На окнах – надоевшие кресты...
И сутки не смолкает канонада,
А светлые мальчишечьи мечты
Ведут меня по дедовому саду.

Так хочется дотронуться рукой
До яблочной прозрачно-спелой кожи,
Увидеть вновь улыбки и покой
На лицах торопящихся прохожих!

Так хочется, чтоб мамочка моя,
Как прежде, заразительно смеялась,
Израненная взрывами земля
В цветочных росах снова искупалась!

Бумажным лёгким змеем с ветерком
Умчаться ввысь распахнутого неба.
И съесть – взахлёб!
До крошки!
Целиком!
Буханку вкусно пахнущего хлеба!
(Сон Светлана)

Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились – мучили детей.
И это каждый день опять:
Кляня, ругаясь без причины...
А детям было не понять,
Чего хотят от них мужчины.
За что – обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.
Они представить не могли
Того, что было всем открыто:
По древней логике земли,
От взрослых дети ждут защиты.
А дни всё шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы.
Но их всё били.
Так же.
Снова.
И не снимали с них вины.
Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин "идеи" были,
Мужчины мучили детей.

Я жив. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это – было!
Мужчины мучили детей!
(Наум Коржавин)

Много нынче в памяти потухло,
а живет безделица, пустяк:
девочкой потерянная кукла
на железных скрещенных путях.

Над платформой пар от паровозов
низко плыл, в равнину уходя...
Теплый дождь шушукался в березах,
но никто не замечал дождя.

Эшелоны шли тогда к востоку,
молча шли, без света и воды,
полные внезапной и жестокой,
горькой человеческой беды.

Девочка кричала и просила
и рвалась из материнских рук,—
показалась ей такой красивой
и желанной эта кукла вдруг.

Но никто не подал ей игрушки,
и толпа, к посадке торопясь,
куклу затоптала у теплушки
в жидкую струящуюся грязь.

Маленькая смерти не поверит,
и разлуки не поймет она...
Так хоть этой крохотной потерей
дотянулась до нее война.

Некуда от странной мысли деться:
это не игрушка, не пустяк,—
это, может быть, обломок детства
на железных скрещенных путях.
(В. Тушнова, 1943)

В великой русской кузнице за каменной горой
Стоит, гудит, работает заводик номерной.
Туда Василь Васильевич приходит чуть заря
И весело командует: "За дело, токаря!

За горы за Уральские молва о нем идет,
А он себе работает и бровью не ведет.
Во всем Урале токаря, пожалуй, лучше нет.
Привет, Василь Васильевич, примите наш привет!

С глазами светло-синими, с кудрявой головой
Работает, старается гвардеец тыловой.
Фотографы газетные бегут его снимать.
Никто Василь Васильича не может обогнать.

В минуту получается готовая деталь,
На грудь ему повешена отличия медаль.
Девчата им любуются, подходят и молчат,
А он и не оглянется, не смотрит на девчат.

За горы за Уральские молва о нем идет,
А он себе работает и бровью не ведет.
Василию Васильичу всего тринадцать лет.
Привет, Василь Васильевич, примите наш привет!
(Б. Ласкин, 1944)

Глаза девчонки семилетней
Как два померкших огонька.
На детском личике заметней
Большая, тяжкая тоска.
Она молчит, о чем ни спросишь,
Пошутишь с ней, – молчит в ответ.
Как будто ей не семь, не восемь,
А много, много горьких лет.
(А. Барто)

Крест-накрест синие полоски
На окнах съежившихся хат.
Родные тонкие березки
Тревожно смотрят на закат.
И пес на теплом пепелище,
До глаз испачканный в золе,
Он целый день кого-то ищет
И не находит на селе...
Накинув старый зипунишко,
По огородам, без дорог,
Спешит, торопится парнишка
По солнцу – прямо на восток.
Никто в далекую дорогу
Его теплее не одел,
Никто не обнял у порога
И вслед ему не поглядел.
В нетопленной, разбитой бане
Ночь скоротавши, как зверек,
Как долго он своим дыханьем
Озябших рук согреть не мог!
Но по щеке его ни разу
Не проложила путь слеза.
Должно быть, слишком много сразу
Увидели его глаза.
Все видевший, на все готовый,
По грудь проваливаясь в снег,
Бежал к своим русоголовый
Десятилетний человек.
Он знал, что где-то недалече,
Выть может, вон за той горой,
Его, как друга, в темный вечер
Окликнет русский часовой.
И он, прижавшийся к шинели,
Родные слыша голоса,
Расскажет все, на что глядели
Его недетские глаза.
(С. Михалков)