Обезьянка Гозя, новые детали к своему тельцу гномика пришившая, по полянке мечется, всех посмотреть просит, да противно шибко молодцам. До тупенького обезьяньего мозга не дойдет никак, что не все на шрамы да возбудители болезней смотреть желают. Молодцы полянские ведь свои тела холят да лелеят, зачем им чужие уродства лицезреть. Вот и уговорила Буратино, зелья выпить, с ней уединится, да давай научать неразумного, как Аленушка вести себя должна, поленцу нашему угождая. Развернулось полено пьяное в целое бревно (или доску прессованную), проявил удаль молодецкую – давай он Аленку бить, да за волосья таскать, да по полу валять. Один нашелся молодец (остальные попрятались, за красу свою испугались, видать), оттащил Буратино да сучки-ручки и пообламывал. Обезьянка вокруг бегает, молодца стращает: «Не тронь его, а то за воротца уйдешь». Молодец ее не слушает, знай, Полено отесывает.

Утро вечера мудренее, да не всегда – пришло и оно. Кается Полено, дескать, ничего не помню, но люблю тебя одну. Растаяло сердце женское – простила в этот раз Алена, да ошиблась. Не прошло и трех дней и трех ночей, снова видит она Буратино в лапках цепких обезьянки, в грязных объятиях Гозиных. Та еще и скакать, и верещать принялась – развернулась Аленушка, полетели клочки по закоулочкам, разлетелись волосья пришитые (ну, и другие нашлепки тоже). Силы высшие теперь вмешались (видать, крепко спали до этого, иль тоже зелья перебрали), выгнали Аленушку с полянки, а Поленце оставили. Не захотел за любимой на волю идти, с обезьянкой заразной ему, видать, лучше будет.

Знать, точно сердце деревянное, чувства-то все в кубики ушли или в двадцать первый палец, он его теперь в зелье вымачивает. Аленушке же пришла пора к доченьке воротиться, от сего добра навек освободиться, полено бросить и забыть, как кошмар, и на полянку более не возвращаться.