Выкованные в исчезающих последних отблесках Второй Мировой войны, планы Америки для праведной нации по спасению отсталых народов, несомненно, были тщательно разработаны. Для Вашингтона, вьетнамцам, по-видимому, было

«Отчаянно нужно, чтобы им протянул кто-то руку извне
В стране отчаяния…»

Моральное превосходство Америки, её изобретательность, её технологические достижения, её военная мощь были необоримы;   при необходимом количестве «квислингов» на буксире, падение этих южно-азиатских костяшек домино было бы остановлено, а битва холодной войны выиграна.

«Запад всех круче,
Только придите, а всё остальное за нами».

Оказалось, что Запад не был круче всех, что все эти пентагоновские компьютеры и статистические анализы, и бомбы, и артиллерийские обстрелы, и напалм, и танки, и  самолёты, и вертолёты, и винтовки, и Ветераны скоростных катеров за правду*, и генералы, которые в молодости побеждали немцев и японцев во Второй Мировой войне, и мальчики эпохи «молока и мёда», времён бэби-бума, тащившие эти винтовки и ведущие эти танки, и поливающие этим напалмом, на самом деле не могут сделать «всё остальное». Оказалось, что американцы так и не смогли победить намного меньших по численности вьетнамцев и, несмотря на годы одной из самых разрушительных военных кампаний в мировой истории, не могут лишить надежд большинство из них.

«Освобождать вас мученье,
Но вы никогда не пойдёте за мной,
Конец сладким сказкам и смеху,
Конец ночам, когда мы звали смерть,
Это конец».

Позже оказалось, что грандиозные планы Америки обанкротились. Устраивать бомбардировки трущоб и лагерей для беженцев –  не лучший способ заставить людей пойти за вами. Сладкие сказки, которые рассказывали каждый вечер в 5 часов военные,  не могли заменить настоящие победы. Смех и разыгрывание «рубахи-парня», и разглагольствования о лёгких победах постоянно рассыпались в пыль. К тому времени, как всё было кончено, ко времени, когда пришёл конец, все американские усилия выдохлись и залили кровью миллионы селений по всему Южному Вьетнаму.

Джим Моррисон записал «The End» в 1966 году, когда американский проект во Вьетнаме ещё теплился. В отличие от своего отца, который скончался в 2008 году, он так и не увидел конца Вьетнамской войны, хотя письмена об этом уже проступали на стене. Он умер во Франции – стране, чьи войны во Вьетнаме американцы финансировали, и которые они же и приняли на себя – в 1971 году.

Кристиан Эппи замечает, что конец войны – время сокрушительного поражения для Соединённых Штатов и облегчения, если не освобождения для большинства вьетнамцев – подвергается ребрендингу, призванному подстроить его под американские вкусы и тем самым намекающего о том, что может произойти, когда придёт конец  сегодняшним нашим разрушительным войнам на Большом Ближнем Востоке. В своей новой книге «Американская расплата: Война во Вьетнаме и наша национальная идентичность» Эппи рассматривает долгосрочное влияние Вьетнамской войны на американскую внешнюю политику, культуру и национальную идентичность, и  обращается к тем урокам, которые она предлагает сегодняшнему дню и на многие предстоящие «завтра».

В интервью 1969 года Джимми Моррисон сказал, что как-то он подошёл к привлекательной молодой женщине, находившейся «в отпуске», из психоневрологического института Калифорнийского университета. Она рассказала, что «The End» была любимой песней парней из её палаты. Женщина ломала голову над стихами, пытаясь угадать смысл песни, разобрать её по частям и сложить вместе. «Я не понимал, что люди воспринимают песни настолько серьёзно, и это заставило меня задуматься, что мне следует учитывать последствия», – заметил Моррисон.   

Оказывается, не учитывать последствия – очень американская черта, как объясняет сегодня Эппли, так же, как и перекраивание истории с этой целью. Когда в итоге настанет конец в Ираке и Афганистане, сладкие сказки, добровольное беспамятство и беззастенчивый ревизионизм с неизбежностью последуют быстро и стремительно; где можно будет найти правду, ещё предстоит увидеть. Достаточно печально, что песня, которой уже 50 лет, может оказаться такой же хорошей отправной точкой, как и всё остальное.

Как превратить кошмар в волшебную сказку
Кристиан Эппи

Если наши войны на Большом Ближнем Востоке когда-либо закончатся, вполне можно делать ставки, что закончатся они плохо – и не в первый раз. «Падение Сайгона» в 1975-м было типичным горьким концом войны. Однако достаточно странно, что с тех пор мы нашли способы вообразить такую развязку, которая волшебным образом превратила неудачную и жестокую американскую агрессию в трагическую «гуманитарную миссию спасения». Наиболее популярные истории окончания Вьетнамской войны скрывают долгую отвратительную историю, которая предшествовала «падению», одновременно сумев избавить нас от нашей основной ответственности за создание этого бедствия. Считайте их данью добрым намерениям и глубокому героизму, который может потребоваться в грядущие годы.

Как оказалось, вся соль была в том, чтобы отделить финальную часть от остальной пьесы. Конечно, окончание во Вьетнаме было неудачным, по крайней мере, для многих американцев и их южновьетнамских союзников. Мы наверняка ещё увидим обжигающие образы беженцев в ужасе, отчаянные попытки эвакуации и окончательное поражение. Но даже этот мрачный рассказ предлагает урок тем, кто однажды вспомнит нынешнюю череду наших пагубных войн: выкиньте исторический фон, и вы сможете представить любую американскую миссию, как пусть с изъяном, но достойную уважения, а то и как благородные усилия хороших парней по спасению невинных от неистовых агрессивных сил. В случае Вьетнама, конечно, спасение было настолько незавершенным, а поражение настолько полным, что многие американцы пришли к выводу, что их страна «отказалась» от своей цели и «предала» своих союзников. Однако, сконцентрировавшись на мрачных выводах, вы могли бы, как минимум, перестать жить в ещё более обличающей сказке о причинах войны и экспансии и беспощадном ведении её Америкой.

Есть иной способ лучше прочувствовать роль Америки в начале и ведении пагубных войн: убедиться, что американские войска покинули сцену за некоторое время до окончательного поражения. Таким образом в последнем акте они могут ворваться снова с новой и менее спорной миссией. Вместо того, чтобы снова вести жестокие противо-повстанческие действия от имени презираемого правительства, американские войска могут сконцентрироваться на гуманитарных усилиях, которые большая часть уставшего от войны мирного населения и солдат приветствовали бы – эвакуация и бегство.

Фальшивые окончания и действительные

Американский президент объявляет благородное окончание нашей самой долгой войны. Последние американские войска направляются домой. Исполнительный директора СМИ закрывают свои бюро в военных зонах. Далёкие страны, где шли войны, когда бывшие синонимом резни, исчезают с экранов ТВ и из общественного сознания. Внимание смещается на домашние скандалы и сенсации. Так было в США в 1973-м и 1974-м, когда большинство американцев ошибочно поверили, что Вьетнамская война окончена.

Во многом, что достаточно зловеще, это могло быть историей и нашего времени. В конце концов, всего несколько лет назад у нас были основания надеяться, что наши кажущиеся бесконечными войны – на этот раз в далёких Афганистане и Ираке – наконец закончились или заканчиваются. В декабре 2011 года перед американскими солдатами в Форте Брэгг, Северная Каролина, президент Обама объявил об окончании американской войны в Ираке. «Мы уходим, оставляя за собой суверенное, стабильное и уверенный в себе Ирак», с гордостью сказал он. «Это выдающееся достижение». Подобным же образом в декабре прошлого года президент объявил, что в Афганистане «самая долгая война в истории Америки подходит к  надёжному окончанию».

Если бы. Вместо этого в обеих странах продолжаются всевозможные военные действия, раздоры и страдания, распространяясь всё далее по Большому Ближнему Востоку. Американские войска продолжают гибнуть в Афганистане и вернулись в Ирак, снова бомбят и ведут консультации, на этот раз против «Исламского государства» (или ДАЕШ), экстремистского побочного результата его предшественника аль-Каиды в Ираке, организации, которая могла родиться только после (и в ответ) на американское вторжение и оккупацию страны. Теперь кажется вполне вероятным, что кошмар войны в Ираке и Афганистане, который начался десятилетия тому назад, просто будет тянуться без конца.

Вьетнамская война, сколько бы она не длилась, пришла наконец к окончательному завершению. Когда Вьетнам ворвался в заголовки в начале 1975-го, 14 северо-вьетнамских дивизий уже быстро продвигались к Сайгону, фактически не встречая какого-либо сопротивления. Десятки тысяч южновьетнамских войск (призрак иракской армии 2014-го), срывали униформу, бросали американское снаряжения и бежали. Как только прекратилось массовое американское военное присутствие, так то, что долго было тупиком насилия, превратилось в ошеломляющее, разгромное доказательство того, что американское «построение государства» в Южном Вьетнаме окончательно потерпело неудачу (как произошло и в двадцать первом веке в Ираке и Афганистане).

30 апреля 1975 танк коммунистов прорвался сквозь ворота Дворца Независимости с южной столице Сайгоне, что стало драматическим и триумфальным завершением 30-летней борьбы вьетнамцев за национальную независимость и воссоединение. Кровавые усилия американцев по конструированию долговременного некоммунистического государства под названием Южный Вьетнам закончились унизительным поражением.

Сегодня сложно представить такое кульминационное завершение в Ираке или Афганистане. В отличие от Вьетнама, где коммунисты успешно перехватили глубокие потоки националистического и революционного пыла по всей стране, ни в Ираке, ни в Афганистане не нашлось фракции, партии или правительства с таким успехом или притягательностью, которые могли бы привести к овладению полным и неоспоримым контролем над страной. Хотя в Ираке, по крайней мере, была серия массовых эвакуаций и перемещений, напоминающих последние дни во Вьетнаме. На самом деле, регион, включая и Сирию, ныне погрузился в кризис с беженцами невообразимых масштабов с миллионами, мечущимися в поисках убежища через границы и миллионами бездомных и перемещённых внутри стран.

В августе прошлого года американские войска вернулись в Ирак (как и во Вьетнам четырьмя десятилетиями ранее) под предлогом «гуманитарной» миссии. Около 40 000 иракцев из секты ясидов под угрозой резни были окружены на горе Синджар в северном Ираке боевиками «Исламского Государства». Хотя большая часть ясидов в действительности была успешно эвакуирована курдскими бойцами наземными маршрутами, небольшие группы были вывезены на вертолётах иракскими военными с помощью США. Один из этих вертолётов рухнул, многие пассажиры были ранены, но погиб только пилот, генерал Маджид Ахмед Саади, и репортёр «Нью-Йорк Таймс» Алисса Рубин, получившая травму при крушении, превозносила его героизм. Перед смертью он сказал ей, что миссии по эвакуации были «самым важным, что он сделал в жизни, самым значимым, что он сделал за 35 лет полётов».

Таким образом, мучительная история, немыслимая без американского вторжения 2003 года и почти десятилетия произвола, с пытками и злоупотреблениями в Абу Грейб, как и с военными действиями против повстанцев, в итоге произвела на свет героическую сказку об американской гуманитарной интервенции ради спасения жертв убийц-экстремистов. Модель для такого рода историй была создана в 1975-м.

Разбор падения Сайгона в историческом контексте

Поражение во Вьетнаме могло показаться случайностью для полномасштабного рассмотрения всей ужасающей войны, но мы предпочитаем истории, которые дают шанс спасти некоторую веру в американскую добродетель посреди руин. Наиболее интересен недавний пример, на который стоит взглянуть – документальный фильм Рори Кеннеди, номинированный на награду Академии 2014 «Последние дни во Вьетнаме». Фильм держит в центре внимания группу американцев и нескольких вьетнамцев, которые, пренебрегая приказами, помогали ускорить и расширить запоздалую и недостаточную эвакуацию южновьетнамцев, связавших свою жизнь с общим делом американцев.

Фильм показывает героев-гуманитариев, которые чувствуют обязанность продолжать свою спонтанную миссию спасения потому, что посол США в Сайгоне, Грэхэм Мартин, отказался верить в неминуемость поражения. Когда помощники умоляли его начать эвакуацию, он отвечал фразами вроде «Не так уж и зловеще. Я не хочу столь отрицательных разговоров». Только когда северовьетнамские танки подошли к пригородам Сайгона, он приказал начать операцию, высокопарно названную «Порывистый ветер» – эвакуацию из города вертолётами.

К тому моменту армейский капитан Стюарт Херрингтон и подобные ему в тайне уже вели «секретные операции», чтобы помочь офицерам армии Южного Вьетнама и их семьям попасть на борт уходящих самолётов и кораблей. Ещё до официальной эвакуации американское правительство недвусмысленно запретило эвакуацию военного персонала Южного Вьетнама, которому было приказано оставаться в стране и продолжать борьбу. Но, как формулирует в фильме Херрингтон, «иногда вопрос не в том, законно это или незаконно, а в том правильно это или нет». И хотя сама война не дала американским войскам мощного морального стимула, фильм «Последние дни во Вьетнаме» обеспечивает его. Героические спасатели в фильме намерены рисковать своими карьерами просто ради эвакуации своих союзников.

Драма и сюжетнее опасности фильма переполнены настойчивыми утверждениями, что все вьетнамцы, связанные с американцами, находились в смертельной опасности. Некоторые очевидцы напоминают о коммунистической «кровавой бане», основе милитаристской пропаганды с 1960-х. (К примеру, президент Никсон однажды предостерёг, что коммунисты будут устраивать массовые убийства мирных жителей «миллионами», если американцы уйдут.) Херрингтон напоминает офицерам Южного Вьетнама, что помогает эвакуации, поскольку «идут мертвецы». Другой американец-спаситель, Пол Джейкобс, без разрешения использует военный корабль, чтобы сопровождать десятки южновьетнамских судов, в которые набилось около 30 000 человек, к Филиппинам. В фильме он заявляет, что если бы приказал кораблю вернуться во Вьетнам, «коммунисты порешили бы всех».

Конечно же, коммунисты-победители не были милостивы. Они поместили сотни тысяч человек в «лагеря перевоспитания» и подвергали жестокому обращению. Однако, предсказанная «кровавая баня» была вымыслом, ложью американского воображения. Никакой программы систематических казней значительного количества людей, сотрудничавших с американцами, никогда не существовало.

Следуя ещё одному сценарию, возникшему в американской пропаганде военного времени, фильм подразумевает, что Южный Вьетнам был яростно антикоммунистическим. Для иллюстрации нам показывают карту, на которой потоки красных чернил с Северного Вьетнама текут вниз, на весь белый Южный Вьетнам – словно война была коммунистическим вторжением, а не борьбой по всей стране, которая началась на Юге, как противодействие поддерживаемому американцами правительству.

Если бы Юг был единым и яростно антикоммунистическим, война вполне могла закончиться иначе, но режим в Сайгоне был изначально уязвим, ведь многие южные вьетнамцы зубами и когтями дрались, чтобы нанести ему поражение, а многие другие не желали рисковать своими жизнями, чтобы его защитить. По правде говоря, значительная часть Юга стала «красной» после 1940-х. США заблокировали объединительные выборы в 1956 году именно потому, что опасались, что южные вьетнамцы могли проголосовать за коммунистического руководителя Хошимина как президента. Иначе говоря, США предали народ Вьетнама и его право на самоопределение тем, что вместо того, чтобы уйти из страны, они в неё вошли.

«Последние дни во Вьетнаме» могут быть лучшей историей о падении Сайгона в стиле «нет худа без добра», но никоим образом не первой. Задолго до конца апреля 1975-го, когда толпы запуганных вьетнамцев окружили американское посольство в Сайгоне, умоляя о возможности войти или пытаясь перелезть через ограду, СМИ искали истории со счастливым концом, которые могли бы снять боль бесперстанных картин страха и провала.

Они считали, что нашли подобное в операции Babylift. За месяц до приказа об окончательной эвакуации из Вьетнама посол Мартин одобрил «воздушный мост» для тысяч детей-сирот Южного Вьетнама в США, где их должны были усыновить американцы. Хотя он упрямо отказывался признавать, что конец войны уже близок, он надеялся, что вид всех этих детей, попавших в объятия новых американских родителей, сможет подвигнуть Конгресс выделить дополнительное финансирование на поддержку рассыпающегося правительства Южного Вьетнама.

Комментируя операцию Babylift, военный политолог Люсьен Пай сказал: «Мы хотели знать, что всё ещё добры, мы всё ещё милосердны». Но всё пошло не так, как планировалось. Первый самолет с детьми и сотрудниками гуманитарной организации потерпел крушение, и 138 пассажиров погибли. И хотя в итоге тысячи детей оказались в США, значительное их число не были сиротами. В раздираемом войной Южном Вьетнаме некоторые родители отправляли детей в детские дома, под защиту, намереваясь забрать их, когда наступит более безопасное время. Критики утверждают, что вся операция была равносильна похищению детей.

И операция Babylift не сподвигла Конгресс направить дополнительную помощь, что вряд ли удивительно, поскольку фактически никто в США не хотел продолжения войны. Действительно, преобладающим чувством было потрясающее смирение. Но осталась всеобъемлющая необходимость спасти хоть какое-то чувство национального достоинства, ведь карточный домик рухнул, а история о тех «детишках», неважно, насколько бесчестная, тем не менее, в процессе оказалась полезна.

Снова возвращая в контекст падение Сайгона

Для большинства вьетнамцев – и на Юге, и на Севере – конец был временем не страха и борьбы, а радости и облегчения. Наконец-то столь осуждаемое поддерживаемое американцами правительство в Сайгоне было свергнуто, и страна объединилась. После трёх десятилетий беспорядков и войны, наконец наступил мир. Юг не был един в принятии коммунистической победы, как однозначного «освобождения», но там оставалось  широкое и горькое отвращение к тем разрушениям, которые американцы принесли на их землю.

Действительно, по всему Югу и в частности в сельской местности большинство людей считало американцев не спасителями, а разрушителями. И тому были причины. Американские военные сбросили четыре миллиона тонн бомб на Южный Вьетнам, на ту самую землю, которую по их словам они спасали, превратив её в самую разбомбленную страну в истории. Большая часть тех бомбежек была беспорядочной. Хотя политические деятели болтали о необходимости «завоёвать сердца и умы» вьетнамцев, жестокость их военных действий подвигла многих жителей юга вступать в армию Вьетконга, местных революционеров. Эти вьетнамцы опасались не орд с Севера, а тех самых американцев и их военных союзников Южного Вьетнама.

Многие беженцы, которые спасались из Вьетнама в конце войны и после неё, а в итоге таких было миллион или более, не только проиграли войну, они потеряли дома и их болезненный опыт невозможно преуменьшить. Но нам стоит помнить и страдания значительно большего числа жителей Южного Вьетнама, согнанных со своей земли милитаристской политикой Соединённых Штатов. Поскольку многие южные крестьяне поддерживали возглавляемых коммунистами партизан, предоставляя им продовольствие, убежище, разведданные и новобранцев, американские военные решили, что нужно лишить солдат Вьетконга сельскохозяйственной базы. И последовала долгая серия вынужденных переселений, придуманных для массового переезда крестьян со своих земель и перемещения их туда, где их можно было легко контролировать и подвергать идеологической обработке.

По самым консервативным оценкам число внутренних переселенцев, в итоге такой политики (носившей безобидное название «стратегическая программа поселений» или операция Cedar Falls) составляет 5 миллионов, но реальные цифры могут быть от 10 миллионов и более в стране с населением менее 20 миллионов. И помните, что в те годы американские военные числили «созданных беженцев» – то есть, вьетнамцев, силой согнанных со своих земель – мерилом «прогресса», признаком сокращения поддержки врага.

Наша яркая коллективная память – это вьетнамские беженцы, покидающие страну в конце войны. Потеряно любое осознание того, как США сжигали, закапывали или бомбили до полного уничтожения тысячи вьетнамских деревень и сгоняли выживших в лагеря беженцев. Разрушенные деревни затем объявлялись «зонами свободного огня», где американцы заявляли о своём праве убивать всё, что движется.

В 1967 году Джим Саулар был ведущим пилотом на гигантском вертолёте «Чинук». Одной из главных миссий было вынужденное перемещение вьетнамских крестьян. Вот те воспоминания, которых вы не найдёте в «Мисс Сайгон», «Последних днях во Вьетнаме» или где ещё, претендующих на представление знаний о войне, закончившейся в 1975-м. Вряд ли вы увидите что-то подобное в любых размышления в СМИ по поводу 40 годовщины событий.

«Во время одной миссии, когда мы выселяли деревню, в мой вертолет набили около шестидесяти человек. Они никогда не бывали даже вблизи от такого рода машин и очень боялись, но люди с М-16 в руках силой вынудили их. Даже тогда в глубине души я чувствовал, что силовое перемещение этих людей было настоящей трагедией. Я никогда не перевозил беженцев обратно. Всегда оттуда. Очень часто они находили пути вернуться в те зоны свободного огня. Мы не понимали, что там похоронены их предки, что для их культуры и религии было важно находиться рядом с предками. Они не имели право голоса в происходящем. Я видел на их лицах ужас. Они испражнялись, мочились и совершенно сходили с ума. Это было ужасно. Всё, во что меня учили верить, оказалось противоположно увиденному во Вьетнаме. Мы могли бы сколькому у них научиться, а мы не научились ничему и причинили такой ущерб».

Что мы забудем, если «падёт» Багдад?

Может наступить такой момент, – если он уже не наступил, – когда многие из нас забудут, как произошло с Вьетнамом, что наши руководители отправили нас на войну в Ирак под ложным предлогом, якобы Саддам Хусейн обладает оружием массового поражения, которое намеревается использовать против нас; якобы у него «зловещие связи» с террористами аль-Каиды, которые провели атаку 9/11, якобы война большей частью окупится, якобы она закончится «скорее за несколько недель, чем месяцев», якобы иракцы будут приветствовать нас, как освободителей или якобы мы построим в Ираке демократию, которая станет моделью для всего региона. И мы забудем, что в ходе войны около 4 500 американцев были убиты, как и 500 000 иракцев, что миллионы иракцев согнаны со своего места жительства или были вынуждены покинуть страну, и что по любым меркам гражданское общество не смогло достичь довоенного уровня стабильности и безопасности?

Не менее мрачна картина и в Афганистане. Какой луч надежды может появиться в бесконечной войне? Если история что-то подсказывает, я уверен, мы что-то придумаем.

Примечание:

* – Swift boats (Swift Vets and POWs for Truth) «Ветераны быстроходных катеров и военнопленных за правду», ранее известные как «Ветераны быстроходных катеров за истину» (SBVT), политическая группа, сформированная в ходе президентских выборов 2004 года с целью противодействия кандидатуре Джона Керри на пост президента. Кампанию вдохновил широко используемый уничижительный политический термин «swiftboating», (несправедливая атака на личность политического противника). Группа распалась и прекратила свою деятельность 31 мая 2008 года.

Я раньше уже писал, что мой срок на посту состоял из двух тем, войны и любви – второе относилось к моим чувствам к войскам. Где-то в 2008-м я начал говорить войскам в зоне военных конфликтов и вообще повсюду, что ощущаю ответственность за них, словно они – мои сыновья и дочери. Я не преувеличиваю. Ничто не могло тронуть меня больше, чем простое «спасибо» солдата, и ничто не могло привести в большее бешенство, чем когда я узнавал, что с кем-то из них плохо обращаются на службе или в бюрократических структурах Пентагона. Мои старшие военные советники потратили массу времени, помогая отдельным молодым мужчинам и женщинам в униформе, которые испытали безразличие или пренебрежение, столкнувшись с проблемой; обычно я узнавал о таких вещах из направленных мне писем, или видел что-то в СМИ или слышал при встречах в войсках. Было ли это получение новых стиральных машин на далекой передовой базе в Афганистане или помощь молодому морпеху с посттравматическим стрессом в сражении с бюрократией – ни одна проблема не оказывалась слишком тривиальной. Я хотел, чтобы в войсках знали, что я сделаю все возможное, чтобы им помочь – и надеялся, что известия об этом буду распространяться. И ещё я хотел показать пример – если я мог найти время и попытаться помочь отдельному солдату, следовательно, по милости Бога так же могли сделать и все остальные во власти. Я знал, что моя всепоглощающая любовь и чувство ответственности в отношении войск, наряду с глубокой убеждённостью, что нам необходимо добиться успеха в этих войнах, приведут к тому, что я останусь на посту министра, если об этом попросит новый президент.

После первых месяцев на посту Гордон Энгланд подарил мне небольшие часы с обратным отсчётом, показывающие дни, часы им секунды до 20 января 2009 года, когда я мог сложить с себя обязанности и вернуться домой – как гласила надпись на часах – «Назад в настоящий Вашингтон», что намекало на мой домой в штате Вашингтон. Журналисты и члены Конгресса всегда удивлялись, когда я мог им точно сказать, сколько ещё дней мне осталось быть министром – я носил часы в портфеле и часто на них посматривал.

На выборах 2008 года мы впервые с 1968 года столкнулись с переходным периодом* в военное время. Я был решительно настроен свести к минимуму все шансы потери управления и начал планирование перенастройки ещё 1 октября 2007-го, когда попросил Эрика Эдельмана сказать управлению оборонной политики, под председательством бывшего заместителя министра обороны Джона Хэмра, что я хочу от них посвящения встречи летом 2008 года исключительно вопросам переходного периода. Иногда у администрации возникало искушение попытаться решить все проблемы до дня Инаугурации. Но для меня это был седьмой переходный период, и я ещё не видал администрации, которая не унаследовала бы проблемы.

В начале 2008 в прессе мелькали спекуляции, что меня могут попросить остаться на посту министра как минимум некоторое время для того, чтобы убедиться в гладкой передаче войн вне зависимости от того, кто будет избран президентом. В конце марта, когда я присутствовал на приеме в честь 80-летия Збигнева Бжезинского, он сказал, что во время президентской кампании Обамы замечал, что если Обама победит, он должен меня оставить на посту. Я уставился на Збигнева и сказал: «Я-то думал, что вы мне друг». Пресса расспрашивала той весной, останусь ли я, если меня попросят, и всё больше, и я обычно просто доставал часы с обратным отсчётом и показывал спрашивающему, сколько мне осталось. Я уделил значительные усилия на то, чтобы усмирить такие спекуляции, говоря: «Я давно научился тому, что никогда нельзя говорить никогда, но обстоятельства, в которых я действовал, для меня были немыслимы». В те месяцы я частным образом и публично прояснил, что не хочу оставаться министром, не намереваюсь пытаться остаться и хочу только уехать домой по окончании срока работы администрации Буша.

Моя стратегия была столь непреклонна в том, чтобы не оставаться, что никто и не попросил. Ведь я же знал, что если меня попросят, я там тот же ответ, что дал президенту Бушу в ноябре 2006-го: если парни выполняют свои обязанности сражаться и умирать, как я могу не сделать так же? Я придерживался дисциплинированного, последовательного и отрицательного ответа на вопросы об этом в течение всей президентской кампании, с одной частной оговоркой. В обмене е-мейлами в начале апреля со старым другом и бывшим заместителем Госсекретаря Буша 43, Ричем Армитеджем, я потерял бдительность: «Лучшее в работе министра – то же, что и в Texas A&M: ребята. Они меня поразили. Они заставили меня плакать. Они такие почтительные. Только они могли бы заставить меня остаться». Затем я остановился и добавил: «Ладно, это действительно очень секретно. Ведь если Бекки увидит, она меня просто убьёт».

Даже пока я пытался выстроить стену, которая воспрепятствовала бы просьбам ко мне остаться, я знал о слухах и сплетнях, циркулирующих вокруг меня – и Майка Муллена. Мой пресс-секретарь Джефф Моррелл узнал в конце мая 2008 года от своих информаторов, – кампания Обамы «ухватилась» за заявление Муллена, что войны в Ираке и Афганистане просто не дадут возможности многомесячного перерыва. Морреллу сказали, что Обама хочет иметь двухпартийный кабинет, и что моё пребывание на посту показало бы иностранцам, что США приняли решение не сокращать свою активность, и уверили бы внутреннюю аудиторию, что по вопросам национальной безопасности Обаме стоит доверять. Была некоторая критика моего собственного персонала относительно «агрессивного» законодательства Муллена и «кампании» по связям с общественностью. Я полагал, что раз его мнение считали независимым в отношении того, что может быть полезно при смене администрации, он и Петреус смогли бы тогда подстроиться под нового президента, если бы он захотел сделать что-то решительное в Ираке. Как сказал я одному из своих старших помощников, «адмирал Муллен явно на месте в Ираке и Афганистане». Президент Буш очевидно не был столь же уверен, как я в отношении взглядов Муллена по Ираку, поскольку в последующие месяцы повторял, что я мог слышать от различных сотрудников в Белом Доме об их озабоченности, мол, председатель уже «позиционировал» себя под нового президента.

В середине июня в прессе появилось несколько статей о моих усилиях по организации плавной перенастройки и усиленные размышления о том, останусь ли я хоть на какое-то время на посту. Муллен и я часто обсуждали, как именно произойдет передача полномочий. Я организовал переход через управление группы под председательством моего администратора Роберта Рэнджера. Я сделал это, чтобы убедился, что обширные рутинные приготовления, предпринятые министерством обороны, обладали логичностью и координацией – и будут у меня под контролем. Участие Муллена было очень важным, поскольку он оставался на своём посту в новой администрации и стал бы основой непрерывности и мягкой перенастройки. Старший гражданский персонал в Пентагоне должны были быть готовы остаться на постах после Дня Инаугурации, чтобы новый министр не оказался в кабинете в одиночестве, как получилось с министром Рамсфельдом в 2001 году, когда он ждал, пока назначат кого-то ещё. В то же время один из старших советников Обамы во время президентской кампании, Ричард Дэнзиг, говорил, как мне цитировали: «Моя личная позиция такова – Гейтс очень хороший министр обороны и был бы ещё лучше в администрации Обамы». В той же статье советник МакКейна заявил, что вероятно, МакКейн попросил бы меня остаться на несколько месяцев, чтобы гарантировать плавную передачу полномочий в военное время.

18 июня чуть не произошло несчастье. Джо Клейн, автор статьи в «Таймс», услышал от Обамы, что «он желал бы поговорить с Гейтсом о работе в своей администрации». Клейн сказал об этом моему пресс-секретарю Джефу Морреллу, а то передал мне. Я был крайне огорчён. Я сказал Джеффу, что публикация такого заявления сделает меня бесполезным и бессильным на остающиеся шесть месяцев работы администрации Буша. Я попросил его сказать Клейну, что если он опубликует это, я опубликую чёткое заявление о том, что ни при каких обстоятельствах не останусь на посту после окончания срока Буша. Клейн согласился не приводить высказывание, поскольку – как он сказал Морреллу – он не жаждал такой перспективы. В итоге в статье Клейна в «Тайм» он спрашивал Обаму, хочет ли он оставить меня на посту министра и ответ Обамы: «Я не собираюсь позволить вам меня сбить… но я определённо заинтересован в таких людях, которые служили при первой администрации Буша (Буша 41)».

Приблизительно в то же время я услышал от Джона Хэмра, что для меня слишком поздно «пытаться избежать оказаться в шорт-листе на пост министра обороны Обамы или МакКейна». Я ответил е-мейлом в воскресенье 22 июня:

«Чего не понимают эти ребята – что МакКейн или Обама не находятся в моём шорт-листе. Да и в любом моём списке. Люди просто не представляют, насколько я ненавижу эту работу – и похоронки в письмах, которые я пишу (любимым солдат, убитых в операциях) ежедневно. Быть министром обороны, когда мы втянуты в многочисленные войны, весьма отличается от мирных времён… фактически все ребята в Ираке и Афганистане сегодня там находятся по моему приказу. Не стану драматизировать, я свою обязанности выполню, но не могу дождаться, когда сложу с себя это бремя».

В середине всех этих спекуляций прессы и за и против ухода самый странный эпизод случился в последний день июня, когда мне позвонил лидер большинства в Сенате Гэрри Рейд. Он сказал, что именно он говорил с Обамой о президентстве (об этом говорили очень многие), но не было кандидата на пост вице-президента. Рейд сказал, что подумал обо мне, и именно это стало причиной звонка. Мне потребовалась вся сила воли, чтобы не рассмеяться. Он спросил, есть ли у меня позиция по абортам – я засмеялся, сказав «нет». Он спросил, давно ли я в республиканской партии. Я сказал, что, в общем-то, нет, я многие годы не регистрировался в качестве сторонника той или иной партии. Он спросил, как давно я стал академиком. Он хотел, чтобы всё это оставалось между нами, было частным делом. «Может быть, из этого ничего и не получится», сказал он. Я не мог понять, насколько он серьезен, то ли это просто пустая лесть, то ли он охвачен иллюзиями. Это было так странно, что я никому не стал говорить, частично потому, что мне не поверили бы.

Вашингтон всегда отвратительное, нервное место, таким он был в предыдущие месяцы и последующие недели после президентских выборов. Люди вне правительства, которые хотят попасть внутрь, хитрят ради работы в новой администрации, а те, кто уже внутри, жаждут остаться там – или начинают искать другую работу вне её. Везде пихаются локтями и в ходу острые высказывания. Слухи и сплетни разносятся по городу, как ликёр на приеме у лоббистов. Всякий старший чиновник и гражданский служащий в напряжении, поскольку знает, что вскоре будет работать на других людей по новой программе и будет вынужден заново проявлять себя перед людьми, которые будут относиться к нему подозрительно из-за работы на прежнюю администрацию.

15-16 июля я проводил последнюю конференцию руководства министерства обороны администрации Буша, где присутствовали главы служб, командиры войск и гражданские руководители департаментов. Мы потратили массу времени на будущие перемены. Я сказал, что террористы провели проверки двух предшествующих администраций – первая атака в 1993 году на Всемирный Торговый Центр прошла через месяц после того, как Клинтон принёс присягу, а события 9/11 произошли меньше, чем через восемь месяцев после того, как президентом стал Буш, и важно, чтобы в 2009 году министерство было бдительно. Я предупредил, что команда гражданского руководства в течение некоторого времени после инаугурации будет отсутствовать, и сказал, что постараюсь убедить Буша 43 позволить нам проинформировать кандидатов после согласования. Председатель и другие говорили о попытках установить контакты с теми, кто участвует в кампании. Я напомнил им, что при предыдущих сменах на президенте лежали обязанности передавать все контакты при проведении кампании либо через советника по национальной безопасности или руководителя аппарата Белого дома, и что единственная организация, которой разрешается информировать кандидатов перед выборами это ЦРУ. Это президентская кампания будет более сложной для нас, хотя бы потому, что оба кандидата будут действующими американскими сенаторами, имеющими допуск к секретной информации, а сотрудники Сената вправе потребовать созвать брифинг. Маккейн заседал в Комитете по делам вооружённых сил, а Обама и Клинтон – в Комитете по иностранным делам. Я сказал, что мы должны быть очень осторожными в ответах на запросы своих подразделений, чтобы не пересечь линию между их законных требованиями как сенаторов и их желаниями как кандидатов. Ведущая группа по управлению переходом [Чарльза] Рангела будет единственной точкой контакта.

Пример осложнений появился менее чем через две недели. Обама собирался в Ирак и на обратном пути, как информировал нас человек из его окружения генерал-майор ВВС в отставке Скотт Грейшен, кандидат пожелал посетить военный госпиталь США в Ландштуле, в Германии. Все раненные американцы – и многие из наших партнёров по коалиции – и в Ираке, и в Афганистане – переправлялись в Ландштул для лечения и стабилизации перед отправкой домой. Грейшен сказал, что в госпиталь Обаму будут сопровождать два члена команды. Он сказал, что по инструкциям Министерства Обороны визит сенатора приветствуется членами Сената или комитета, но никому из команды президентской кампании не позволено его сопровождать. С Грейшеном случился  переполох, я в то время думал, что он пытался укрепить свои позиции при визите сенатора и говорил отнюдь не от его имени. В любом случае, в итоге Обама решил не посещать госпиталь, поскольку не хотел произвести впечатление, что он использует солдат – особенно раненых – в политических целях.

Приблизительно в то же время сподвижник МакКейна по кампании Сара Пейлин посетила Национальную Гвардию, будучи на Аляске. Пресса спросила Моррелла, почему ей было это позволено. Он указал, что как губернатор Аляски, она была командующей Национальной Гвардией штата.

Каждый день был политическим минным полем. Ситуации отнюдь не помогали слухи о том, что я остаюсь. Эти слухи питали такие случаи, как встреча Обамы с Демократической фракцией нижней палаты в последнюю неделю июля, когда представитель Адам Скифф спросил, рассматривается ли мое продолжение работы на несколько месяцев, как минимум. Судя по публикациям в «Ролл колл»,** прозвучало «очень немного  жалоб и стенаний» присутствующих демократов, главным образом из-за самой идеи сохранить на посту назначенца Буша. В начале сентября в том же издании предположили, что МакКейн может меня оставить на посту.

В сентябре Майк Муллен подошёл к тому, чтобы неумышленно подложить политическую бомбу, что по-моему, серьёзно ему повредило, как и войскам и Министерству Обороны. Я раньше писал, что одним из основных разногласий с Майком и главами было их несогласие с моей стратегией национальной обороны, в частности с моим мнением, что мы можем принять некие дополнительные риски в смысле традиционных средств в сравнении с иными современными военными средствами ради победы в войнах, которые мы уже ведём. Обычная практика, когда опубликована Национальная стратегия обороны, для председателя Объединенного Командования в выпуске самого документа, Национальной Военной стратегии, направленной на описание того, как неинформированные службы переведут Национальную Стратегию Безопасности президента и Национальную Стратегию Обороны в военное планирование и ресурсные требования. Я внимательно читал черновик НВС  видел, что Майк просто дистанцировал себя и глав командования от основных положений Национальной Стратегии Безопасности Буша. Ключевым компонентом той стратегии многие годы была «победа в долгой войне», фраза, охватывающая войну с терроризмом и войны в Ираке и Афганистане. Майк об этом не упоминал. Однако черновик включал то, что наши силы неспособны отвечать на многочисленные военные случайные обстоятельства, совершенно вопреки тому, что он  и я говорили Конгрессу. Майк опустил и упоминание о продвижении демократии, отойдя от «программы свободы» Буша. Он сказал мне, что хотел опубликовать НВС в начале или середине октября.

По-моему, такой расчёт времени был ужасен. 5 октября я написал ему длинное письмо с объяснением моих обоснований:

«Я полагаю, было бы серьёзной ошибкой публиковать подобный документ в последние недели выборной кампании. НВС уже опоздала на семь месяцев и с таким выбором времени, я думаю, Вы сильно рискуете быть обвинённым в попытке повлиять на итог выборов. Публикацию столь значимого заявления, рискуя национальной репутацией, и требуемыми военными силами в последние недели кампании можно рассматривать, как попытку военных сдвинуть дебаты к вопросам национальной безопасности (вместо экономики) и таким образом, помочь сенатору МакКейну.

Я слишком часто видел, как параноидальные кампании продолжались до дня выборов, и любая неожиданность, любое непредсказуемое развитие событий, превращали их в безумие – и они думали о худшем случае… конечно, ирония в том, что Вы-то приложили огромные усилия, чтобы удержать военных вне политики. Демонстрируя теперь НВС, особенно дистанцируясь от неких аспектов Национальной Стратегии безопасности и Национальной Стратегии Обороны, весьма вероятно, ставит Вас прямо в центр самой кампании.

Если ещё шире, я тревожился, что публикация именно теперь – а не неделей или около того после выборов – поставит вопрос в умах о мотивах военных, т.е. почему именно теперь, в последние дни кампании? Далее, многие могут задуматься, с чего это старшее военное руководство демонстрирует такую независимость от гражданского – и министра, и президента – прямо перед выборами? И что это говорит о будущих отношениях гражданских и военных лиц? Для всех кандидатов итоги будет отрицателен. Хотя утечки всегда возможны (и рассекреченные сценки, где Вы хотите дистанцироваться от нынешней администрации, привлекают дать отрывок утечки), всё же это не то же самое, что официальная публикация и уход.

В итоге, Майк, я убежден, что публикация НВС непосредственно перед выборами будет выглядеть политически мотивированной, и станет серьёзной ошибкой. Соответственно, я настроен крайне против публикации до выборов. Риск создания проблемы восприятия для наших военных и политических руководителей обеих партий и общества – как и проблемы для вас самих вне зависимости от итогов выборов – слишком велик».

Примечания:

* – Период между избранием президента США и его инаугурацией. До принятия Двадцатой поправки этот период заканчивался 4 марта следующего за выборами года, ныне инаугурация происходит 20 января. Если на новый срок не переизбран находящийся на своем посту президент, этот период обычно характеризуется усилением трений между существующей администрацией и сотрудниками нового президента.

** – Еженедельная газета, освещающая деятельность Конгресса США. Издаётся в г. Вашингтоне компанией «Экономист групп» [The Economist Group]. Основана в 1955-м. Тираж около 9 тыс. экз.