И я, и мои собеседники отлично понимаем, о чем мы говорим. Речь идет о судьбе постсоветского пространства, об Украине, о майданах. Вместо постаревшего призрака коммунизма новый призрак европейского либерализма бродит по постсоветским окраинам. История Приднестровья — это история того, как двадцать лет назад народ поднял руку сразу на обоих призраков, предпочтя им жестокую и веселую реальность.
— Знаете, в чем главная проблема Донецка? — деловито говорит Владимир Рыляков, один из отцов республики, бывший парторг завода «Электромаш», а потом руководитель Комитета по внешним контактам ПМР. — В том, что у них нет команды. У нас была команда, которая точно знала, чего хочет. Они же до сих пор не понимают ничего ни про политическую форму своего государства, ни про экономические отношения, ни про армию — ни про что. У нас таких проблем не было.
Мера организованности приднестровской революции сейчас кажется просто невероятной. Тогда, в начале 90-х, буквально за несколько месяцев с нуля были созданы все необходимые государственные институты: правительство, Верховный совет, министерства, судебная система, банк, рассказывает Рыляков. Власти ПМР сохранили весь набор привычных советских соцгарантий — высокие пенсии, низкую коммуналку, бесплатную медицину и образование. В основу была положена советская политическая и социальная модель, но экономически ориентировались на Запад. Через год в ПМР уже была своя собственная валюта. Просчитав товарную обеспеченность своего денежного эквивалента, местные технари дальновидно решили привязать его не к рублю, а к доллару.
— В результате жители ПМР получили одну из самых устойчивых валют мира, — продолжает Рыляков. — Когда рухнула империя СССР и власть в России перешла в невидимые руки рынка, народ Приднестровья этого просто не заметил. Приднестровский рубль даже не дрогнул.
Непризнанное экономическое чудо
На бульваре Гагарина — как положено, бюст Гагарина, на улице 25 Октября — Ленин в полный рост. Между Лениным и Гагариным — сталинские колонны Приднестровского университета. Только что закончились лекции, и по пустеющим коридорам бродят последние кучки студентов. Тираспольская молодежь не похожа на московскую. Лица добрее и спокойнее, одежка попроще. Подхожу к первой попавшейся студенческой компании. Молодой человек по имени Саша — молдаванин, девушка Таня — украинка, Оля — русская. Все трое первокурсники с журфака — мы почти коллеги. Тут же выясняется, что живет в Тирасполе только Оля. Саша — с правого берега, из Молдавии, а Таня — из Украины.
— Зачем же поехали сюда учиться? Вы же получите диплом непризнанного государства!
Ребята переглядываются. Оказывается, в России приднестровский диплом вполне признается, а мысль об эмиграции на Запад никому из ребят в голову не приходила.
— Ну, я всегда знал, что сюда поеду учиться, — серьезно объясняет Саша. — В Молдове образование такое — ни то ни се. То ли оно молдавское, то ли румынское — непонятно. Там вообще бардак. В школе учат одному, в институте спрашивают другое. Там же румынизация идет. А здесь все понятно — российские программы, преподавание отличное.
Загадка непризнанного Приднестровья состоит в том, что сюда хотят все ближайшие соседи — украинцы и особенно молдаване. Пенсии и минимальные зарплаты в ПМР ровно вдвое выше правобережных, а коммунальные платежи ниже молдавских в несколько раз. Понятно, что на правом берегу находится много желающих получить серпастые и молоткастые паспорта ПМР. Правительство Молдовы несколько раз обиженно заявляло, что несопоставимо разные условия жизни молдаван и приднестровцев «не способствуют процессам взаимной интеграции». Но, странное дело, приднестровцы равняться на молдаван не хотят.
Существовать почти 25 лет в условиях непризнания под страшным давлением Молдовы, а теперь и Украины — вообще-то политический подвиг. А если учесть, что ПМР сумела сохранить промышленность, экономику, социальную стабильность, гарантии и, главное, народное уважение к власти, — это подвиг вдвойне.
Россия, у которой с Приднестровьем нет общих границ, помогает как может. Например, поставляет бесплатный газ. Население за газ платит по российским тарифам, что покрывает вечный дефицит местного бюджета. Около 30 миллионов долларов ежегодно Россия выплачивает приднестровским пенсионерам. Местная экономика хоть и обеспечивает всего 40% бюджета, вовсе не беспомощна. Все двадцать четыре года республики промышленность ПМР изо всех сил сучит ножками и вполне успешно сбивает из молока масло, что позволяет ей держаться на плаву. Власть ПМР физически не может позволить себе ни масштабной коррупции, ни даже тени недружелюбия по отношению к бизнесу и гражданским интересам. Двадцать четыре года местные власти и бизнес лавируют между экономическими блокадами, торговыми рогатками и политической агрессией Молдовы, спасая население от безработицы и нищеты. Если связка власть-бизнес-народ начнет рваться и кто-то потянет одеяло на себя, хрупкая непризнанная независимость просто рухнет. Да, многие предприятия пришлось сильно урезать в масштабах, да, что-то пришлось и вовсе закрыть за отсутствием рынка, но без куска хлеба и без работы Приднестровье все-таки не осталось. При всей своей непризнанности ПМР ухитряется бойко торговать на европейском рынке, с республикой ведут переговоры, заключают договоры на ввоз и вывоз.
Последний прикол, о котором рассказывают в Приднестровье, — тираспольская фабрика шьет военную форму для австрийской армии. Парадоксальное занятие для страны, которую весь мир уверяет в том, что ее нет! Но когда ты ходишь по ноябрьскому Тирасполю, иногда в голову невольно приходят мысли: а может быть, все наоборот и это не Приднестровье сошло с ума, а мы?
Седьмое гражданство
Граница с Приднестровьем страдает косоглазием. Со стороны Молдовы ее как бы нет, а со стороны Приднестровья она как бы есть. За ней те же солнце, платаны и лошади в придорожных ивах — но там Молдова, а тут Приднестровье.
— У нас до Молдовы десять километров, до Украины — четырнадцать. Там леи, там гривны, а у нас рубли. Так ходишь туда-сюда, меняешь, — бормочет баба Таня, копаясь в кошельке, набитом мелкими купюрами. Дочь, тетка Рая, тяжко вздыхает. Цветастый платок бабы Тани все норовит сбиться на сторону. Она поправляет его двумя ладонями, слюня пальцы и приглаживая выбившиеся волосы. Баба Таня и тетя Рая из села Глиное, что в тридцати километрах от Тирасполя. Подхватили меня в кишиневском аэропорту. Втроем взять машину дешевле. Тетка Рая только что с работы, из Вологды. Едут хоронить бабушку.
— А паспорта? — ворчит тетка Рая. — Вот у меня два. Я в России работаю. А некоторые и по три-четыре делают. И молдавский, и украинский, и российский. Ну, а что? Жить-то надо.
Серпастый и молоткастый паспорт Приднестровья сохранил советскую стилистику и то же содержание. С ним никуда с родины не уедешь. Зато можно иметь сколько хочешь гражданств. Наш шофер — молдаванин из Кишинева, живет в Тирасполе. Тетка Рая и баба Таня русские, живут в украинском селе. Все демонстрируют пачки паспортов. На троих получается семь гражданств.
Великая окраина
Пеструю историю Приднестровья рассказывает мне Ефим Бершин, московский поэт, писатель, автор документального романа «Дикое поле» о войне 1992 года, в которой сам же участвовал.
— Я тебе с самого начала расскажу, а то непонятно будет, — говорит Ефим, блестя живыми глазами талантливого новороссийского иудея. Москвич, родившийся в Тирасполе, он сохранил изысканную речь и находчивость человека с окраины. Это та самая окраина, которую предпочитал Бродский, откуда Овидий наблюдал метаморфозы мифов. Вечное пограничье, ничейная и общая земля. Здесь смешиваются языки и проходят границы цивилизаций. Это то, что всегда в напряжении и всегда ускользает от внимания центра.
— Территория по левому берегу Днестра всегда называлась диким полем. Ты представь, на протяжении последних нескольких столетий это место двенадцать раз переходило от одного государства к другому! — горячо рассказывает Ефим. — С севера были поляки. С запада, то есть из Бессарабии, набегали турки, с юга — татары, с востока — запорожцы и так далее. То одни пограбят, то другие. Только когда Россия при Екатерине укоренилась в северном Причерноморье, когда образовалась Новороссия, вот тогда здесь стали закрепляться.
Тут надо оговориться. Во-первых, историческая Новороссия — это всего четыре города: Одесса, Херсон, Николаев и Тирасполь. Во-вторых, современная Молдова вовсе не Молдова, а Бессарабия. Молдавское княжество начиналось западнее, на правом берегу Прута. Но границы гуляли от десятилетия к десятилетию. На крошечном пятачке земли целых три цивилизационных начала — славяне, европейцы, турки — боролись за зону влияния. Пока Бессарабию мучала Османская порта, Приднестровье в 1793 году окончательно пришвартовалось к России. Почти сразу же Екатерина разработала «План поселения Новороссийских земель», согласно которому заселять Приднестровье имели право любые народы, какие пожелают.
— Тогда сюда съехалось каждой твари по паре, — говорит Бершин. — Крестьяне из средней России, старообрядцы, украинцы, молдаване, казаки. А еще: армяне, поляки, сербы, немцы, итальянцы, венгры, татары, евреи всех мастей. Десятки народов! В результате тут получился такой многонациональный Вавилон. Еще на моей памяти эти народы сохраняли свои языки, религии, традиции. При этом общались все на русском. И никаких национальных конфликтов на этой территории никогда не было. Понимаешь, никогда!
В 1792 году был основан Тирасполь. В 1794 — Одесса. Чуть позже образуется Новороссийская губерния — южная окраина славянского мира.
— Бессарабия вошла в состав Российской империи после войны с Наполеоном, в 1812 году. Пушкин еще в лицей ходил, — продолжает Ефим. — Все притязания Румынии на эту территорию просто смешны. Сама Румыния возникла в 1867 году, когда Пушкина уже тридцать лет как похоронили. Она была образована только потому, что так захотели Россия и Австро-Венгрия в пику туркам. Ну, благодарность была невелика. Еще через полвека румыны оттяпали у нас Бессарабию.
При Советской власти история правого и левого берега Днестра снова пошла врозь. В 1918 году во главе Бессарабии встал демократический Сфатул Церий (Совет страны. — «РР»), состоявший из представителей всех сословий. Под шум войны и революции Румыния активно агитировала местную верхушку за присоединение к себе. Сфатул Церий был против. Тогда прорумынски настроенные элиты просто расстреляли несогласных депутатов, провели второе голосование — и все получилось. Румыны тут же ввели войска. Беды, которые посыпались тогда на головы местного населения, до сих пор помнят молдавские старики. Румыны де-факто колонизировали страну, лишив коренных жителей всех гражданских прав. За двадцать лет румынского владычества Бессарабия восставала десять раз!
А между тем на левом берегу полным ходом реализовывалась дальновидная национальная политика Сталина. Историческая Новороссия была разрезана на мелкие кусочки, а на Приднестровье нежданно-негаданно свалилась государственность. В 1924 году здесь была образована так называемая Молдавская автономная советская социалистическая республика (МАССР), вошедшая в состав УССР.
— Это было сделано понятно зачем, — объясняет Ефим. — Сталин вынашивал планы вернуть Бессарабию. А как? Воссоединить ее с этой маленькой автономной республикой. Поэтому ее и назвали Молдавской, хотя молдаван там было в лучшем случае процентов двадцать.
В 1940 году по пакту Молотова — Риббентропа Красная армия заняла территорию Бессарабии. Местные жители встретили наших с восторгом. Ниточка, закинутая Сталиным, сработала, образовалась Молдавская ССР и Приднестровье уже окончательно стало Молдавией.
Впрочем, румыны вернулись меньше чем через год. Уже вместе с фашистами. Между Бугом и Прутом образовалась территория румынской администрации, так называемая Транснистрия. За три года оккупации Молдавия потеряла четверть населения, в том числе 90% евреев и две трети цыган. Румыны узаконили телесные наказания, которые испытал на себе каждый десятый бессарабец. Каждого двадцатого засекли до смерти. Крестьяне облагались сорока видами налогов. Рабочие получали в день 150–200 граммов хлеба. В общем, когда война кончилась, все обрадовались.
— Все сорок лет Советской власти никаких национальных конфликтов тут не было. То, что Сталин разрезал историческую Новороссию, никому не мешало. Пока это была одна страна — да и черт бы с ним. Зато потом, когда с правого берега попер Народный фронт с его нацистской программой…— Бершин качает головой и шепотом продолжает: — Забегая вперед, хочу сказать, что Тираспольское радио во время войны передавало новости на четырех языках: русском, украинском, молдавском и идиш. Они прекрасно знали, что их спасет только интернационализм.
Отцы-основатели
Я брожу по улицам Тирасполя и не могу избавиться от странного чувства. В этих домах, памятниках и скромно одетых людях сохраняется едва уловимое ощущение того, что все это часть чего-то большего. Страны? Но ее уже нет. Идеи? Но ее, вроде, тоже нет. Или все-таки есть? Мы часами разговариваем с отцами — основателями республики. Они приглашают меня к себе в скромные двухкомнатные квартирки в хрущевках и кормят супом. Врачи, руководители заводов, бывшие парторги. Серьезные, неторопливые, крепкие старики с выражением неистребимого чувства правды и достоинства в глазах — почти исчезнувший в России вид человека ответственного. Когда эта история только начиналась, им было по сорок-пятьдесят лет. Сейчас им под семьдесят.
— Я до мозга костей республиканец! — строго глядя мне в глаза, говорит Владимир Рябцев, многолетний председатель республиканского ЦИКа, известный местный врач, один из основателей ПМР. — Но вы нас поймите! Создание государства не было нашей целью. Мы сделали это только для того, чтобы защитить наши права. Нас выбросило, но мы остались в Советском Союзе, даже если он сам себя разрушил. Мы были не согласны с этой исторической ошибкой. Нам не оставили выбора.
— Какой тип государственности вы строили тогда?
— Социально ориентированное народовластие без национальных заморочек.
— Мы не собирались сохранять ту страну, которая разваливалась у нас на глазах, — горячо объясняет Рыляков. — Мы не слепо повторяли советскую модель, мы все понимали. Мы хотели построить измененный Союз, без тотального партийного контроля, без издержек плановой экономики. Помните, Ельцин и Гайдар говорили, что рынок все расставит по местам? Это же бред! Само по себе ничего не сделается. Мы понимали, что все ключевые ресурсы должны были оставаться под государством. Если и переходить в рынок, то медленно, приучая людей, все время исправляя ошибки. В тот момент никто не был к этому готов. Никто не просчитывал проблемы. Никто вообще не знал, что из всего этого получится! Потому все и рухнуло. Мы что, дураки были во всем этом участвовать?
Против свободы
Народный фронт Молдавии сформировался в Кишиневе еще в 1987–1988 годах. Возглавил его журналист Юрий Рошка. Сейчас все это выглядит чистым безумием, а ведь тогда идею Народных фронтов поддерживал лично Горбачев. Заводилами выступали прибалты, Молдавия оказалась в общем проевропейском тренде. Идея государственности по национальному признаку в условиях интернациональной Молдавии выглядела страшно. На фронтоне Дома правительства появился плакат: «Русских — за Днестр, евреев — в Днестр». Осенью 1989 года толпа националистов долго носила по улицам гроб, в котором якобы лежал молдаванин, убитый русскими. Искали повод для погромов — по счастью, не нашли. Вскоре выяснилось, что мертвец русский и погиб в автокатастрофе, но это были детали.
Народ, более чем на две трети состоявший из «пришлых», на все это смотрел с тихим изумлением. ЦК партии Молдавии был нем как рыба. Москва тоже молчала.
Конфликт Кишинева и Приднестровья начался на границе рокового ментального разлома, который и поныне лежит в основе российской государственной рефлексии. На правом берегу безумствовала абстрактно мыслящая творческая интеллигенция, порождавшая националистические лозунги и умозрительные теории, а на левом действовали технари, производственники, выступавшие в одной связке с народом.
— Они же там, с правого берега, понятия не имели, в какой стране живут, что такое труд, как живет народ, — возмущается Рябцев. — Это был потребительский класс. Откуда берутся деньги, чьи они, как страной управлять — ничего не понимали! Они всегда получали деньги из бюджета, не умели ничего производить. Полная безответственность!
В канун рокового 1989 года Рябцев работал врачом в Никарагуа по направлению Минздрава. С родины доносились странные слухи. Володя пожимал плечами: национализм в Молдавии, где на одного молдаванина приходится один украинец, один русский и пол-еврея, — это смешно!
— Однажды в Никарагуа приехал один известный молдавский композитор, — рассказывает Владимир. — Мы с ним общались, конечно. И вдруг он мне начал говорить — молдавская интеллигенция заслуживает большего, мы пали жертвой русификации, пришлый народ поработил нас, надо вернуться в Румынию, к нашим корням. Я его слушал-слушал и говорю: знаете, я русский, у меня отец с румынами и фашистами воевал, а после войны его послали Молдавию поднимать. К нему молдаване ходили и руки целовали. Здесь жуткая нищета была! Румыны молдаван «цырянами» называли, низшей кастой, грязными. Батогами забивали. При Советской власти здесь жизнь началась. Дома строили, дети учиться пошли, сельское хозяйство создали самое передовое в СССР. А вы мне будете говорить, какие румыны хорошие?
Дальнейший сценарий знаком многим постсоветским территориям: запрет на русский язык — народное возмущение, переходящее в затяжной конфликт. В марте 1989 года Союз писателей Молдавии выступил с законопроектом о языке. Писатели предлагали запретить родителям выбирать язык обучения детей, за использование русского в официальном общении полагалась административная и даже уголовная ответственность. К лету стало понятно, что закон примут в еще более жестком варианте. В самом начале августа Молдавию взорвали повальные забастовки. За три дня дружно встало все Приднестровье. За неделю к нему присоединилась вся остальная рабочая Молдавия. В общей сложности в забастовке приняли участие 214 предприятий. 11 августа в Приднестровье был создан ОСТК — Объединенный совет трудовых коллективов — ключевой орган будущей приднестровской революции.
— К тому моменту уже на всех заводах действовали забастовочные комитеты, — рассказывает Рыляков, один из руководителей ОСТК. — Рабочие и директора заводов выступали в одной связке. Во всех крупных городах Приднестровья народ подчинялся только нам. Что мы стали делать? Мы сразу попросили коммунальщиков приостановить забастовку, чтобы обеспечить нормальную жизнь. Милиция бездействовала, поэтому были созданы рабочие отряды содействия милиции. Мы объявили сухой закон, изъяли весь алкоголь из магазинов. У нас рабочие во время забастовки получали 70% зарплаты, мы так решили…
Позиция приднестровцев была простой и очевидной — остаться в Союзе, не поддаваться националистическому безумию. Беда была в том, что кроме них своей позиции не имел никто. Особенно Москва. Приднестровье оказалось в полной изоляции. Местное руководство ощущало себя как в романах Агаты Кристи: зима, пурга, отель заметен снегом, связи нет, на руках труп, а в доме убийца.
— Мы все время посылали сигналы, писали, звонили, ездили в Москву, пытались с кем-то встречаться. Бесполезно! — говорит Рыляков. — Москва ничего решать не хотела. Никому до нас дела не было. Вы помните, что тогда Лукьянов сказал: не раскачивайте лодку.
На фоне парада суверенитетов Приднестровье портило всю картину. Со всех трибун приднестровцы кричали, что уход республик приведет к остановке всего, деградации власти, унижению самой идеи молдавской государственности. Народный фронт с пафосом отвечал, что молдаване проживут на вине и куске мамалыги — лишь бы выйти «из-под российского сапога».
— Меня как-то пригласили на круглый стол на молдавском телевидении, — рассказывает Рыляков. — Они мне стали говорить, мол, вы против Конституции Молдавии. Я им отвечаю: Конституция Молдавии вторична по отношению к Конституции СССР. Они мне: вы считаете, что Молдавия не имеет права на самоопределение? Я им: а вы у народа спросили? Суверенитет не спускается сверху. Они мне: но у нас нет закона о референдуме! А я им: это что, такая проблема — написать закон о референдуме? И мы стали писать закон о референдуме.
Референдум о независимости Приднестровья прошел летом 1990 года. «За» проголосовало 97% местного населения. 2 сентября 1990 года на Втором Чрезвычайном съезде депутатов всех уровней Приднестровья в Тираспольском театре была провозглашена Приднестровская Молдавская советская социалистическая республика (ПМССР), входящая в состав СССР. Весть о республике народ встретил на ура. Для людей это означало простую и понятную вещь: избранная власть возьмет на себя ответствен- ность за то, что не будет погромов, что социальные гарантии не будут отменены, что жизнь будет продолжаться нормальным человеческим способом.
Уже в декабре 1990-го Горбачев заявил о непризнании Приднестровья. Но дело шло к развалу СССР и закавыка с маленькой ПМССР уже не могла остановить каток истории.
— Парадокс был в том, что все призывали к демократии, власти народа, торжеству его интересов и воли. Но как раз эту-то волю народа тогда никто не учитывал! — возвышая голос до стона, говорит Рябцев. — Народ был против развала Союза, но этот развал был целью тогдашнего правительства. Все панически боялись прецедентов. Разрешить нам остаться в Союзе было нельзя. По этому пути сразу пошли бы другие, и план бы сорвался.
Так началась высокая и трагическая история маленькой и упрямой страны. История свободного отказа от свободы, которой манили ранние 90-е. Маленькая ПМР осмелилась противостоять колоссальной исторической катастрофе, потрясшей российскую государственность.
Вопросы к России
Вечером в кафе с соседнего столика доносится отличная английская речь — крепкий старик в аккуратном костюме тройке говорит по телефону. Через минуту разговор закончен, и он уже сидит за моим столом. Вячеслав — профессиональный юрист, русский, родился в Латвии, был заместителем прокурора республики, после распада СССР в одночасье стал никому не нужным негражданином. В 1998-м бежал в ПМР.
— Почему сюда? Потому что Приднестровье — это Советский Союз со всеми его нравственными основами, отсутствием национализма, этикой, порядочностью, доброжелательностью. Здесь человек человеку не враг, а друг. Здесь вообще нет никакого национализма. Здесь все социально ориентированное.
Вячеслав говорит быстро, решительно — так, как будто выступает перед ответственной аудиторией.
— Вы из России? Журналист? Вопрос к российским журналистам — почему Россия не хочет учиться у Приднестровья? Здесь создана и отработана идеальная модель постсоветского государства. Здесь все сделано правильно. Здесь взяли лучшее от Советского Союза и от Европы и построили то, что нужно и удобно этой земле. Этому надо учиться всем. И России, и Украине, и Донецку. Почему не учатся?
— Как вы думаете, что будет с Приднестровьем?
— Это второй вопрос к России. Почему Россия не присоединяет ПМР? Это ее южная граница, ее надежный охранник и опора в борьбе с натовским окружением. Южнее Приднестровья у России ничего нет. Когда-то приднестровцы предлагали Москве разместить здесь крупнейшую военную базу. Это была бы отличная гарантия непроницаемости российских границ для натовских войск. Но это проигнорировали. Почему? Люди хотят остаться с Россией. Если сейчас в Молдове победит Евросоюз, Россия должна будет принять Приднестровье. Иначе будет война. Как в 92-м. Как сейчас в Донецке. Люди будут защищать свое право оставаться в русском цивилизационном пространстве. Вы этого хотите?
Смерть горниста
Первая кровь пролилась в ноябре 1990 года — молдавский ОМОН напал на Дубоссары. Люди с палками пошли на автоматы, трое были убиты. Активная фаза конфликта началась в марте 92-го и длилась до августа. План молдавского командования был прост — разделить Приднестровье на север и юг и добить по частям.
Мы с Володей Рябцевым едем из Тирасполя в Дубоссары по той самой дороге жизни, которая во время войны насквозь простреливалась с правого берега.
— Вот тут стоял пионер, — говорит Володя, останавливая машину перед небольшим холмиком среди пустых полей.
Гипсовый мальчик с горном в руке украшал собой скромный мемориал павшим здесь же на линии обороны в 1944-м. Он был родным братом девушки с веслом и родственником всех советских декоративных излишеств. Но этому горнисту была уготована участь героя.
Прямо к мемориалу примыкали окопы гвардейцев. Впереди до самого Днестра расстилалось бескрайнее, отлично простреливаемое поле. На том берегу сидели снайперы и били по окопам. Среди гвардейцев ходили упорные слухи, что давить приднестровцев приехали снайперши из Прибалтики. В народе их называли «белые колготки». Эти-то «белые колготки» и использовали гипсового пионера для пристрелки. Гвардейцы в окопах день за днем наблюдали, как у пионера отстреливали горн, потом руку. Все гипсовое тело мальчика было изрыто пулями, но советский гипс, видимо, был надежным материалом. Добило пионера только прямое попадание мины.
— Но самое страшное случилось 19 июня 92 года в Бендерах, — вспоминает Рябцев.
Бендеры, третий по величине город Молдавии, находится на правом берегу Днестра. Он тоже проголосовал за независимость и вошел в состав ПМР. В тот день в Бендерах был школьный выпускной бал. По улицам гуляли толпы нарядных выпускников. В середине дня в безоружный город вошли молдавские танки, и началась бойня. Танки ехали по улицам и расстреливали жилые дома. Люди хватали детей и бежали через мост на левый берег Днестра. Молдавские войска установили пушки на берегу и в упор расстреливали беженцев. Несколько раз в воздух поднималась авиация и бомбила мост.
Дальше события разворачивались стремительно. На территории Приднестровья дислоцировалась 14-я армия, получившая строжайший приказ не вмешиваться. Треть военнослужащих были местными. Запрет Кремля не позволял им защищать свои семьи.
В мае толпа приднестровских женщин ворвалась в армейскую часть и отобрала у военных танки. Военные особенно не сопротивлялись. Так у Приднестровцев появилась техника, что позволило отбить Бендеры. Но война продолжалась.
Молдавская артиллерия закрепилась на двух высотах на правом берегу и долбала Приднестровье из «Града». В конце июня 1992 года руководство 14-й армии неожиданно сменилось. В Тирасполь приехало новое военное лицо — генерал Лебедь. Он быстро выбрал сторону, которую надо защищать.
В ночь со 2 на 3 июля состоялось единственное вмешательство российских войск в войну Молдовы и Приднестровья. Генерал Лебедь, наплевав на приказы сверху, прямо с тираспольского полигона расстрелял две огневые точки противника на правом берегу из тяжелых орудий. После этого Молдова предложила начать мирные переговоры. Где-то к середине августа при посредничестве России был подписан договор о замораживании конфликта и вводе миротворческих войск. Тогда за три дня боев в Бендерах погибли 650 человек, 100 тысяч стали беженцами. Всего за время войны, по официальным данным, погибли тысяча человек. Есть основания полагать, что жертв было значительно больше.
Демократия по-гречески
— Есть четыре разновидности демократии, — говорит Владимир Рыляков. — Греческая, новгородская, европейская и американская.
— Еще есть пятая, — важно оглаживая серьезный животик, вставляет бывший министр иностранных дел ПМР Валерий Лицкай, — когда общий бардак.
— А у вас какая?
— Новгородская с элементами греческой, — убежденно говорит Рыляков.
— А в России пятый вариант — бардак, — машет рукой Валерий.
— Понимаете, демократия — это не когда все можно, — горячо вступает Рыляков. — Демократия не имеет ничего общего с тем законодательным беспределом, игнорированием интересов большинства, которое мы наблюдаем на Украине. Демократия — это когда все вместе делают дело, которое для всех является жизненно важным, и люди готовы принимать решения и отвечать за них. Вот мы строили такую демократию.
Вечером еду из Дубоссар в Кишинев. За рулем местный таксист — серьезный мужик лет сорока, зовут Гриша.
— У меня дядя был среди тех троих, которые в первый день войны погибли, — говорит он, вглядываясь в темноту дороги. — Я тогда матери сразу сказал: все, иду родину защищать. Она и не спорила даже. Мне тогда только восемнадцать исполнилось, меня особо не пускали никуда, но насмотрелся всего.
Гришиному другу на передовой миной оторвало ноги. Когда раздалось знакомое «фюить» и все побежали, он замешкался буквально на секунду.
— Мы к нему подбегаем, а он не понял еще, лежит, смеется и орет на нас, чтобы мы ему помогли встать. А у него там вместо ног… Матерь божия! Знаете, я что думаю. Это, наверно, дико звучит, но я судьбе благодарен за то, что был на той войне. Война — она все на место ставит. Быстро понимаешь, что имеет смысл защищать, а что нет. Вот мы тут живем, вроде, бедно. Но — я вам не могу объяснить почему — есть смысл это защищать.
Подъезжая к Кишиневу, я слышу, как Гриша мрачно говорит рулю:
— Демократия, демократия! Да ну ее на фиг — эту демократию. Что это такое? Сами не знают. У людей должна быть работа, дом, дети, порядок. Все.
Между двумя ладошками
Вопрос о том, что будет дальше, в Приднестровье задавать как-то страшно. Республика двадцать четыре года ходит по краю политически возможного, иногда через него переступая.
— Мы были наивными идеалистами в начале. Мы думали, что разум и здравый смысл должны победить. Но все оказалось не так, — говорит Володя Рябцев. — Мы существуем в мире капитализма и должны принимать правила игры. Здесь романтизм вянет. Нам казалось, что благо народа — это такая простая очевидная вещь. Отсутствие национализма, соцгарантии, обеспечение рабочих мест, частной инициативы, единства народа и власти — это же так просто! Но теперь все это не кажется таким уж очевидным. Поддерживать конфликт, неопределенность ситуации оказывается выгодней. Посмотрите на Украину.
Увы, приднестровский опыт создания социального рая в геополитических раскладах нынешней Европы не стоит ничего. Эта территория ценна не как образец гражданского благополучия, а лишь как разменная монета между Востоком и Западом.
До сих пор страну спасала ее малость, упрямство и умение лавировать. Но на фоне агонизирующей Украины судьба ПМР выглядит как судьба улитки, убегающей от трактора. Созданная как заповедник здравого смысла, ПМР почти четверть века ждет, когда на большой земле тоже поверят в здравый смысл и человеческие ценности. Однако этот заповедник справедливости оказался в жестокой ловушке геополитики — большая земля не торопится меняться.
— Мы здесь между двумя ладошками, — говорит Рябцев. — С одной стороны — Молдова, с другой — Украина. И там, и там идут все новые витки европеизации. Это несостоявшиеся, несамостоятельные государства. У них нет своих стратегий, они способны на все. Украина уже несколько раз заявляла, что ПМР — их враг. Если они перекроют нам газ, нам конец.
Тот самый «приднестровский вариант», который ЕС предлагает осуществить на Украине, — это только иллюзия решения конфликта. Этой иллюзией будут жить сотни тысяч людей, жителей востока Украины. Возможно, они, как и жители ПМР, в нее поверят и будут строить свою маленькую модель совершенного государства. Но для больших геополитических игроков смерть подобных «стратегических сбоев» только вопрос времени: не смогли согнуть военными методами — согнут экономически и политически.
А между тем опыт подобных непризнанных республик говорит о реальности тех социальных феноменов, которые отказывается признавать большая геополитика. Вопреки всем экономическим теориям государственность Приднестровья держится не за счет богатства страны, а за счет чувства единства народа и власти. «Мы будем защищать нашу родину», — говорят приднестровцы. «Мы будем отстаивать ваши интересы», — говорит власть. Договор, заключенный в начале 90-х, действует до сих пор.
Не возьму!
— Сначала скажите, каковы ваши впечатления. Вопросы потом, — строго говорит Евгений Шевчук, президент ПМР.
— Бедная, но спокойная страна, — честно отвечаю я. — С европейской экономикой и советскими гарантиями — оптимальная модель для постсоветского пространства.
Евгений Васильевич удовлетворенно кивает:
— Теперь я буду отвечать на вопросы.
— Почему в начале девяностых все хотели на Запад, а приднестровцы нет?
— Мы сейчас сами пытаемся понять, почему приднестровцы так себя повели, — отвечает Шевчук. — Надо смотреть в историю. Приднестровье — это граница Российской империи. Здесь всегда были войны. С тех времен сформировалось определенное отношение людей к конфликтам. Россия всегда была государством, при котором здесь войны заканчивались. Россия в 1992 году фактически остановила кровопролитную войну. И до сих пор разделяет конфликтующие стороны — у нас каждый год до шестидесяти конфликтов с молдавскими правоохранительными органами. Только Россия является гарантом мира.
— Что положено в основу вашей государственности?
— Приднестровье организовано не сверху, а снизу. Основные вопросы государственности ПМР утверждены референдумом. Все эти вопросы, по нашему мнению, не должен решать президент. Должен быть совет народа. Это предопределяет все наши решения.
— Демократия бывает разная. Народ разный, можно по-разному на него опираться. В России тоже демократия, но восторжествовала идея рынка.
— Некий романтизм о рынке был и в Приднестровье. Но масштабная приватизация началась только в 2003 году.
— Как сейчас устроена ваша экономика?
— У нас очень серьезные проблемы с внешнеэкономической деятельностью. Проблемы с импортом, с транспортом, с блокированием банковской системы. Многие предприятия работают на 30–40% мощности. Сейчас, например, Украина ввела усиленный спецрежим для импорта товаров в ПМР. Теперь завезти какое-то сырье возможно только после того, как ты зарегистрируешь свое предприятие в Молдове. Иначе не пустят. Уже несколько месяцев существует запрет на ввоз подакцизных товаров. Это автомобили, спиртное и так далее. Приднестровцы не могут купить грузовой транспорт, чтобы возить грузы в Россию, потому что Молдавия не дает документов. Это все очень сложно, долго рассказывать. Все время ситуация меняется.
— То есть с обеих сторон масса мелких гадостей?
— Они кажутся мелкими, но эти проблемы лишают приднестровцев тех нормальных экономических инструментов, которыми все пользуются. Кроме того, нас больно затрагивают экономические проблемы соседей. Мы живем не на острове, это понятно. Хотелось бы пожелать нашим соседям, чтобы было больше стабильности. Мы заинтересованы в том, чтобы и Молдавия, и Украина процветали. Когда у тебя богатый сосед, с ним приятно торговать.
— Можно прогноз от президента ПМР? Оптимистический и пессимистический.
— Если бы я делал прогнозы, я бы работал синоптиком. Моя задача — создать достойные условия для жизни здесь. Остальное — инструменты. Одним из инструментов является признание Приднестровья. Мы много раз говорили, что человек, его права, интересы являются главными элементами в принятии решений в зонах конфликта. Предлагались разные формулы. Сначала конфедерация. Потом федерация. Потом автономия. И все эти варианты не нашли поддержку у большинства граждан.
— Спасет ли федерализация с Молдовой, если она изберет прорумынскую ориентацию?
— Это пройденный этап. В 2003 году ПМР дважды поддержала возможность такого исхода. Сначала это был проект конституционной комиссии, потом «меморандум Козака». Молдова отказалась подписывать все. В 2006 году началась блокада экспорта наших товаров через украинскую границу. Получается интересно. Молдова отказывается от урегулирования и давит на Приднестровье. Наверное, рассчитывая на то, чтобы Приднестровье сдалось на милость победителя.
— А что народ? Ведь люди устали.
— Люди устали. Многие уехали. Но в 2006 году мы провели референдум, где определились окончательные предпочтения приднестровцев. Знаете, 97% высказалось за независимость и воссоединение с Россией. Люди уже не хотят даже обсуждать федерализацию с Молдовой на фоне той политики, которую она сейчас ведет. А что касается перспектив… Мы всегда предлагали решать проблемы мирно, на базе волеизъявления граждан. Надеюсь, так и случится.
Евгений Васильевич отводит глаза в сторону и твердо добавляет:
— Пессимистический сценарий рассматривать не будем.
Прощаясь, я полушутя задаю последний вопрос:
— Но ведь Россия уже не Советcкий Союз. Может быть, лучше присоединить к ПМР Россию?
— Не возьму! — строго отвечает Шевчук. — У меня маленький бюджет.
Ольга Андреева
