В общем и целом я с нашим небуржуазным писателем-современником согласен. Просто захотелось сделать одно маленькое уточнение. «Буржуа» — это по-французски. В переводе означает «горожанин». Помните, у Булгакова: квартирный вопрос их испортил. Город — это теснота, особенно в Западной Европе. В Париже до османовой перестройки люди мочились с балконов и лили помои из окон друг другу на головы. В некоторой степени (не исключено, что в большой) это обстоятельство сформировало фенотип горожанина. «Плюй на ближних, с… на нижних», как говорится.
У нас места побольше, и слово «буржуа» в языке отсутствует. Люди городского сословия всегда именовались мещанами. «Мещанин» — это от слово «место». «Место» — означает город, не втиснутый в пространство городских стен. Хочешь это самое — отойди в сторонку. Место есть.
Чем мещанин отличается от буржуа? А тем и отличается: пространственную, физическую несвободу человек пытается компенсировать свободой «внутренней». Я в толпе — но сам по себе. В конце концов, и талант «с…ть на нижних» — это одно из ее выражений. В буржуа развивается качество «самости» — осознание себя «неповторимой личностью», жажда гражданских прав и свобод. Мещанин, живущий посвободнее, на скудость «внутренней свободы» реагирует спокойно. Он, наоборот, живет с оглядкой на «обчество», на «что люди скажут». Как все, так и он.
Это русский исторический мещанин.
Кстати, классическая пьеса Мольера «Мещанин во дворянстве» называется по-французски «Ле буржуа жентийом». «Джентльменствующий мещанин», в общем. Подражатель, воображала. Фальшивое благородие.
Тенденция, которую Мольер отметил еще в XVII веке, у нас четко обозначилась к концу девятнадцатого: мещане на бытовом и отчасти поведенческом уровне старались подражать «благородным сословиям», аристократии. Получалось коряво — несмотря на то, что иной мещанин был стократ богаче иного аристократа. Главным образом потому, что аристократия была служилым и, как правило, военным сословием. В любой момент быть готовым отдать жизнь за родину — это было, так сказать, записано в «техническом задании» дворянина. Он долг Отечеству отдавал собой. Отсюда (а вовсе не из бытовых привычек) происходило то, что мы называем «благородством». У мещанина культурные коды другие, вот и оборачивалась попытка подражательства слониками на комоде.
Где истина?
Но вернемся к литературе. Те нынешние ловцы дум, о которых пишет Захар Прилепин, родословную ведут не от Толстого с Достоевским, конечно. Ведут они ее от Юрия Трифонова — «иконы стиля», основоположника так называемой «городской литературы» 60—70-х. Литература эта была так названа в противовес «деревенщицкой», интерес к которой возник на рубеже 50—60-х годов. Многим писателям и читателям деревенская проза не нравилась — скучно, тесно, проблематика чужая, «ненастоящая». А Трифонов показал: литература жива не только «мыслью народной». Можно писать про свое, родное: про квартирный обмен, коварство сослуживцев и гнет начальства. «Про интеллигенцию».
Сверимся с нашим словариком. «Городская литература» — это получается как? Правильно, мещанская. А деревенщицкая через слово «крестьянин» восходит к христианской. «Крестьянин» — искаженное «христианин». И это не игра слов. Главная, магистральная тема деревенщицкой литературы — «жизнь по совести». У городской — стремление к внутренней свободе. И то, и другое дело хорошее. Просто жизнь по совести взыскует жизни в ладу с другими. Стремление к свободе — катализирует конфликты.
Вот поэтому нынешний «буржуазный литератор», мещанин во дворянстве, не хочет «быть со своим народом — там, где народ, к несчастью был». Индивидуал просто переходит из некомфортной зоны в комфортную. А Пушкин, Лермонтов, Гоголь — видя недостатки и пороки Отечества, понимали и чувствовали: другого нет и не будет. (Даже если жить, как Гоголь, предпочитали где-нибудь за границей.) Это не от их личного опыта происходило. Это было так в культурном коде записано.
Аристократ — это не интеллигент. Его свобода мало интересует, потому что он — человек долга. Вместо свободы его главная нравственная ценность — честь, а честь — это следование долгу и, в конечном счете, противоположность свободе. К Родине аристократ привязан идеей служения. Даже Пушкин — главный «певец свободы» и вольнодумец, перебесившись в юности, стал государственником.
Крестьянин связан самим образом жизни: став свободным — от природы, от годовых циклов, от общины, традиций, бытового уклада и места жительства, — он просто перестает быть крестьянином. Вместо свободы у него — «воля»: мечта о том, «как бы я жил, если бы…» (Если бы у вас не было семьи, как бы вы жили? О-о… Но вы же не хотите избавиться от семьи.)
Интеллигент — понятие не связанное, не сословное. Это скорее образ мысли. Он «философ». А у философа родина — истина. (Не выходите за философов, девчонки!.. Потому что жена — тоже.) Вот так и получается, что, как война, так городской писатель-интеллигент-мещанин вместо того, чтобы вздохнуть тяжко — и в сапоги, начинает глазами рыскать: а где истина? А кто прав?
Истина в том, что на войне свои правы, но ему это невдомек — в силу вышеизложенного.
Лев Пирогов
Украина ж - цэ европа! 
