– Радзинского смотрю, но рассказ не читал. А мое лицо — дворовое абсолютно! Может со временем оно каким-то образом вытягивается, но это не пластическая хирургия. Насчет актерства — у меня всегда было желание доказать, что я — это не просто так, не просто продюсер Юрий Шмильевич Айзеншпис, не просто блат. Мне было важно доказать самому себе и всем вокруг, что я не тот проект, из-за которого все когда-то поспорили. Просто до меня были Влад Сташевский, НИКИТА и кое-какие я слышал интонации. Мир на самом деле не очень дружелюбный. Я по наивности своей думал, что сейчас я полюблюсь всем, но меня жизнь встретила очень тяжело и коварно. Обучение в вузе — это одно, а на практике происходит все гораздо сложнее, утрированнее, шире, больше, нестабильнее, страшнее. А моя задача была действительно выпрыгнуть изнутри себя, чтобы у меня самого не было никакого ощущения, что я чей-то протеже.
– Вспомни себя в 9 лет. Что с тобой такого произошло за это время, что, если бы в 9 лет тебе сказали, что это будет, ты бы ни за что не поверил!
– Наверное, любой человек с творческими вибрациями думает, что он какое-то исключение. Тогда меня все время занимала мысль о том, что все люди как люди, а я — это я. Захочу и подвигаю мизинцем! Я могу это! Я могу все! Я постоянно думал о том, что никто меня не ощущает лучше, чем я сам, в голове я себе постоянно создавал какой-то мир. Это не граничит с шизофренией или какими-то девиантными моментами, но это всегда мне помогало артистически. Чего не ожидал? Я не знал, что буду петь. Все вокруг говорило, что с музыкой я не буду связан, потому что реалии конца 80-х и 90-е говорили о том, что мой жанр в горах не был воспринят. Пришлось преодолеть множество стереотипных моментов. Но я ярко помню, как один раз встал и запел в столовой и оно как-то щелкнуло и пошло по-другому.
– Что тебе дало Евровидение?
– Смелость! Молодому человеку надо получить это право. Молодой человек всегда думает, что он семи пядей и самый лучший, но надо дойти до такого момента, когда все согласятся: “Да, да, это так!” И вот я пришел на Евровидение со своей подшивкой, отправил им диски, хронику жизни. Помимо свободы и смелости, Евровидение дало мне повод начать разговаривать с Западом. Тогда еще были мотивы только что открывшихся границ, не так часто люди вылетали, и наше поколение первое, которое почувствовало себя людьми мира. Трек Believe мы с Джимом (Jim Beanz — прим. ред.) написали еще в 2008. В России мы всегда стремились получить награды откуда-то из вне, и, когда я привез Джиму награду, мне было так это важно. Помню, как подумал: “Не только Америка может России что-то дать, но и Россия может дать Америке”. Может дать приз, полученный в Европе за лучшую песню, понимаешь? Тогда эти мои наивные мысли были важны очень. И к тому же я посмотрел, как работают американцы в студии, как они создают музыку. Приходишь с утра — перед тобой чистый лист, вечером уходишь с хитом. Как это происходит, откуда?
– 25 чашек кофе?
– Нет, это просто зонация. Каждый занимается своим делом, никто не лезет, куда его не просят, как у нас привычно. Посмотрев, как они работают, я сам стал писать музыку и делать аранжировки. А это ого-го как немало для меня лично.
– Многие наши артисты пытаются выйти на международную сцену, но в какой-то мере удалось только вам и “Мумий Троллю”. Что самое большое препятствие?
– Я не пытаюсь. То, что нравится западному слушателю сегодня, мне не нравится. Препятствие? Время. Вот мы с вами тут ворочаем какие-то пласты мысли, что-то пытаемся сделать, из кожи вон лезем, а всему виной геополитика. Конечно, сегодня музыка начала обходить эти вещи, потому что государством стал интернет, где ты можешь быть каким угодно. Молодое уже живет в сети. Недавно общался с журналисткой из “Афиши”, ей было 22 года. Я задал вопрос: “Сколько вы живете физической жизнью, а сколько телефонной?” Она подумала и сказала: “30 на 70”. Я говорю: “ Неплохо, если в телефоне всего 30”. Она говорит: “Нет, наоборот”.
– А у тебя какое соотношение?
– 50 на 50 уже.
– Коллаборация! Кстати, а какая коллаборация для тебя самая важная?
– С Джимом Бинсом прежде всего. С Anastasia было, конечно, интересно работать. И еще я горжусь знакомством с Майклом Джексоном. В 2006 году принц Брунея Азим, который живет периодически в Лондоне, зафанател русской культурой и приходил тут на русскую зиму, танцевал прямо перед сценой в фан-зоне. Мы с ним очень подружились. Сидели вечерами в отеле Dorchester, пили глинтвейн или что покрепче.
– Рашн водка?
– М-м-м. Однажды он пригласил меня на праздник в замок, где пела Дайон Уорвик. Майкл Джексон сидел среди гостей. Для меня тогда это было все очень знаково. Я подхожу и начинаю ему рассказывать, что в детстве он был моим смыслом жизни, прошу фото. Кстати, когда я его услышал в первый раз, то не понял, что это поет мужчина и для меня это шок был. Он, в своей обычной манере общения с фанатами сказал, что я милый, он меня любит и благословляет. Удивительно, но он таким же голосом говорит, как и поет. Майкл Джексон — это то, что я не мог себе представить в свои 9 лет! Его музыка для меня — невероятный поток энергии.
– Давай уже о фильме “Герой” поговорим. Все-таки он в этом году открыл Неделю российского кино (Russian Film Week) в Лондоне. Что в твоем герое от тебя и от тебя в нем?
– Картина рисует очень благородного человека. Это мой идеал, мое стремление, которое всегда было и остается. Я очень рефлексирующий человек, все время анализирую, думаю. в процессе фильма я так погрузился и настолько доанализировался, что мне очень стало тяжело. Я, если честно, не знал, как с этим работать, не знал как работать с экономией себя, как с поступать с экономией души своей, и я расшатывал себя настолько сильно, что потом не знал, как эти чувства засунуть обратно. Когда ты в кадре стоишь и понимаешь, что мысль зарождается вот здесь в животе, и ты начинаешь ее проживать и в нее верить, то переживаешь это на 150 процентов. Я не умел дозировать. Если профессиональный актер знает, где нужно попридержать коней, то я не совсем знал. Я как будто все время стараюсь высечь какую-то искру невидимую. А когда не высекается, то мне кажется, что я прожил день зря. Но с этим надо бороться. Может это меня не очень плохо характеризует? В итоге же мне кажется, что я своего героя дорисовал немного. Он поблагороднее будет, чем я. В разы.
– А что в тебе от него?
– Преданность. Если я с кем-то заручился, то это на всю жизнь.
– Как ты получил роль?
– Хочется сказать сразу: “Через постель!” Так хотелось когда-нибудь это произнести! (смеется)
– Это для записи или нет?
– Пусть будет. На самом деле мы общались с продюсером Натальей Дорошкевич и, как рассказывает Юра (режиссер Юрий Васильев — прим. ред.), он посмотрел интервью, которое показала ему Ксения Дорошкевич, дочь продюсера, и по ниточке они развили образ меня. Потом еще мое участие в проекте “Голос” сыграло роль. Видимо, это сострадание и раздербанивание, которые происходят на “Голосе”, этот эмоциональный накал, забирающий колоссальное количество сил, дали мне импульс какого-то благородства, может быть его было там видно. Говорят же, что телевизор выворачивает человека наизнанку и показывает, какой он есть на самом деле. В общем где-то два с половиной месяца мы общались и я получил роль. Но вы же понимаете, какой это риск, когда вы находитесь в популярной музыке, а вас приглашают в историческую картину?
– То есть тебя, как и полагается твоей величины, пригласили?
– Я был на пробах! Это было очень ответственно, очень волнительно, а я люблю волноваться. Любил! Сейчас тоже продолжаю, но делаю это дозированно. Мы с Юрием репетировали сцены с лошадьми. Ему важно было увидеть меня в деле, потому что ему работать с этим человеком. Как раз это все было в Театре Сатиры, где я, кстати, с Александром Анатольевичем Ширвиндтом общался. У меня было полностью ощущение, что меня погрузили в театрально-киношную среду. И я очень хотел! Тем более, что я соскучился по всему новому, обучающему, по вот этому студенческому состоянию, которое видимо, во мне так и будет всегда жить.
– Какие сцены фильма дались тебе сложнее всего?
– Сцена в поезде. Жара, павильон, портупея, это все нагромождено в тебе…
– А верховая езда, фехтование, выправка?
– Это все детство мое! Оно во мне всегда жило. Было, падал, вывихнул руку сразу же в первый съемочный день. Мы фехтовали, и я сразу же вывихнул большой палец. После чего вместо пальца у меня был окорочок, ножка Буша! Но я физически подвижный человек и все это было в моей гравитации. А вот, например, не в моей гравитации приказной тон, который мне давался очень тяжело. Мне нужно было кричать, шептать, делать, что угодно, пока мы искали мою природу именно в таких ситуациях. Во всем остальном у меня не было никаких поблажек, меня никак не чествовали на площадке. Я приезжал раньше всех, понимая, что не хочу давать повод разводить сплетни, что я какой-то зазнавшийся, заносчивый персонаж. Естественно понимал, что я шагаю в плоскость, где мне надо быть тише воды, ниже травы.
– Вы же снимали часть фильма в Вильнюсе. Что скажешь о городе?
– Мне мало что нравится, но Вильнюс обожаю, там просто все пронизано настроением и там тихо!
– Цепелины?
– Да! И район Ужупис. Там бар есть с пивом и потрясающей вяленой говядиной!
– Давай назад в Россию. Как думаешь, почему в России исторические фильмы становятся все более и более популярными?
– Потому что очень много открыто вопросов и люди пытаются как-то закрыть их. Если речь о Революции, то мы не до конца осознали, додумали, ее докрутили в голове. Мы должны напоминать себе, о том, что мы открыли миру благородную составляющую. Потом, конечно отшагнули от нее, но тем не менее. А в Америке почему-то любая вещь обрастает легендами, мир становится легендным. Точно так же и нам необходимы легенды, правдивые, основанные на настоящем. Мне кажется, что это своего рода попытки самим себе что-то объяснить, поставить точку и идти дальше наконец.
Ссылка
