— Грэм, расскажи, пожалуйста, о произошедшем на митинге «За сменяемость власти»? Какие у тебя в целом впечатления от мероприятия? Какие выводы о российской либеральной оппозиции ты сделал?

— Мне было очень интересно снять сюжет об этом митинге и получить представление о происходящем. Но я не ожидал столь агрессивной атмосферы. Я решил, что буду себя контролировать, вести себя вежливо, если в мой адрес прозвучат оскорбления.

Некоторые из участников мероприятия меня узнали и стали говорить, что я плохой человек. Я спросил почему. Они ответили, что видели украинские СМИ и знают, кто я такой. Но в украинских СМИ про меня пишут сплошную ерунду. Тем не менее я продолжал снимать людей и их реакции, как видно из сюжета. Они были очень неприветливы и недружелюбны. Хотя были и те, кто нормально реагировал на мои вопросы.

Я прошел рамки с металлодетекторами, чтобы попасть в центр, к сцене. Параллельно я интересовался у людей, почему они пришли, чего хотят добиться. Но мне отвечали, что это провокация, что я «путинское г*но и должен идти на хер» (смеется), обвиняли меня в том, что я освещаю только одну сторону событий. Но зачем же я тогда приехал на этот митинг с искренним намерением снять правду о нем?

Там было не 40 тысяч, как заявлялось, а только 4 тысячи человек, к тому же было много тех, кто просто наблюдал за происходящим. Как заметил один человек, для него это что-то вроде цирка.

Люди кричали: «Свобода, свобода!» Но о какой свободе можно говорить, если они сами против свободы слова и ведут себя так агрессивно.

Меня оскорбляли, а несколько молодых людей взяли меня за руки и просто вывели с митинга. В итоге я провел там всего несколько минут. Но я не обижаюсь, это было их решение. Считаю, что этот случай хорошо демонстрирует точку зрения российской оппозиции: они якобы либералы, выступающие за свободу слова, но на самом деле они против правды, которая им неудобна. Они кричат, что Путин негодяй и что в России нет свободы слова, но я сам увидел, как они относятся к ней. Так что сюжет получился интересным, и я не ожидал, что он будет настолько популярным: это одно из самых популярных моих видео. Хорошо, что людям нравится его смотреть и они в комментариях извиняются за поведение митингующих, просят меня не обижаться.

— Был ли ты на митингах оппозиции в других странах, как эти мероприятия, их участники и лозунги отличаются от российских?

— Этот митинг напомнил мне украинский Майдан: те же пустые лозунги. Они заявляют: «Мы хотим сменяемости власти», но если спросить, чего они хотят взамен, они не ответят. На Майдане было то же самое. Я спрашивал людей, из-за чего они здесь и за что, и им тоже было нечего сказать: мол, мы не знаем. Я спросил одного парня на митинге в Марьино о его желаниях: «Чего вы хотите, кто лучше, чем Путин?», а он ответил: «Мы хотим просто другого, он может быть лучше, чем Путин, а может быть хуже, мы просто хотим другого».

Наверное, так невежливо говорить, но эти люди немного без мозгов.

— Вопрос о британской оппозиции. Ее лидер — глава лейбористов Джереми Корбин, которого считают чуть ли не «другом Путина». Что ты о нем думаешь, считаешь ли, что появление таких политиков в Великобритании и Европе отвечает актуальным тенденциям?

— По моему мнению, Джереми Корбин — просто урод и предатель, он поддержал IRA и был против того, чтобы петь наш гимн. Когда я жил в Лондоне, Корбин был нашим местным депутатом. Я хорошо отношусь к России, но я не могу поддерживать Корбина просто за то, что он решил восстановить отношения с Россией, даже если это его реальная искренняя позиция. А может быть, он использует это как политическое преимущество. Дэвид Кэмерон тоже предатель, для меня очень обидна его позиция по Донбассу и относительно России. Я очень разочаровался в Кэмероне и никогда не прощу его за это. Отношения России и Великобритании ухудшились из-за событий на Украине, и я хочу, чтобы в Британии появились адекватные политики.

Лидер, который мне нравится, — это Найджел Фараж из Партии независимости Соединенного Королевства (UKIP). Он тоже нормально относится к Крыму, к Путину и России.

В целом у нас очень много людей, нормально относящихся к России. И есть те, кто не поддерживает НАТО и понимает суть происходящего в мире.

Я в сложном положении: я люблю Великобританию, мне стыдно за позицию моей страны по Крыму и Донбассу, но я все равно ее люблю, я люблю нашу королеву. Я просто хочу, чтобы была настоящая Великобритания. В России есть нормальный лидер, хочу, чтобы в Великобритании тоже был сильный и адекватный лидер, которого можно уважать и которым можно гордиться.

Я надеюсь, что такой человек появится и сможет перестроить отношения между Россией и Великобританией, потому что я считаю, что наши страны должны быть друзьями.

— Было бы тебе интересно заняться политикой в Великобритании, ведь ты очень много знаешь о России и о Донбассе? Мне кажется, ты мог бы стать таким лидером.

— Я всегда мечтал о работе в сфере политики и сейчас стал еще активнее задумываться о такой возможности. Но я люблю снимать репортажи, я уже давно только этим и живу. Это вся моя жизнь. Если в будущем у меня не будет ощущения, что в этом мой главный смысл жизни, тогда я смогу перейти в политическую сферу. Для меня было самым лучшим комплиментом, когда мне сказали, что благодаря моей работе люди стали лучше думать о Великобритании. Я хочу правильно представлять свою страну и поэтому всегда ругался со своим правительством в Twitter: «Дебилы, б*», как сказал Лавров. Мы боремся, и я хочу, чтобы британцы разобрались в происходящем. У нас скоро референдум о членстве Великобритании в Евросоюзе, и надеюсь, что мы можем использовать этот момент, чтобы возродиться как нация.

— Сталкивался ли ты с нарушением свободы слова, работая на Донбассе или в Крыму, России? Что насчет Украины?

— На Донбассе идет война, и с этим связаны некоторые нюансы. Западные корреспонденты приезжают, чтобы очернить Донбасс. Очень интересно, что BBC делает на Донбассе. Я видел, как они работали на Майдане, там они всегда общались с простыми людьми, и те рассказывали о том, что они против власти. А в Донбассе сотрудники BBC просто забыли, что это такое — давать людям микрофон на улице и слышать их мнения. Потому что это люди скажут, что они против Украины, которая убивает мирных граждан. BBC представляет жителей Донбасса как сепаратистов. Это позор. Это канал, который в Великобритании смотрят с детства, но я в нем разочаровался и никогда не буду с ним работать. Я много раз отказывался говорить с BBC, потому что я им просто не доверяю.

Свобода слова в Донбассе с поправкой на военные обстоятельства есть, и там гораздо лучше ситуация со свободой слова, чем на Украине. Я очень скучаю по Одессе, но я не могу попасть на Украину, чтобы снимать, меня столько раз депортировали оттуда. Неделю назад Киев запретил въезд 400 журналистам, в том числе трем из BBC. Но наше правительство срочно обратилось к Порошенко, он извинился и тут же убрал их из черного списка. А когда меня депортировали с Украины, я тоже общался с нашим правительством, но мне сказали: «Извините, Грэм, мы не можем вмешиваться в решение другого государства о депортации, мы не можем тебе помочь». Оказывается, c BBC работает другой принцип.

Что касается Крыма: Украина пытается создать картину, что там имеют место репрессии в отношении тех, кто за Украину. Я провел месяц в Крыму, снимал и общался с тысячами людей, которые довольны, что Крым — это Россия. Но и те, кто за Украину, свободно выражали свое мнение. Один парень кричал мне «Слава Украине!» прямо возле Госсовета Крыма. Это его мнение, оно имеет право быть, самое главное, чтобы он не боялся его выражать. Но в Крыму большинство за Россию, даже крымские татары. Но если в Киеве кто-то сказал бы «Слава России!», его бы ждало что-то неприятное, как Олеся Бузину.

В Крыму тоже есть свобода слова, и это говорит о ситуации во всем государстве. Я могу все рассказывать о России без ограничений, никто не будет создавать мне препятствий, здесь все очень дружелюбны. В России везде есть свобода слова, кроме митинга оппозиции (смеется).

— Тебя называют путинским пропагандистом, а ты называешь себя объективным журналистом. Разве ты не занимался популяризацией идеи Новороссии и не создавал позитивный образ народных республик Донбасса? Как ты понимаешь и различаешь журналистику и пропаганду?

— «Грэм Филлипс — путинский пропагандист» — это просто лозунг. Если посмотреть на мою работу, послушать мнения, которые я ретранслирую, это всегда объективная и честная работа. Я очень редко говорю про Путина, моя работа не соприкасается с Путиным, я никогда не делал про него сюжеты. Я, конечно, сделал бы интервью с Путиным, и оно тоже было бы объективным и справедливым. Но я не его пресс-секретарь, не его пиар-служба. Я просто отношусь к Путину как объективный корреспондент, и я его уважаю, конечно.

Неправильно говорить, что я снимаю только с одной стороны. Я всегда хотел снимать на украинской стороне, и в Славянске снимал украинский блокпост, но в итоге меня депортировали из страны. На митинге мне сказали: «Гиви и Моторола — бандиты, а ты — бандитская шестерка», но c Гиви и Моторолой у меня как у корреспондента исключительно рабочие отношения. А в человеческом плане я считаю их достойными людьми.

— Ты согласен с тем, что принял участие в появлении новой российской патриотической журналистики, которая во многом оформилась благодаря событиям в Крыму и на Донбассе?

— Люди часто спрашивают меня, хочу ли я остаться в России и получить российское гражданство. Для меня это очень большой комплимент, когда люди говорят, что я становлюсь русским, потому что я всегда очень уважал и обожал Россию, ее культуру, фильмы, художников, исторические фигуры — Екатерину Великую, Петра I. Это великолепная страна.

Моя точка зрения действительно отличается от точки зрения западных корреспондентов и совпадает с точкой зрения российских СМИ. Я уважаю российских журналистов, таких, как Женя Поддубный, Семен Пегов, Саша Лансков, я считаю, что они очень смелые. Действительно, на Донбассе сложился коллектив журналистов, мы всегда поддерживали друг друга.

Но я британец до мозга костей, и говорить, что я русский, было бы неискренне. У меня свои корни, своя страна. Я британец, хорошо относящийся к России. Лучше, если русские люди будут знать, что те, кто против России, просто неадекватны. Но если бы я родился русским, я бы гордился этим, потому что Россия как страна, русские как нация — это великолепно.

— Ты планируешь поехать на Донбасс. Не думал ли ты о том, чтобы отправиться в Сирию, как твои коллеги, или это не твоя война?

— Это не мое дело, мне там нечего делать. Я смотрю, что снимает Женя Поддубный в Сирии, восхищаюсь его работой. Но мир на Донбассе для меня интереснее, чем война в Сирии. Мое — это снимать Донбасс, Крым и Россию.

Постараюсь каждые два месяца ездить в Крым, он меня очень вдохновляет. Другие журналисты доносят до людей информацию из Сирии, мой вклад в это дело я считаю необязательным. Сейчас я занимаюсь больше чем журналистикой, у меня есть свой фонд, я собираю гуманитарку для жителей Донбасса. Во время следующей поездки я буду освещать события на немецком, чтобы донести правду до всего мира.

— Есть ощущение, что конфликт на Донбассе «заморожен», или ты считаешь, что там может снова начаться активная фаза боевых действий? Чем ты планируешь там заниматься?

— Я не считаю, что интересно только снимать, как стреляют. Если на Донбассе нет передовой, это не значит, что нет людей, которые голодают. Война — это не только стрельба, это люди без воды, без света, без денег, без работы, люди, ставшие инвалидами. Тем более что в Донбассе идет страшная братоубийственная гражданская война. Не нужно думать, что война может сегодня закончиться. После войны нужен восстановительный цикл, требуется несколько лет, чтобы выстроить новую инфраструктуру. На Донбассе нужно строить новый аэропорт, восстанавливать разрушенные города. Недавно я был в Первомайске: там даже нет магазинов. Я был в Донецке на Евро-2012 и помню, что это был хороший, красивый город. А сейчас каждый в Донецке знает кого-то, кто стал инвалидом, или тех, у кого разрушен дом.

Меня восхищает мир. Это, по-моему, самое высокое достижение жизни, когда все живут в мире, в благополучии, в целости. Это шедевр.

На Донбассе я понял ужас войны и ценность мира. На митинге оппозиции все поддерживают Украину, но они не знают, что поддерживают. Я не могу ничего защищать на Украине. Как можно защищать страну, убивающую мирных жителей. Я уважаю каждого человека, который добрался на Донбасс, чтобы узнать правду о происходящем. Я отношусь к войне как корреспондент, у меня нет желания снимать стрельбу. Я хочу снимать позитивные сюжеты, как в Крыму. Война — это кошмар, и я хочу, чтобы все побыстрее закончилось. Украина сама себе наказала, Донбасс никогда не будет Украиной. А что будет дальше, надо решать, но только мирным путем.

— Как вы вовлеклись в конфликт с украинской диаспорой в Канаде?
— Я всегда интересовалась политикой. Когда я была студенткой, у нас был первый «майдан за незалежность», это 1991–1992 годы. Я, естественно, с этим новым чувством патриотизма бегала в вышиванке, розмовляла українською — в общем, мне эта болезнь знакома. Я ею переболела, у меня иммунитет, но я знаю, как эти люди мыслят. Я была просто девчонкой, но даже в нашем деле, в музыке, тогда было общее желание отделиться, мы ведь всегда считали себя провинцией. Чтобы пробиться и выехать куда-нибудь за границу (а все тогда зациклились на загранице), надо было проходить прослушивания, которые устраивались в Москве и на которых всегда побеждали участники из Москвы или из Ленинграда. Казалось, избавимся от этого — и заживем! Все ждали, что случится чудо, но чуда не случилось.

Когда люди пошли на Майдан, это выглядело так, что они хотят в Европу, потому что надоела коррупция, надоело везде платить, они думают, что в Европе хорошо. Но потом Майдану подняли цену расстрелами, вот этими убийствами, которые, естественно, никто не собирается расследовать.

Самый большой кризис для меня лично — это Одесса, 2 мая. В прямом эфире вещание в «Твиттере», вещание на Лайф-стрим… Ты видишь, что людей загнали в здание и их сжигают, внизу кричат «Слава Украине!» — их убивают, как в Хатыни. А потом смотришь по телевизору шоу Савика Шустера, где люди аплодируют и кричат: «Все, сепаров сожгли, ура-ура!» Это было страшно, это был конец всех иллюзий. Тогда я повернулась против всего этого Майдана и в «Твиттере» @ValLisitsa начала активно переводить все, что происходило.

Я вещала для западной публики, у меня было где-то восемь тысяч читателей, в основном музыканты. Они не интересовались политикой, но я начала аргументировать свою точку зрения, и люди жаловались на это: «Валентина, расскажите лучше о чем-нибудь хорошем! Например, как вы путешествуете». Тогда я открыла другой аккаунт и написала, что там будут фотографии котиков — для тех, кто не хочет знать, как убивают людей. Все поняли намек, и никто туда не подписался. Теперь, если ко мне приходит кто-то и говорит: «Валентина, не рассказывайте нам о политике», я отвечаю: «Идите смотрите котиков».

Я очень активно занялась этой темой, начала переводить для сайта «Славянград». Я познакомилась с людьми, которые его делали, заочно, естественно, потому что они все с Украины, из Мариуполя, Донецка, Луганска. Я уверена, что они не занимались фейками, я знала, что у девочки сидит племянник в подвале при бомбежке, я знала, что у парня в Мариуполе восьмидесятилетняя мама, которая не может выехать, — все это люди, которые имели кровные связи. Я им верила. Начала переводить на английский статьи, свидетельства очевидцев, стала их постить. Потом меня заметили западные «альтернативные источники информации», которые все это перепечатывали.

— Но на каком основании отмена?
— Это бывает в классической музыке сколько угодно. Можно сказать: «О, я себя плохо чувствую, у меня болит голова, и я не хочу играть». В большинстве случаев все расходятся по-доброму, неустойки никто не требует. Никого бы это не удивило. Они бы объявили за два дня до концерта, что Валентина себя плохо чувствует.

Я, естественно, взвешивала риск. Я не знала, какой будет скандал. Я поняла, что на оркестр давили, говорили, что им не дадут денег (какой-то украинский спонсор), что у них заберут гранты. Я сделала последнюю попытку примирения, написала оркестру письмо: давайте встретимся, поговорим, выясним, чего хотят все стороны, потому что это в наших общих интересах. Мне ничего не ответили. И тогда я сказала, что приду на репетицию, потому что контракт никто не отменял. Мне сказали: «Не приходите, у нас другой солист». Тогда я быстренько сделала вот этим телефоном фотографию, налепила на рот липкую ленту, поставила канадский флаг, напечатала обращение к моим поклонникам, которых, к счастью, миллионы, опубликовала это на Фейсбуке, и все — война началась.

Резонанс был катастрофический. Было полно людей, которые откровенно сказали, что не поддерживают мою гражданскую позицию, не любят Путина, любят Украину, но им стыдно за Канаду и за свободу слова. Были и гражданские организации типа «Союза журналистов», которые заявили, что то, что сделал оркестр, — отвратительно. В общем, поддержка была достаточно большая, но оркестр все равно не захотел ничего менять, вместо этого «Украинско-канадский конгресс» усиленно занялся распространением оскорбительных сообщений в мой адрес.

— Вам было необходимо как-то скорректировать свои планы, чтобы приехать в Донецк?
— Да, пришлось отменить концерт в Германии. А 20-го числа у меня было открытие фестиваля в Париже. Я поговорила с организаторами фестиваля, объяснила все как есть: «Вот я еду в Донецк, я не знаю, какая там ситуация, война. Пожалуйста, помогите». И французы пошли мне навстречу. Сократили программу, начали концерт раньше, сократили перерыв, была полная благосклонность. И публика — был битком набитый зал — знала, куда я еду и почему, они мне стоя аплодировали, когда я убегала. Там все было хорошо.

— Что касается Франции. Как вы считаете, там больше свободы слова, вы себя там лучше чувствуете? Чем ситуация там отличается от Канады и США?
— Да, в Европе другая ситуация. Во Франции — свобода слова, свобода сатиры. Мы все знаем «Шарли Эбдо». Те вещи, которые можно говорить во Франции, в США воспринимаются как что-то подсудное.

С другой стороны, можно увидеть и ситуации, которые будто напоминают нам о 1937 годе. Одна девушка с родителями из России живет в Париже, учится в лицее. У них был вид на жительство, они хотели подавать на гражданство. В прошлом году проходили протесты по поводу однополых браков. Майдан тихо курит в углу в сравнении с тем, что там происходило. Два миллиона человек только в Париже, десять миллионов, то есть четверть населения, высыпало на улицы Франции.

И вот эта девочка участвовала со своими однокурсниками в протесте. Для того чтобы получить гражданство, она должна была взять справку, что она прилежная гражданка. Когда она пошла за такой справкой, ей сказали, что существуют фотографии, на которых она на митинге против однополых браков, и что ей не только не дадут справку, а еще и вышвырнут из Франции со всей ее семьей. Но, сказали ей, у нее есть шанс, если она перечислит фамилии всех своих однокурсников, которые участвовали в протестах, если она будет на них доносить. Я читала и не могла поверить своим глазам: шестнадцатилетней девочке такое сказали. Но девочка — умница: она поняла, что это нехорошо, и обратилась к журналистам. Был большой скандал. Вот такая там интересная свобода. Но у них есть одна вещь, которая отсутствует в Америке, отсутствует в Канаде: у Франции очень сильная аллергия на любое проявление фашизма.

Американцы, канадцы закрывают глаза на нацистов в «Азове» и тому подобное. Во Франции такие вещи не проходят. Сажают не только за ношение свастики. Например, был большой скандал вокруг юмориста марокканского происхождения: у него все время были шуточки про евреев, шуточки о Холокосте, он изобрел такое перевернутое нацистское приветствие (не поднимал руку, а опускал), сочинил оскорбительную песенку про ананас, что-то там рифмовалось с газовыми камерами. И дошло до такого, что если кто-нибудь брал ананас в руки, то это уже выглядело чуть ли не как скрытый нацизм. Во Франции было двое учеников, дети, которые решили сфотографировать сами себя с ананасом в руках и с перевернутым нацистским салютом. Их не только выгнали со школы, у них в деле теперь записано, что они подозревались в нацизме.

Французы понимают нас; когда им объясняешь, с чем мы боремся, они это слышат. Германия тоже слышит, но предпочитает закрывать глаза, пока этого не происходит у них. В Америке тебя не слышат в упор, как и в Канаде.

Вы из Украины родом. Любите ли вы ее сейчас и какой хотели бы ее видеть?

Вы знаете, у меня было одно из странных таких ощущений, диких, — когда я пересекла границу, я почувствовала, что я дома на своей земле, я вернулась домой. Вот это — моя Украина, это нормально. Конечно, сейчас есть названия ДНР, Новороссия — все это чудесно, но для меня это как если бы по-прежнему существовал Советский Союз, все это родная земля. А с другой стороны, я знаю, что за линией фронта есть оккупированная Украина. Вы понимаете, что это точно такая же Украина, но она оккупирована. Вот это как рассказывала моя мама о жизни в оккупации, как бабушка мне рассказывала.

Это по-прежнему моя страна, но она находится под оккупацией. Не под буквально военной оккупацией, там не так уж много военных американских инструкторов, но это моральная оккупация, оккупированы мозги и сердца. У людей ненависть брызжет фонтаном, они совершенно не видят другой точки зрения, как будто у них отняли собственное мышление. Вот как их от этого освободить? Освободить они могут только сами себя. Так же как, понимаете, никакая Европа или Америка не могут сделать Украину счастливой. И Россия не может спасти ДНР, если ДНР не спасет саму себя. Даже в Крыму, по-видимому, это не так уж хорошо работает, там есть трудности. Поэтому «на Бога надейся, а сам не плошай». И как раз это люди здесь делают: они строят свое будущее, не ждут, пока им помогут. А на Украине по-прежнему ждут помощи, думают, что кто-то придет и построит им страну. Или сделает им европейские зарплаты, безвизовые режимы, счастливое будущее. Они вполне готовы убить несколько миллионов человек, которые с этим не согласны, для того чтобы попасть в светлое будущее. Вот в этом трагедия.

— А какие у вас остались впечатления от общения с людьми, которых некоторые украинские граждане называют «ватниками»?
— Одной из целей моей поездки было доказать, что здесь не «ватники». Я-то ведь знаю, я же все-таки родная, своя. Я знаю, что эти люди не могут выглядеть так, как выглядят люди на картинках. У нас люди образованные, их образование по-прежнему уровнем выше, чем в Европе, и десятком уровней выше, чем в Америке. Я посетила школы искусств, была в Макеевке во Второй школе искусств, играла в школе в Торезе, я видела этих детей. Видела, как дети творят, как они рисуют, как они лепят, как они занимаются балетом. Они для меня играли.

Понимаете, нормальный средний человек Запада считает себя «цивилизацией», а остальных — либо «развивающимися странами», либо «отсталыми». Представляете, какой это будет удар по самосознанию такого человека, если он увидит, что в Донецке люди бьются, чтобы попасть на симфонический концерт, куда его самого палкой не загонишь?

— А на Западе про это узнали?
— В британской прессе сказали только, что я поехала играть для «непризнанной республики сепаратистов» и «позволила сфотографировать себя в компании их лидера, который замешан в военных преступлениях». Вот и весь репортаж. Потому что они не могли признать, сколько здесь было тысяч человек. Они не захотели показать ни кусочка из концерта! Не захотели показать лица этих людей, как они слушали, сознаться, что, в отличие от каких-нибудь рок-концертов или даже классических концертов, которые проходят в Европе, не было ни одного человека, который бы был в состоянии опьянения, не было выкриков, не было каких-нибудь больных на голову людей. То есть все слушали, это был настоящий праздник высокого искусства. Но для западной прессы это была бы слишком шокирующая информация.

— Как лично вы чувствовали себя на сцене? Вы очень экспрессивно играли. Со стороны звучало весьма мощно. Отличались ли ощущения от того, как вы обычно играете?
— Это был, пожалуй, самый эмоционально важный концерт в моей жизни. Поддержка от публики была невероятная. Поддержка от оркестра тоже — мы играли как одни человек. Нам не надо было гадать, кто что сделает. И, естественно, воодушевление… Ну, просто как какое-то религиозное чувство экзальтации… Трудно описать словами то, что происходило. И мы все это чувствовали. Даже то, что был маленький рояль, — это все были мелочи: звук исходил из самой души. Что-то было в этом совершенно невероятное.

— Ваша музыка, ваши профессиональные принципы как-то связаны с вашими политическими убеждениями?
— Безусловно. Вы знаете, в искусстве существует две точки зрения на политику. И, по-моему, их никто не выразил лучше, чем два разных композитора. Один — это Рихард Штраус, немецкий композитор, который считал, что музыка никогда не должна вмешиваться в политику. И вот теперь некоторые биографы утверждают, что он коллаборировал с нацистами. Он никогда никого не отправил в газовую камеру. Он никого не убил, никого не обвинил, никого не выдал. Он просто молчал, он соглашался играть на концертах нацистов. Он занял нейтральную позицию. Писал красивую музыку, которая не имела ничего общего с политикой, но все называли его предателем, потому что он никогда не вступился ни за кого из своих коллег, когда их отправляли в газовую камеру. Хотя он мог! Но не хотел рисковать своей карьерой, предпочитая оставаться в стороне.

И другая крайность — это Шостакович, который, наоборот, всегда говорил то, что думал. Он был в немилости у сталинского режима, а потом, когда его хотели обнять диссиденты, к примеру, Сахаров — он его оттолкнул. Сказал, что считает смешным, когда человек, который изобрел бомбу, говорит, что сделал это в мирных целях.

У Шостаковича есть хорошая цитата, которой я следую: «Не верьте гуманистам, граждане. Не верьте пророкам и светлым личностям. Обманут ни за грош. Делайте честно свое дело. Не обижайте людей, старайтесь им помочь. Не надо пытаться спасать сразу все человечество. Попробуйте сначала спасти хотя бы одного человека. Это гораздо труднее. Помочь одному человеку — это очень трудно. Это так невероятно трудно. Поэтому появляется соблазн спасти все человечество одновременно. А при этом, по пути, неизменно оказывается, что для спасения всего человечества нужно угробить всего только пару сот миллионов человек. Пустяки, разумеется.