Тем не менее, «против вмешательства» не означает «против войны», если война становится единственным вариантом, способным защитить жизненные интересы; но в вооружённый конфликт нельзя вступать необдуманно. На самом деле существует простой ответ, когда применять силу: для защиты самих Соединённых Штатов против явной и определённой угрозы стране или подлинно жизненным интересам. В самом деле, без угрозы жизненным интересам, Соединённые Штаты не имеют права никуда вторгаться. И как применять силу, тоже определяется просто: согласно требованиям конституции, объявлять войну — прерогатива Конгресса. Но конституция Соединённых Штатов не предполагала крупного развёртывания американских солдат, матросов, спецназовцев и лётчиков за рубежом, не учитывала она и наличия более чем 1000 военных баз по всему миру. Действительно, США не сталкивались с вооружённой угрозой своей территории со времён набега Панчо Вилья на Нью-Мексико в 1916 году, поэтому необходимо рассмотреть вопрос о военных решениях в современном контексте.

Те, кто видит будущие войны Америки как ведущиеся «за рубежом», конечно, учитывают географическую изоляцию Соединённых Штатов, но они, в сущности, и продвигают тот принцип, что стране лучше защищаться превентивно и на расстоянии. Любой довод в пользу превентивных оборонительных действий должен базироваться на доктрине «справедливой войны» и должен распространяться на наличие неотвратимой угрозы. Он не должен распространяться на модные в настоящее время «гуманитарные интервенции», продвижение демократии силой оружия или войны по выбору.

Взять, к примеру, Ирак — если бы Саддам Хусейн действительно имел бы планеры, способные перелетать через Атлантический океан с химическим или бактериологическим оружием, и если бы у него было намерение его применить, то нападение на него было бы вполне оправданным, хоть с разрешения ООН, хоть без него. Однако в отсутствии возможностей и намерения действительно угрожать Соединённым Штатам, с их стороны отказ от военного участия за рубежом, безусловно, самый этичный и реалистичный вариант. Развязывание военных действий против правительства другой страны и её находящегося в заложниках населения неминуемо порождает непредвиденные последствия, приводящие к беспорядочному расползанию миссии ещё долгое время после уничтожения целей атаки.

Даже когда военная инициатива считается неизбежной, она должна укладываться в так называемую доктрину Колина Пауэлла*: она должна касаться подлинно жизненных интересов; она должна быть последним из возможных вариантов; она должна иметь чёткую и достижимую цель с ясно просчитанными рисками и затратами; последствия этого шага должны быть осознанны; у неё должна иметься установленная продолжительность и стратегия выхода. Американский народ должен понимать и поддерживать миссию, а в идеале должна присутствовать и поддержка за рубежом. Утверждают, что Пауэлл впоследствии добавил также правило «Поттери Барн» (сеть магазинов «Всё для дома», — прим. перев.) — «разбитое вами означает вами купленное». Это истолковывается как означающее, что смен режима имеет последствия. Успешный завоеватель становится новой властью и должен решать, что делать с миллионами людей, которых теперь надо кормить, расселить и о них заботиться.

Уроков, извлечённых из Ирака, несколько, и они отражают несоответствие некоторым ключевым элементам доктрины Пауэлла. Активный мониторинг и обсуждение темы иракского оружия ещё были в разгаре, когда Вашингтон принял решение начать войну, поэтому военный вариант не был последним из оставшихся вариантов. Фактически никакие жизненные интересы на кону не стояли, хотя, наверное, это и не было вполне ясно каждому в то время. Цель насчёт смены режима была и ясна, и легко достижима, но не было отчётливого понимания того, что будет дальше, и о том, каковы будут последствия — как для региона, так и для народа Ирака. Не было ни определённых сроков, ни стратегии выхода, — и миссия трансформировалась в национальное строительство, а это не неподходящая задача для любой армии, а также затея, с которой уже тогда существовали значительные проблемы в Афганистане.

Все осложнения с Ираком были усугублены провалом разведслужб – от начала и до конца. В теории, разведывательное сообщество Соединённых Штатов существует для того, чтобы снабжать политиков объективной информацией о том, что происходит в мире, и что может угрожать Соединённым Штатам или их интересам. Единственный продукт разведки это информация, поскольку разведслужбы традиционно участвуют в политике, по очень веским причинам — информация, не осквернённая политическими соображениями, даже если ею и пренебрегают, должна быть предоставлена, для того, чтобы дать возможность её взвесить и обеспечить принятие лучшего решения из возможных.

Конечно, граница между разведкой и политикой за последние семьдесят лет была перейдена не один раз, и информация часто политизировалась, как в оценках Советов, которые представляли Москву более угрожающей и боеспособной, чем она была на самом деле. Но подход к Иракской войне перевёл фальсификации в разведке на совершенно новый уровень. Сэр Ричард Дирлав, глава британской МИ-6, и ключевой игрок англо-американской интриги в «шитье дела» против Саддама, сказал впоследствии, что разведка «сгустила краски», чтобы сделать как можно более убедительным наличие предполагаемого иракского оружия массового поражения. Так называемый меморандум Даунинг Стрит подтвердил, что «разведданные и факты подгоняли в угоду политике», а не наоборот, и Дирлав особо заявил, что при определении оценок сомнительные свидетельства выдавались за твёрдо установленные.

Тем временем в Вашингтоне Джорд Тенет и его штат ЦРУ частенько  гостили в Белом доме и целиком и полностью поддерживали ложные предположения о том, что Саддам имеет связи с Аль-Каидой, и что в арсенале Ирака имеется оружие массового уничтожения вместе с системами его доставки к цели. Одновременно информация агентов вроде германского информатора иранского происхождения «Финта»** некритично воспринималась оперативниками разведки, вплоть до того, что высшие руководители Агентства бездумно использовали предоставленную им информацию в качестве подтверждения злых намерений Саддама. В конце 2002 года аналитики ЦРУ весьма скептически относились к этому поводу для войны, но эти сомнения каким-то образом испарялись к тому времени, как их анализ доходил до седьмого этажа, который тесно сотрудничал с Белым домом. Кроме того, было гораздо более широкие расхождения во мнениях в разведывательном сообществе, особенно из-за алюминиевых трубок, которое так и не нашло отражения в окончательном варианте доклада. Это безудержное стремление к войне достигло кульминации в выступлении в ООН Тенета, где тот попытался прибавить достоверности речи Колина Пауэлла, обвинявшего режим Саддама. Пауэлл впоследствии охарактеризовал предоставленные ему разведданные как «намеренно вводящие в заблуждение».

Где-то в другом месте системы сфабрикованная информация о том, что Ирак обращался к Нигеру с просьбой о поставках уранового концентрата, тенденциозно фильтровалась и направлялась через Управление специального планирования Пентагона напрямую в Белый дом, в сопровождении фальшивых разведданных, предоставляемых иракским эмигрантом и известным мастером фальшивок Ахмедом Чалаби, который в конце концов оказался агентом Ирана. Всё это ложилось на стол политикам в Белом доме и почти наверняка повлияло на окончательное принятие решения о начале войны. Хотя никоим образом не ясно, могло ли бы это предотвратить войну, если бы продукция разведслужб была качественнее, наличие другого мнения, несомненно, могло бы заставить некоторых сторонников вторжения засомневаться.

Поскольку критически важно воспринимать данные разведки правильно, так, чтобы решения принимались исходя из реального положения, а не из преувеличенных ожиданий, «огненная стена» между разведкой и политикой должна сохраняться любой ценой. Эта стена была уничтожена во время подготовки вторжения в Ирак, и Ирак продемонстрировал, что скверные разведданные приводят к плохому результату, точно так же, как они несколько лет спустя привели к плохому результату и в Ливии. И эта проблема совершенно не устраняется и тем, что оценки, дающиеся на рабочем уровне и на местах, если говорить об Афганистане, уже много лет пессимистичны, даже несмотря на то, что разведывательное сообщество продолжает поддерживать усилия Белого дома по национальному строительству.

Военные интервенции —  негодный политический вариант, и по моральным, и по практическим причинам, но представляется, что они представляют собой прискорбный выбор, который Соединённые Штаты будут, скорее всего, по-прежнему практиковать, если посмотреть на декларируемые обеими партиями внешнеполитические взгляды. Война как предпочтительный инструмент разрешения международных споров — это признак болезни власти, которая с виду, казалось бы, имеет все инструменты, чтобы ответить разумно, однако в реальности со своими обязанностями не справляется. Брак в работе разведки во времена Ирака, к сожалению, одним этим случаем не исчерпывается. В конце концов, ЦРУ и директор национальных разведслужб США работают для президента, и они будут делать то, что прикажет им глава исполнительной власти. Такова реальность, и это положение, которое в настоящее время преобладает, благодаря почти ничем не ограниченной исполнительной власти. Пытаться исправить что-то в Ираке — напрасный труд. Вместо этого нам следует стремиться стать такой нацией, какой мы хотим быть, и попытаться установить новую нормальность, а не поддерживать постоянное состояние войны, как за рубежом, так и у себя дома.

Примечания:

* — В своё время, извлекая уроки из войны во Вьетнаме, военно-политическое руководство США решило отказаться от концепции «эскалации боевых действий» и начало разрабатывать новую концепцию. В 1985 г. министр обороны США Уайнбергер предложил свое видение применения американских вооруженных сил. Оно заключалось в следующем:

Соединённые Штаты не должны применять силу за пределами государства, если конкретное участие или сам случай не является жизненно важным для нашего национального интереса или наших союзников...
Если мы решили, что необходимо применить вооружённые силы в данной ситуации, мы должны это делать искренне и с чётким намерением победить.
До того как Соединённые Штаты применят силу за пределами государства, необходимо иметь подтверждение того, что у нас есть поддержка американского народа и его избранных представителей в Конгрессе.
Данный подход получил название «всё или ничего». Концепция Уайнбергера была одобрена и стала доктриной, действовавшей до окончания «холодной войны» и распада Советского Союза.

В связи с последующим изменением баланса сил в мире доктрина Уайнбергера начала пересматриваться. Она была дополнена генералом Пауэллом, который высказался за применение вооружённой силы не только для обеспечения жизненно важных национальных интересов, но и для более ограниченных целей, однако при обязательном условии, что они чётко определены и военная сила применяется самым решительным образом при подавляющем численном превосходстве. С этого момента её стали называть доктриной Пауэлла, незаслуженно забыв при этом её основоположника. Этот факт и имел в виду министр обороны Рамсфелд, когда в одном из интервью в ходе войны в Ираке ревниво отметил, что он не знает никакой доктрины Пауэлла и есть только доктрина Уайнбергера.

Анализ операции «Шок и трепет» показывает, что руководство США не стало использовать эту доктрину, несмотря на её успех в 1991 г. Причина заключается в ином видении характера войн XXI в. и пересмотре взглядов о применении вооружённых сил США в этих войнах. В руководстве по применению военной силы министр обороны США в 2002 г. заявил:

Руководство США должно быстро определить, когда дипломатия не привела к успеху, и затем действовать решительно, ещё во время докризисного периода, чтобы воспрепятствовать нападению на страну.
Руководство страны никогда не должно увязывать задачу с получением поддержки от общественности, конгресса, ООН или союзников.
Руководители должны избегать давать обещаний не делать что-то, т.е., например, не использовать сухопутные войска (как сделал президент Клинтон в период бомбардировки Косово в 1999 г., что вызвало недовольство среди военных.), не бомбить ниже 20 000 футов, не рисковать жизнями американцев, не бомбить во время Рамадана и т.д.
Как показала война в Ираке, министр обороны Рамсфелд не только иначе рассматривал вызовы и задачи внешней политики США, чем государственный секретарь Пауэлл, но желает проводить и свою внешнеполитическую линию, а не только руководить Пентагоном. По его мнению сегодняшние внешнеполитические вызовы требуют быстрого размещения мобильных войск в разных точках в разное время для ведения интенсивных боевых действий как с традиционными, так и нетрадиционными противниками.

В основу плана проведения операции «Шок и трепет» легла концепция «роллинг-старта». Согласно ей боевые действия начинаются до прибытия всех готовых сил, которые затем могут использоваться для наступления в зависимости от хода сражения. Такой подход даёт выигрыш во времени, но создает и риски в результате недостаточного ресурсного обеспечения боевой задачи, что и проявилось в Ираке, хотя этот риск и не имел решающего характера.

По мнению Рамсфелда, меньшие по численности, но лучше оснащённые и обученные современные вооружённые силы США вполне могут заменить громоздкие, тяжёлые подразделения времён Войны в заливе. Поэтому акцент должен делаться не на массированной огневой мощи или численном превосходстве вооружённых сил, как это было раньше, а на правильном использовании ВВС, относительно небольших сухопутных сил, широчайшем применении хорошо подготовленных сил специального назначения и на передовых военных технологиях, обеспечивающих преимущество ВС США над любым потенциальным противником. Этим объясняется тот факт, что США сосредоточили только 1/3 от тех сухопутных сил, которые использовали в 1991 г., но масштабно применяли высокоточное оружие, что имело и пропагандистскую цель — демонстрации различного отношения к режиму Хусейна и к простым иракцам.

Вторым важным отличием от доктрины Уайнбергера-Пауэлла является ставка на скорость. Наземная операция началась без длительной фазы бомбардировки с воздуха и ожидания концентрации всех сил. Сам Рамсфелд сослался на закон физики, гласивший, что скорость важнее массы. В этом ключ к пониманию сути сформировавшейся и проверенной в Ираке доктрины Рамсфелда, открывающей новую американскую философию ведения войн: отказ от численного преимущества над противником в интересах технологического превосходства, использование связанных в единую интегрированную систему передовых технологий уничтожения и скоростной передачи информации. (авт. — Иванов Олег Петрович, доктор политических наук, профессор, проректор по научной работе Дипломатической академии МИД РФ).

** — англ. Curveball, досл. кручёный мяч, при рождении в 1968-м получил имя Рафид Ахмед Алван ал-Джанаби, в 1999-м бежал из Ирака и утверждал, что работал инженером-химиком в передвижной лаборатории по производству бактериологического оружия в рамках иракской программы создания ОМУ; в 2011 году согласно сообщению «Гардиан» сознался во лжи.

…Фальшивые показатели роста работали только на одно: на публику, чтобы власть имущие могли удерживаться в своих тёплых креслах. Но всё, что им всегда удавалось, это всего лишь натягивать занавес Волшебника Страны Оз перед глазами людей какое-то время, и это время уже проходит.

…Вот что означает возвышение Трампа, Брексит, Ле Пен, и всё остальное. Это конец. Всё, что двигало нами на протяжении всей нашей жизни, потеряло и направление, и энергию».

Майер продолжает:

«Мы находимся прямо посреди самого важного глобального поворота за последние десятилетия, а в некоторых отношениях, возможно и за столетия, в начале подлинной революции, которая будет оставаться самым важным фактором, определяющим мироустройство в предстоящие годы, но почему-то никто об этом не говорит. Для меня это совершенно непонятно.

…Глобальный поворот, который мы имеем в виду — это конец глобального экономического роста, который неумолимо приведёт к концу централизации (включая и глобализацию). Это будет означать также конец существования большинства международных институтов, и особенно самых влиятельных.

…Точно так же это будет концом — почти — всех традиционных политических партий, которые правили своими странами на протяжении десятилетий, и уже сегодня имеют почти рекордно или рекордно низкую поддержку (если вам не совсем ясно, что происходит, взгляните-ка на Европу!).

…Дело вовсе не в желании или намерении какого-то человека или группы людей, дело в «силах», которые находятся вне нашей власти, которые могущественнее и действие которых оказывают всё большее влияние, чем наши жалкие мнения, даже несмотря на то, что силы эти могут быть делом рук человеческих.

…«Масса умных и (не очень умных) людей ломает головы над тем, откуда взялись Трамп, и Брексит, и Ле Пен, и все эти «новые» и ужасные явления, и люди, и партии, — но так ни к чему и не приходят, кроме шатких теорий о том, что всё дело в стариках, или в более бедных, расистки настроенных фанатиках, в людях одураченных, в людях, которые никогда не голосовали, и ещё каких угодно.

…Но, похоже, причин не знает и не понимает никто. Что странно, поскольку понять их не так уж сложно. А именно, всё это происходит, потому что прекратился рост. А если рост прекращается, то же происходит и с экспансией и централизацией во всех бесчисленных видах и формах, в которых они проявляются».

Далее Мейер пишет:

«Глобализация как главная движущая сила, уже в прошлом, панъевропейство в прошлом, и вопрос о том, останутся ли Соединённые Штаты соединёнными, далеко не решён. Мы движемся к массовым движениям десятков отдельных стран, и штатов, и обществ, взор которых обращён внутрь себя. И всё это в некотором роде те или иные «нарастающие признаки проблем».

…Что делает ситуацию в целом настолько трудной для общего понимания, это то, что никто не хочет ничего из этого признавать. Несмотря даже на то, что рассказы об углубляющемся сплошь и рядом неблагополучии опираются на те же причины, что породили и Трампа, и Брексит, и Ле Пен.

…То, что политико-экономико-медийная машина круглосуточно, и без перерыва штампует сообщения о положительном росте, может отчасти объяснить нежелание признать реальность и трезво посмотреть на себя — но только отчасти. Остальное объясняется тем, что именно все мы из себя представляем. Мы полагаем, что мы достойны вечного роста».

Конец «роста»

Итак, на самом ли деле «рост закончился»? Конечно, Рауль Иларджи говорит о «совокупности» (и здесь будут примеры роста в виде отдельных колебаний). Но ясно то, что политика инвестирования на основе заимствований и низких процентных ставок дают всё меньший и меньший эффект на рост производства — или вообще не оказывают влияния — даже если говорить о росте ВВП или росте торговли, как пишет Тайлер Дёрден на ZeroHedge:

«После почти двух лет программы количественного смягчения в зоне евро экономические показатели остаются весьма слабыми. Как уточняет GEFIRA (Global Analysis from the European Perspective), инфляция по-прежнему колеблется около нуля, в то время как рост ВВП в регионе вместо того, чтобы ускориться, начал замедляться. По данным ЕЦБ, чтобы генерировать 1 евро роста ВВП, нужно напечатать 18.5 евро в виде QE,…. В этом году ЕЦБ напечатал почти 600 миллиардов евро в рамках программы покупки активов (QE)».

Центробанки могут создавать и действительно создают деньги, но это не то же самое, что создавать богатство или покупательную способность. Передавая созданный кредит через посредство банков, выдающих займы привилегированным клиентам, центробанки предоставляют покупательную способность одному набору экономических субъектов — покупательную способность, которая неизбежно должна отбираться от другого набора экономических субъектов внутри Европы (то есть отбираться у рядовых европейцев в случае ЕЦБ), которые, естественно, будут иметь меньше покупательной способности, меньше располагаемого свободного дохода.

Снижение покупательной способности не так очевидно (нет безудержной инфляции), потому что все основные валюты девальвируются в равной мере — и потому что власти периодически искусственно снижают цену на золото, так что отсутствует очевидный стандарт, по которому люди сами могут «увидеть» степень совместного снижения курса своих валют.

И мировая торговля тоже мельчает, как довольно изящно объясняет Ламберт Стрезер из Corrente:

«Вернёмся к грузоперевозкам: я начал с отслеживания грузоперевозок… отчасти потому, что это интересно, но больше потому, что перевозка грузов касается чего-то материального, а отслеживание чего-то материального — это намного более привлекательный способ получить какое-то понимание об «экономике», чем экономическая статистика, не говоря уж о книгах, о которых толковали каждый божий день уолл-стритовцы. И лучше не говорите мне о Ларри Саммерсе.

Так вот, что я заметил — это спад, и не временные коррекции, за которыми следуют отскоки, но спад, на протяжении нескольких месяцев, а потом и года. Спад в железнодорожных перевозках, даже если не учитывать уголь и зерно, и спад в спросе на грузовые вагоны. Спад в перевозках на грузовиках, и спад на грузовые автомобили. Грузоперевозки воздушным транспортом еле дышит. Никакого отскока на Рождество в тихоокеанских портах. А сейчас мы имеем и крах компании Hanjin Shipping — весь её капитал завяз в застрявших судах, хотя ей и предоставлено только 12 миллиардов долларов или около того, — и всеобщее признание, что каким-то образом «мы» инвестировали «ва-а-а-у! какую кучу денег» в большие корабли и суда, подразумевает (я думаю), что нам нужно перевозить намного меньше грузов, чем мы думали, по крайней мере через океаны.

Между тем, в кажущемся противоречии не только с постепенным коллапсом глобальной торговли, но и с сопротивлением «торговым соглашениям», находится складская деятельность — одно из немногих светлых пятен на рынке недвижимости, а управление цепочками поставок это поле возбуждения. Здесь непропорционально много психопатов, а поэтому есть рост и динамика!

А экономическая статистика, казалось бы, говорит, что ничего плохого не происходит. Потребители — это мотор экономики, и они испытывают уверенность. Но, в конце концов, людям нужны вещи; человек живёт в материальном мире, даже если ему кажется, что он живёт в своём девайсе. Загадка, однако! Поэтому то, что я наблюдаю, это противоречие: грузов перевозится меньше, но циферки говорят, что «всё хорошо». Я прав или как? Поэтому в дальнейшем я буду считать, что значение имеют не циферки, а вещи материальные».

Фальшивая панацея

Или, для пущего фальшивого эмпиризма: как отмечает Bloomberg в статье «Ослабление валют больше не панацея, какой оно было когда-то»:

«По данным Bank of America с 2008 года мировые центробанки снижали процентные ставки 667 раз. В течение этого периода 10 валют — главных конкурентов доллара снизились на 14%, и всё же экономики «группы восьми» подросли в среднем на 1%. По данным Goldman Sachs с конца 1990-х годов обесценивание валют 23 развитых экономик с учётом инфляции на 10% увеличило объём чистого экспорта всего на 0.6% ВВП. Это по сравнению с 1.3% роста ВВП за предшествующие двадцать лет. Торговый оборот США со всеми другими странами снизился до 3.7 триллионов долларов в 2015 году с 3.9 триллионов долларов в 2014 году».

С «окончанием роста» то же самое произошло и с глобализацией: даже Financial Times соглашается, как пишет её автор Мартин Вольф в своей колонке, что «Прилив глобализации сменяется отливом»:

«Глобализация, в лучшем случае, буксует. Может она ещё повернуть вспять? Да. Для неё требуется мир между великими державами…  Имеет ли значение потеря скорости глобализации? Да».

Глобализация буксует — но не из-за политической напряжённости (полезный «козёл отпущения»), а потому что рост почти замер в результате настоящего стечения факторов, его тормозящих — и потому что мы вступаем в долговую дефляцию, выжимающую то, что ещё осталось от свободно располагаемого, имеющегося в распоряжении потребителей дохода. Но Вольф прав. Разжигание напряжённости с Россией и Китаем никоим образом не спасут от ослабления господство Америки над мировой финансовой системой — даже если бегство капиталов в доллар и смогло бы обеспечить финансовой системе США кратковременный «всплеск».

Так что может означать в действительности «движение вспять» от глобализации? Означает ли это конец неолиберального, финансиализированного мира? Трудно сказать. Но не ожидайте быстрого «разворота на 180 градусов» — и никаких извинений. Великий Финансовый Кризис 2008 года — на то время — как многие считали, отмечал конец неолиберализма. Но его так и не произошло — напротив, был навязан период сокращения бюджетных расходов и режим жёсткой экономии, который способствовал углублению недоверия к существующему порядку вещей, а кризис укоренил в массах широко распространившееся мнение, что «их общества» власти ведут в неправильном направлении.

Неолиберализм создал глубоко эшелонированную оборону — не в последнюю очередь в Европейской «Тройке» и в Еврогруппе, которая приглядывает за соблюдением интересов кредиторов, и которая согласно законам Европейского союза пришла к доминированию в финансовой и налоговой политике ЕС.

Сейчас слишком преждевременно говорить о том, с какой стороны будет брошен вызов господствующей ортодоксии, но в России есть группа видных экономистов, объединившихся в «Столыпинский клуб» и проявляющих повышенный интерес к одному давнему противнику Адама Смита — Фридриху Листу (ум. 1846 г.), который разработал «национальную систему политической экономии». Лист поддерживал (различающиеся интересы) нации перед интересами личности. Он дал известность национальной идее, и настаивал на особых требованиях для каждой нации согласно её обстоятельствам, а также степени её развития. Он блестяще оспаривал искренность призывов развитых наций — в частности Британии — к свободной торговле. Он был своего рода предтечей антиглобалистов.

Пост-глобализм

Понятно, что всё это хорошо укладывается в сегодняшнее пост-глобалистское настроение умов. Признание Листом необходимости в национальной промышленной стратегии и подтверждение роли государства как конечного гаранта социальной сплочённости — это не какая-то блажь, отстаиваемая горсткой российских экономистов. Это уже почти мэйнстрим! В Великобритании правительство Терезы Мэй как раз и порывает с неолиберальной моделью, которой британские политики руководствовались с 1980-х — и порывает, двигаясь в сторону листианского подхода.

Как бы то ни было (войдёт ли опять этот подход в моду более широко), наисовременнейший британский профессор и политический философ Джон Грей полагает, что ключевой момент таков:

«Восстановление роли государства — это один из аспектов, которые отличают нынешнее время от «новых времён», диагностированных Мартином Жаком и другими комментаторами в 1980-х годах. Тогда казалось, что национальные границы исчезают, и наступает царство глобального рынка. Эту перспективу я никогда не считал правдоподобной.

Глобализированная экономика существовала до 1914 года, но базировалась на отсутствии демократии. Неконтролируемая мобильность капитала и рабочей силы могли повышать производительность и создавать богатство невиданных масштабов, но также и весьма разрушительно воздействовали на жизнь трудящихся — особенно когда капитализм впадал в один из своих периодических кризисов. Когда глобальный рынок сталкивается с серьёзными трудностями, неолиберализмом жертвуют, чтобы удовлетворить общественный запрос на безопасность. Вот это и происходит сегодня.

Если конфликт между глобальным капитализмом и национальным государством был одним из противоречий тэтчеризма, то конфликт между глобализацией и демократией отменил левых. От Билла Клинтона и Тони Блэра и далее, левоцентристы приветствовали проект глобального свободного рынка с таким же пылким энтузиазмом, как и любой из правых. Если глобализация шла вразрез со сплочённостью общества, общество нужно было перестроить, чтобы оно стало придатком рынка. Результатом стали обширные слои населения, брошенные гнить в стагнации или нищете, некоторые без какой-либо надежды найти какое-то продуктивное место в обществе»

Если Грей прав в том, что при столкновении глобализированных экономик с проблемами люди начинают требовать, чтобы государство уделяло больше внимания собственной местнической, национальной экономической ситуации (а не утопическим проблемам централизованной элиты), это предполагает, что как только заканчивается глобализация — точно то же происходит и с централизацией (во всех её многочисленных проявлениях).

Само собой, в Евросоюзе, как иконе обращённой внутрь централизации, должны призадуматься и обратить на это пристальное внимание. Джейсон Коули, издатель (левого) «New Statesman» говорит:

«В любом случае… как бы вы это ни назвали, [наступление «новых времён»] не приведёт к социал-демократическому возрождению: похоже на то, что мы, во многих западных странах, вступаем в эпоху, когда левоцентристские партии не могут сформировать правящее большинство, поскольку симпатии их сторонников перетекли к националистам, популистам и более радикальным альтернативам».

Проблема самообмана

Итак, возвращаясь к словам Иларджи о том, что «мы находимся прямо посреди самого важного глобального поворота за последние десятилетия…. и почему-то никто об этом не говорит. Для меня это совершенно непонятно», на которые он отвечает что, в конечном счете, причина этого «молчания» — в нас самих: «Мы считаем, что мы достойны вечного роста».

Он, несомненно, прав в том, что это каким-то образом отвечает христианской идее о линейном прогрессе (тут материальном смысле, а не духовном); но, с более прагматичной точки зрения, не подпирает ли «рост» западную, финансиализированную, глобальную систему Запада в целом: «речь о том, чтобы вытащить «других» из их нищеты»?

Напомним, Стивен Хэдли, бывший советник по национальной безопасности президента Джорджа У.Буша, прямо предупреждает, что экспертам  по внешней политике лучше бы обратить пристальное внимание на растущее общественное недовольство: что «глобализация была ошибкой» и что «элиты постепенно довели США до беды».

«В эти выборы дело не только в Трампе, — утверждает Хэдли. — Дело в недовольстве нашей демократией, и что мы собираемся с этим делать… кого бы ни избрали, он будет вынужден иметь дело с этим недовольством».

Короче говоря, если глобализация уступает место недовольству, отсутствие роста может подорвать весь финансиализированный глобальный проект в целом. Джозеф Стиглиц говорит нам, что это было очевидным уже последние 15 лет — в прошлом месяце он отметил, что предупреждал о том, что «в развивающемся мире растёт сопротивление глобалистским реформам:

«Это кажется загадкой: людям в развивающихся странах внушают, что глобализация повысит общее благосостояние. Почему же тогда так много людей стало настолько враждебно к ней относиться? Как может нечто, о чём наши политические лидеры — а также многие экономисты — говорили, что это улучшит жизнь для всех, быть настолько ненавидимым? Один ответ, который я время от времени слышу от неолиберальных экономистов, защищающих эту политику, что «люди  стали жить лучше. Просто они об этом не знают. Их недовольство — это вопрос к психиатрам, а не к экономистам».

Это «новое» недовольство, говорит Стиглиц, теперь распространяется на развитые страны. Может быть, это и имеет в виду Хэдли, когда утверждает: «глобализация была ошибкой». Сейчас она угрожает американской финансовой гегемонии, а, следовательно, и гегемонии политической.