— Когда я бывал в гостях у киевской интеллигенции, однажды разговаривал с русской поэтессой; спросил, почему у вас всё меньше русских школ — она неожиданно взвилась и сказала, что чем меньше русских школ, тем лучше. Притом что она сама пишет на русском языке и на русском издаётся. Таких случаев были десятки. Было видно, что трещина идёт через самое сердце. А война для меня началась, когда начался Майдан. Я видел людей, и у меня было ощущение, что движут ими не антикоррупционная составляющая, не несвобода; а именно русофобская подкладка является одной из основополагающих во всей этой истории. Об этом я и писал, начиная с первой недели Майдана. О том, что гражданская война начнётся в самое ближайшее время, я тоже говорил…Когда же началась собственно война, какие-то вещи встали на место. Ведь происходящее — тема не стороннего государства, это не «оранжевая революция» в Грузии, это не тема Узбекистана, не тема Югославии — хотя это тоже нас касается напрямую… Это уже совсем наша тема, это практически происходит с Россией. Вот такое у меня было восприятие, и оно, конечно, усиливалось с каждым днём.
— Каким вы помните Киев?
— Прекрасный город, обожаю его. Один из самых любимых мною городов мира… Запомнился мне солнцем, Крещатиком, радушием, прекрасной кухней, посиделками с моими друзьями-товарищами, с которыми пока не обсуждаешь взаимоотношения России и Украины всё прекрасно, всё идеально. Очень гостеприимные, очень щедрые. И очень красивые люди… Печально всё, что произошло, но это было неизбежно. Это понимали и они, это понимаю я. Украинцы просто хотели продавить эту неизбежность одни, чтобы Россия никак не отреагировала на то, что сейчас они там будут устраивать. Они говорили: да, у нас гражданская война, у нас два или три разных народа; да, у нас неизбежен конфликт, неизбежна драка, — но надо, мол, чтобы Россия просто сделала вид, что она не замечает ничего, и тогда это будет правильно, это будет цивилизованно. …Что Россия и русские люди как-то забудут, что там (в Новороссии — прим ред.) живёт их в самом прямом смысле родня… Как минимум полстраны (Украины) — наши прямые родственники — по крови, по менталитету, по языку… То, что они каким-то чудом оказались на Украине, ничего не отменяет. Они хотели, чтобы мы как-то про это забыли, а в России про это не смогли забыть. В этом наша страшная «вина».
— Что для вас русский народ как для русского писателя?
— Русские — это для меня всё… Это я, мои дети, моя сущность, мой язык, моя физиология, моё будущее, моё прошлое, — это собственно тот солнечный шар, в котором я качусь по земле. Ещё это ощущение сопричастности, сопряжённости и огромного счастья, что я принадлежу к этому народу. Русские — удивительное сообщество людей, которые раскачиваются на каких-то своих исторических качелях; наш народ принимает какую-то свою определённую форму, понятную только ему самому, всякий раз, когда происходят исторические катаклизмы. …Это, впрочем, характеризует не только русских, а например ещё немцев — их народ также, всякий раз проходя через какие-то вещи, возвращает себе утраченное. Ещё это многие другие народы, в том числе находящиеся в контексте России — скажем, чеченский народ. Словом, народы, которые обладают определёнными качествами, что не подвергаются влиянию унификации, влиянию других мировых трендов, перерабатывают их.
— Когда и почему вы решились, что поедете в Донецк, будете возить в Новороссию гуманитарку?
— Это было летом, мы уже с весны переправляли туда грузы. Может быть, у меня были какие-то иллюзии, что Россия введёт туда войска и прямым силовым образом остановит весь этот кошмар. Но, начиная уже с июля, я вставил себя в эти процессы, нашёл там человека, который должен был меня в августе туда провезти: но трижды я приезжал, и трижды он не мог. В итоге в сентябре наконец я заехал туда сам, со своими друзьями. С тех пор если не каждый месяц, но регулярно (за последние девять месяцев — раз семь) я бывал в Новороссии. С большими интервалами, но я езжу туда постоянно.
— Наша власть — что она может сделать на уровне конкретных людей, принимающих решения на местах? Что бы вы сказали этим людям?
— Надо принять какие-то ключевые решения стремительные, которые максимально облегчат жизнь людям на Донбассе. У нас для этого есть серьёзные возможности. Во-первых, если кто-то проходил когда-нибудь границу, через эти таможенные пункты между Россией и Донбассом, непременно замечали колоссальные, невозможные очереди, в которых люди часто стоят сутками. Поставить ещё пункты, как-то их оборудовать — дело двух недель. У нас что, не хватает таможенников, специалистов? Нужно максимально упростить способ оформления документов для провоза грузов. Речь не идёт о том, чтобы сделать там сквозную дыру. А просто — взвод погранцов, пять таможенников, четыре собаки. Они любой груз досмотрят достаточно быстро. Если сделать несколько каналов: для граждан, для гуманитарки, это всё значительно упростит ситуацию. А сейчас через одну и ту же таможню, где сидят замученные таможенники и погранцы — а там идут и граждане, и колонны с грузом, и рейсовые автобусы с пассажирами, и колонны МЧС, и волонтёры, и все прут в одни и те же ворота, стоя в страшных очередях… Всё это стоит организовать: переходы сюда, гуманитарка сюда, транспорт сюда… Мало того что людей там бомбят, мало того что морят голодом, они ещё не могут заехать и выехать. Дети томятся там часами, целыми сутками, и взрослые, и старики. Мы же Олимпиаду забабахали, неужели мы не можем исправить эту ситуацию?! Я однажды завозил гуманитарку 12 дней — со всеми моими связями, возможностями, со всеми телефонами, которые есть в моём мобильнике (а я могу дозвониться до высоких этажей), и то много дней протаскивал. А там просто тонны гуманитарки стояли и никуда не уехали. А тонны пропавшей гуманитарки — это люди, которые не доели, умершие люди… Надо понимать — те, кто хотят что-то протащить (там поля кругом сплошные!) — хоть пушку протащат… Надо следовать создавшейся ситуации, упростить эту систему, и тогда всё будет нормально.
Во-вторых, в России даже не догадываются, как им (жителям Новороссии) радостна любая весточка отсюда. Они думают, что мы про них совсем забыли. Не ездим к ним — музыканты, например, побаиваются. А приедешь к ним — если там нет никого, кроме Скляра, Кобзона и Пореченкова, как они могут понять, что мы с ними вместе? А нам не всё равно, и Россия должна показать, что нам не всё равно.
— Сегодня писатель вообще нужен, вы эту свою нужность чувствуете?
— Нужен, конечно. Я чувствую это. Не знаю, в качестве кого я нужен, но в России писатель всегда существует в контексте своего народа — как сказал Некрасов, писатель существует как гражданин. Не выкладываю и сотой доли писем, люди с утра до вечера пишут, о чём-то просят, служат молебны, благодарят. Маме иногда пересылаю одно письмо из 25, и она там плачет от счастья. Конечно же нужен: и даже не обязательно писатель, а просто человек, обладающий хоть какими-то возможностями. Он может какие-то вещи запустить, и людям радость принести. И конечно же тексты, сами тексты.
Люди какие-то вещи не могут сформулировать очень быстро, они как-то в голове у них есть, а возможности такой, чтобы это было сформулировано и запечатлено у них нет. Уверен, не только у меня, это есть и у Серёжи Шаргунова, и у Эдуарда Лимонова, и у Проханова, и Германа Садулаева. Все они получают слова «спасибо, что вы это вовремя сказали». Потому что если вовремя не сказать что-то, не сформулировать… Нужно передать эти слова другим, если есть такая возможность. Мы не можем проследить эти сформулированные и переданные слова, их движение.
Ты произнёс — кто-то пересказал — перепечатали, человек рассказал сыну, и вот уже эта цепочка, она может состоять из тысячи, из десятков тысяч голов, в которых произошла та или иная реакция. И это всё неслучайно. И в том, что происходит, без ложной скромности понимаю, что это не без влияния того, что было написано мной.
