Да, сегодня чаще всего вспоминаются его достижения на киноэкране, но мне посчастливилось ещё в самом начале 60-х неоднократно видеть Евстигнеева на сцене «Современника», где порой артист делал, казалось бы, невероятное. Например, в хрестоматийной роли Сатина вдруг находил такие неожиданные краски, что известный со школы монолог звучал как открытие, как откровение.

Или – как можно сыграть талант? Наверное, этого не знает никто. Но в «Большевиках», создавая образ Луначарского, Евстигнеев играл именно т а л а н т.

Потрясённый, я наутро заявился к артисту, дабы разобраться: ну каким же образом возможно такое? Однако Евгений Александрович ничего внятного по этому поводу мне не ответил…

***

ВООБЩЕ для журналистов, которые пытались брать у него интервью, сей гениальный лицедей был собеседником трудным – ведь даже у мастера такого жанра Урмаса Отта (помнишь, дорогой читатель, этого таллинского «короля интервью» на телеэкране в 90-е?) с Евстигнеевым получился «полный облом»… Ну, а другой мой замечательный коллега, спецкор «Комсомолки» Ярослав Голованов, который долгие годы с Евстигнеевым общался, 8 марта 1992 года записал в своём дневнике:

«Евстигнеев обладал природным, от Бога, могучим даром перевоплощения… В жизни довольно примитивный, малообразованный и лениводумающий человек, он мог выйти на сцену и играть Эйнштейна, и все знали, верили: Эйнштейн такой! Он мог быть высоким интеллигентом («Собачье сердце») и пьяным водопроводчиком («Старый Новый год»), и мы всегда ему верили! Он был актёром от природы, настолько гениальным, что, казалось, у него всё как-то само собою получается, безо всяких усилий с его стороны…»

***

МНЕ же тогда разговорить трудного собеседника всё-таки удалось. В частности, выяснить – откуда и как начинался актёр Евгений Евстигнеев, который неброскую внешность (сутулая фигура, голова с большой проплешиной, длинный нос «уточкой» и оттопыренные уши) компенсировал огромным артистизмом, цепкой наблюдательностью и морем обаяния?

– Если хорошенько поискать в нашей семье актёрские гены, то обнаружить их, хоть с трудом, но всё-таки можно: старший брат Сергей когда-то играл в «Синей блузе». Жили мы в Горьком, я слесарил на заводе «Красная Этна», а ещё в кинотеатре перед вечерними сеансами, в составе джаз-оркестра, наяривал на ударных. Однажды заглянул в заводской драмкружок. Там ставили пьесу Островского «Грех да беда на кого не живёт», и мне поручили роль купчика. Хоть роль была так себе (не Фигаро и не Гамлет!), хоть спектакль получился средний, всё равно тогда во мне что-то перевернулось. Я вдруг уловил, что, оказывает-ся, можно прожить ещё и какую-то совсем другую жизнь... Это было неожиданным и удивительным. Захотелось продлить праздник, и я поступил в театральное училище. Затем – Владимирский драматический театр. За три года — двадцать одна роль. Количество явно переходило не в качество, а в его противоположность. Появились дурные предчувствия, и тогда в один прекрасный день подал заявление в школу-студию МХАТ.
Поступил сразу на второй курс и через пару лет стал артистом Художественного. Но, увы, поначалу работа на столичной сцене особого восторга не вызывала: всё эпизоды, массовки... В то время Олег Ефремов и ещё несколько молодых артистов, мечтая о совсем новом театре, ночами, после спектаклей, репетировали «Вечно живых». Я тоже стал оставаться на эти встречи. А потом была премьера – и родился «Современник»…

И теперь (на дворе был 1970-й) он – вслед за Ефремовым – покидал свой театр, становился артистом МХАТа. Разве это честно?.. В ответ на такую мою реплику Евстигнеев вздохнул:

– «Современник» покидаю с болью. Почему покидаю? Не мыслю для себя другого режиссёра, кроме Ефремова. Мы с Олегом Николаевичем большие друзья. Очень его люблю и как художника, и как человека. Но, работая во МХАТе, обещаю всегда быть верным традициям «Современника». Более того, надеюсь, что со временем эти традиции станут и мхатовцам близки, даже необходимы…

И в печати, и устно Евстигнеева всё чаще, всё упорнее называли тогда «со-временным актёром». Льстило ли ему это определение?

– Такое звание почётней многих титулов. Современный актёр... Кто он? Каков он? Я думаю, это актёр, для которого каждая роль – повод СКАЗАТЬ О СЕБЕ. Нет, это совсем не эгоизм: рассказать о себе – значит, через себя поведать о людях, о стране, о времени. И тут, в общем-то, всё равно, в какой пьесе ты играешь – в современной или классической. И в классике можно найти современность. Умение обнаружить в огромном классическом наследии такие стороны, которые волнуют сегодня, – именно в этом вижу я ключ к современному прочтению классики...

В ответ на эти слова я попросил от собеседника конкретности. Ну вот, например, горьковская пьеса «На дне», где ставится вопрос – что такое человек, какова ценность человеческой личности… О чём думал мой собеседник, берясь за роль Сатина, которая всех нас так потрясла? Как он этого добился?

Евстигнеев задумался:

– Сатина я сыграл заведомо полемически. Прежде всего, увидел в нём человека страдающего, хотя, может быть, сам он об этом ещё и не подозревает. Я попытался снять с него всякий пафос. Да, он шулер, пьяница, бездельник, паразит, но он – и сама боль, и само страдание. На протяжении всего спектакля стараюсь показать не только крайнюю ступень социальной деградации Сатина, но и моральный крах его как человека. И лишь перед финалом Сатин вдруг прозревает. И знаменитые его слова: «Человек – это звучит гордо», сказанные в каком-то горьком раздумье, сказанные сквозь слёзы (иначе произнести этот монолог и не мыслю), прозвучали для Сатина приговором самому себе. И всё же в этом горьком признании Сатина есть пафос жизнеутверждения: в человеке – огромные возможности, человек всегда обязан оставаться человеком…

Я поделился с Евгением Александровичем своим ощущением: когда имею счастье наблюдать за игрой больших артистов – таких, как Смоктуновский, Габен, Мастроянни, всякий раз ловлю себя на мысли, что они своей неповторимой индивидуальностью, мудростью, безмерно обогащают роли, заложенные в пьесе или сценарии. Об актёрской индивидуальности сейчас говорить модно, но зачастую понимается она по-разному…

Евстигнеев откликнулся:

– На мой взгляд, индивидуальность актёра – это сам человек, со всем ему свойственным, а, следовательно, неповторимым. И собственным талантом тоже, потому что даже двух людей одинаково талантливых быть не может. Но главное, что выражает индивидуальность художника, – это его гражданская позиция. Актёр обязан знать, что он любит и что ненавидит, за что любит и за что ненавидит. И вот эта мера любви и ненависти определяет отношение актёра к своему герою. Только меряя этой мерой, он может рассказать о нем зрителю…

Кстати – о зрителе. Успех моего визави у зрителя очевиден, и всё же, наверное, не всякая восторженная реакция зала ему одинаково дорога? Какой зритель Евстигнееву наиболее необходим?

Евгений Александрович усмехнулся:

– Одного портного спросили: «Как вам нравится этот фильм?» Портной возмущённо всплеснул руками: «Какой фильм? Там же все пиджаки перелицованы!» Это анекдот, но вот недавно я получил письмо из одной вязальной артели. Зрительницы посмотрели картину «Бег» и возмущаются тем, что мой герой Корзухин вяжет недостаточно профессионально. Конечно, плохо, что в процессе репетиций я, вероятно, так и не научился мастерски орудовать спицами. Но ещё более обидно за зрителей, которым моё вязание заслонило все остальные проблемы, поднимаемые в такой значительной киноленте. Мне дороги в зале единомышленники. Когда есть слияние с залом и ты можешь им руководить, заставлять следить за собой, за своей мыслью, – между актёром и зрителем вспыхивает драгоценная, как её называет Ефремов, «вольтова дуга». Актёр обязан уметь зажечь эту дугу. Если, играя Сатина, я вдруг слышу кашель, на мгновение внутренне останавливаюсь, чтобы собраться для новой атаки на зрительный зал. Ведь кашляют в театре чаще всего не от простуды, а когда неинтересно…

В его репертуаре были роли самого разного плана, порой – полярные. Например: с одной стороны – добрый дурак, приспособленец по фамилии Дынин; с другой – сильная, незаурядная личность максималист, директор кораблестроительного завода Алексин; с третьей – бандит Глухарь; с четвёртой – нарком Луначарский... Что, совсем не признавал рамок амплуа?

Евстигнеев хмыкнул:

– Убеждён, что никогда не выйду к зрителю в облике Гамлета – не те данные. Но внутренне я должен быть уверен, что готов к этому образу, могу его сыграть. Широта творческого диапазона актёра прежде всего зависит от его способности к перевоплощению…

Тут я заметил, что, если говорить о чисто внешнем перевоплощении, то мой собеседник его, как правило, избегает. Чаще всего играет без грима. Это что – принцип?
Евстигнеев уточнил:

– Конечно, имел в виду перевоплощение внутреннее. Это процесс невидимый, неуловимый, когда ты живёшь мыслями своего героя, болеешь его бедами, смотришь на мир его глазами. Здесь никакой грим, никакой парик не спасут. Я действительно, если только можно, играю без грима. Чем меньше всяких наклеек, тем моё лицо, мои глаза, я сам – ближе к зрителю. А это для меня очень важно…

Отказывался ли он от ролей?

– В театре обычно не отказываюсь ни от каких. Правда, получается, что роли мне дарят в основном интересные. В кино же случается сказать и «нет» – когда предлагают играть просто Ивана Ивановича, Петра Петровича. Вот если роль несёт в себе ту «занозу», которая в состоянии раздвинуть конкретные рамки характера до широких обобщений!.. Мне важно, чтобы в роли я мог идти «от себя», найти в ней боль, которая была бы и моей человеческой личной заботой. И ещё – всегда ищу в образе парадокс, от которого и танцую...

Тогда он готовился к съемкам в «Стариках-разбойниках» и в «Семнадцати мгновениях весны». Были на подходе другие фильмы. Так что праздного отдыха которое лето подряд опять не предполагалось…

***

ПОСЛЕ наши пути пересекались ещё неоднократно. В последний раз это случилось январским днем 1992-го, на съёмках новой телевизионной программы «Петербургский ангажемент»: там я в адрес каждой участницы театрального турнира исполнял озорные куплеты, а Евстигнеев был членом жюри. Во время перерыва, выкурив очередную сигарету, Евгений Александрович вдруг пожаловался:

– Сердце после двух инфарктов снова не тянет. Наверное, скоро в Лондоне буду его ремонтировать…

К той поре, дорогой читатель, он сыграл в театре пятьдесят пять ролей, в кино – сто три. И теперь снимался в сто четвёртой – Ивана Грозного, у Ускова и Краснопольского, которые затеяли фильм «Ермак»… А вот Ефремов старого друга предал: когда Евстигнеев после второго инфаркта попросил не занимать его год в новых работах, тот вдруг заявил: «Если трудно, уходи на пенсию». Артист был потрясён.

Отправился в Лондон, и там 4 марта, накануне операции, врач нарисовал на листе бумаги сердце, пояснив:

– Три сосуда забиты полностью, а четвёртый – на девяносто процентов. Ваше сердце работает только потому, что здесь осталось десять процентов отверстия…

Своим гениальным воображением артист мгновенно представил себе всё это – и умер…

Лев СИДОРОВСКИЙ

Оценили 176 человек
Показать список поделившихся
9 ч назад
Оля Пушкина