Каждый раз, когда он снится Шуне, она повизгивает и дергается, заново переживая, как мороз сковывает палец за пальцем. Это больно – лапу словно разрывает изнутри, а еще есть другая лапа, и две задних, и пузо, и хвост, и уши. Она лежит на тротуаре, под каменной скамейкой, - и надо бы идти куда-то, да некуда. Ночь кругом, морозная и ветреная, окна замерзают, градусники лопаются, и весь мир пуст.
Но тут в Шунин сон входит Дворник. Он медленно шаркает метлой, бормочет что-то о том, какая собачья доля скрести землю в такой мороз в пять утра. Шаг за шагом он приближается к скамейке, а у нее нет голоса, чтобы мяукнуть, и встать она почему-то не может.
- Едриттвоюмать…
У него теплые руки, но он тоже разворачивается и уходит, торопливо переваливаясь, как огромная утка. Шуня беззвучно открывает и закрывает рот – ей-то кажется, что она вопит от горя, а на деле только скалит бескровные десны. Да почему же встать-то не получается?
- Ну надо же так… Совсем примерзла. Подожди, подожди, не дергайся, я тебя сейчас водичкой отолью… - бежит горячая вода из чайника на отмороженные Шунины лапы, и тут уж она кричит – ой, как кричит! Но крики тонут в толстом, вонючем мехе полушубка. – Лежи уж. Даст бог, выживешь, а не даст… да как не даст, когда ты животинка безвинная…

Шуня мотает головой, отгоняя остатки сна, застрявшие в памяти. Я сижу в кресле-качалке и пью свой кофе, наблюдая, как небо синеет все больше, обещая жаркий день. А раз так – надо запрыгнуть мне на колени и потереться безухой головой о подбородок, а потом плюхнуться на спину, подставляя пузо. Я просто обязана ее похвалить, ведь она только что прошлась по забору, потопталась на грядке и почти поймала солнечный зайчик на деревянной стене.
Желтые глаза блаженно жмурятся. Мы сидим с Шуней вдвоем и вдыхаем смешанный запах мокрой земли, листьев и пионов. Они уже начали понемногу распускаться, распространяя удушливый густой запах, похожий на бабкины духи в смеси с нафталином. Зато красивые – огромные, пурпурные. Наташа говорит: «жирные», а я говорю «мордастые». Мы согласны только в том, что на следующий год посадим гладиолусы.
Шуне все равно. Она скатывается на пол и разваливается на полосатом коврике, там, где солнце уже основательно нагрело местечко. Царица, по-другому не скажешь – гордая посадка головы, снисходительный взгляд. Как будто не на помойке родилась! Я смотрю в вертикальные щелки зрачков и чувствую, что жизнь прекрасна. Она бывает всякая, но сегодняшним утром она великолепна, несмотря на то, что у нас никогда не было деревянного дома с верандой, пионов и кресла-качалки. Мы лежим на кровати в панельной однушке, и тихо празднуем сегодняшнее утро.