Тогда закончился «социальный эксперимент», который длился 74 года, а также период неопределенности, в течение которого «магазинные полки пустели и казалось, что власть ежедневно переходит то в руки сторонников СССР, то в руки сторонников России». И тогда появилось чувство облегчения, пишет журналистка, поскольку бесконечное ожидание чего-то неизвестного закончилось, вторая сверхдержава прекратила свое существование мирно, без гражданских войн, голода и массового потока беженцев.
«Казалось, что хватило всего двух документов: соглашения, подписанного 8 декабря Россией, Украиной и Белоруссией, о прекращении действия договора об образовании СССР и документа об отставке Михаила Горбачева», – отмечается в статье.
Впрочем, ощущение, что Советский Союз распался легко, оказалось обманчиво. 25 декабря стало не только датой конца существования СССР, но и днем «рождения, а точнее перерождения, российского государства, и началом процесса, который не завершился даже спустя 25 лет». Та враждебность, с которой многие западные страны относятся к России, уходит своими корнями именно в это событие. И журналистка The Independent отмечает три факта, которые на Западе зачастую игнорируют, что и приводит к появлению этой враждебности.
Во-первых, для распада СССР было много причин. Система централизованного планирования оказалась несостоятельной, экономика страны не выдержала гонки с США по увеличению оборонных затрат. Однако Советский Союз развалился еще и потому, что составляющие его республики не хотели быть частью одного государства.
В большей степени это характерно для стран Балтии, в меньшей – для стран Центральной Азии. Но и население России устало от тех лишений, которые на них накладывала империя. «Кончина Советского Союза – это не только провал советского коммунизма, но и в равной степени повторное формирование самоопределения русского народа. И это стало куда более сложной задачей, чем казалось сначала».
Во-вторых, на Западе многие воспринимают Россию как страну, возникшую из Советского Союза, без процесса отделения, как это было с другими республиками. Впрочем, те, кто придерживается такой точки зрения, забывают, что между 1989 и 1991 годом сотни тысяч человек выходили на улицы каждые выходные и требовали демократических реформ и народные массы помогли предотвратить августовский путч.
Действительно, преемственность от Советского Союза в России сильнее, чем в некоторых странах бывшего СССР во многом потому, что некоторые высокопоставленные советские чиновники смогли предвидеть события и быстро сменили лагерь. Однако же неверно считать, что перехода власти не было вовсе. «Была настоящая смена власти и неподдельное отвержение советского коммунистического правления», – пишет Дежевски. Отказ Запада признавать, что Россия – это не «плохо замаскированный Советский Союз», раздражает российский народ и лидеров и по сей день.
И, наконец, в-третьих, легкость, с которой произошел распад СССР, заставила западные страны полагать, что россияне отреагируют на него так же, как и, скажем, поляки: получат новые паспорта, свободы и удобства и «с радостью забудут о плохом прошлом». Отчасти россияне так и сделали.
Но Запад забывает о той травме, которую нанес россиянам крах Советского Союза. Некоторые люди неожиданно оказались за чертой бедности. Но для большинства травма была психологической: всеобъемлющая неуверенность, страх, что процесс распада еще не завершен, и чувство поражения нации и потери статуса.
Эту травму получило целое поколение – поколение Владимира Путина, – и она сильно повлияла и на следующее поколение тоже. Однако возможно, что болезненная реакция России на действия Запада в отношении Восточной Европы и Украины – это не врожденная воинственность, а последствия пережитой потери и рождения постсоветского национального самоопределения.
«И тогда мы, возможно, ищем решение проблемы не там. Вместо того чтобы властно требовать от России изменить свое "поведение" и подвергать отношения глубокой заморозке – в чем Москва недавно обвинила Вашингтон, – нам надо, возможно, последовать совету, который дал по другому поводу умудренный опытом политик Джон Мейджер: “Чуть больше понимать и чуть меньше осуждать”», – подводит итог Дежевски.