Я иногда думаю: почему белое? Красное же лучше! Но мама говорит, что сейчас да, а тогда из совсем дешёвых было лучше белое.
Помню, однажды, мне было уже семь или восемь, мы ехали из гостей в такси, и таксист меня спросил, кем я хочу стать, когда вырасту. Я ответил, что мне всё равно, главное, чтобы хватало на буханку хлеба и две бутылки сухого в день, как маме с папой.
Имел потом с мамой и папой разговор, в результате которого они выяснили, что они сами идиоты и не смогли мне объяснить, почему.
Зачем вообще молодые люди заводят детей? Сами же нифига не понимают ещё. Диалог вести не умеют. Впрочем, я не жалуюсь.
Так вот, я жил у бабушки. И, само собой, постоянно болел.
Очень, кстати, через много лет, уже в старшей школе, был удивлён, когда узнал, что болящим дают бульон: в бабушкином доме бульон был всегда. Если бы мне тогда сказали, что больным дают бульон, для меня бы это прозвучало как "дают воздух". Бульон для меня тогда было нечто такое, само собой. Захотел съесть бульона — съел. Захотел его выпить — выпил. Не захотел — всё равно тебе его хоть раз в два дня да нальют.
Бульон не зависел от того, болеешь ты или нет.
Зато больному мне бабушка непременно "заваривала травки". Чабрец. Тысячелистник. Зверобой. Девясил. Ромашку. Поначалу я части сложных слов путал. То есть, с ромашкой и чабрецом норм, а вот остальное у меня постоянно превращалось в зверосил, тысячебой и девятилистник.
Травки/коренья эти бабушка заваривала мне буквально от всего. Вкус травяного отвара надоел мне лет в пять. Но меня поили ими ещё долго. И главное — ни разу я после них не чувствовал облегчения.
Ещё в доме росло алоэ ("Арбуэ", прости господи) и один его жирный кусочек постоянно стоял отломленный в стопке сломом вниз. Стоило мне простудиться — и надо было закапывать в нос алоэ. Прямо брать этот кусочек и выдавливать сок себе в нос. До сих пор отчётливо помню это ощущение в носу, вкус, запах.
Ещё всегда стояла стограммовая гранёная стопочка, на которой сверху стояла чёрная редька со срезанным низом и вырезанной вверху воронкой. В воронку клали мёд или сахар, в стопку по малой капельке капал подслащённый сок редьки. Когда его набиралось столько, что можно выпить, хоть пару глотков, я его пил. "Для здоровья".
А когда я падал и обдирал об асфальт всего себя, меня купали в выварке с горячим отваром череды.
Когда родители закончили институт и я окончательно переселился к ним, я, разумеется, продолжал постоянно болеть. Мама водила меня к врачам. не знаю, они ей советовали средства лечения или это было что-то из традиции, но, например, от простуды мне полагалось горячее кипячёное молоко с мёдом, сливочным маслом и содой. Им надо было запивать столовую ложку хлористого кальция, наливаемую из бутылки из-под рома "Гавана Клаб". Хлористый — жуткая гадость, но, как ни странно, к нему я довольно быстро привык. А вот ненавидеть кипячёное молоко (а заодно и топлёное, и горячее, и пенки) я отучился совсем недавно, лет в 35—38.
Ещё от любой болезни, особенно если что-то инфекционное, меня грели синей лампой. То есть, вы не поверите, натурально обычная лампа накаливания в рефлекторе в ручкой, только колба у неё не просто прозрачная, а синяя. Синего цвета. Считалось, что это убивает микробов и с пользой прогревает организм. Я почему-то никогда в это не верил, но мне было приятно. ну а что: тепло, а тот из родителей, кто тебя ею греет, никуда не спешит, ничем не занят, а натурально сидит возле тебя и водит над тобой этой дурацкой лампой.
Потом на смену синей лампе пришла кварцевая. Типа, УФ-излучение. А потом на смену ручной кварцевой лампе пришла стационарная с прилагающимися к ней почти непрозрачными очками-гогглами на резиночке.
При малейшем подозрении на воспаление лёгких или бронхит (а у меня и то, и другое случалось очень часто) — банки. От обычной простуды — горчичники.
Кстати, я тут недавно захотел, не помню, зачем, поставить себе горчичник — так таких, как в детстве, не нашёл. Они теперь другие совсем. Тогда это были жёлтые листки A6, покрытые с одной стороны горчичным порошком. Теперь это пакетики с микродырочками, а порошок внутри.
Горчичники я не любил (жжёт), а вот банки мне нравились. И эта горящая ватка в спирту на проволочной ручке, и сами банки, и то, с каким звуком они потом снимались, и тепло в спине, ну и внимание, конечно. Я вообще очень любил болеть, потому что когда болел, родители уделяли мне особое внимание, не злобно-агрессивно-враждебно-контролирующее, а доброе, заботливое, тихое. Болеть было хорошо.
То есть, хотя папа и стыдил меня всякий раз за то, что я заболел... В его понимании это было так: заболеть можно только по собственной расхлябанности, т.е. болезнь — это вина, проступок; типа, пока ты болеешь, весь народ нашей страны работает на тебя, ты, чтобы ответить на это адекватно, должен учиться, чтобы потом тоже хорошо работать на всеобщее благо, а ты вместо этого болеешь. А почему? Наверняка или без шапки ходил, или руки не помыл перед едой, или ел холодное на морозе... Вот, несмотря на всё это, родители, видя, как мне плохо, оттаивали и даже проявляли иногда нечто отдалённо напоминавшее нежность. И заботились. Ходили вокруг меня, что-то делали, чтобы мне стало легче. Грели лампой. Это было настолько офигенно, что хотелось болеть как можно чаще.
Я, кстати, в подростковом возрасте был сомнамбулой, как многие мальчики, и однажды в сомнамбулическом состоянии как-то очень увесисто треснулся головой в перегородку между моей комнатой и комнатой родителей. Сразу проснулся. Они услышали удар, прибежали и так офигительно за меня беспокоились, что через пару недель я не выдержал и просто с размаху треснул часов в 11 вечера головой в эту чёртову перегородку. Просто, чтобы опять ощутить это беспокойство не за то, что я не стану архитектором или журналистом-международником, не за то, чтобы не нахватался дурного от "зверёнышей гегемонов", не за весь советский народ и даже не за то, чтобы я не сутулился, а вот тупо за меня самого. Ну, получил что хотел. Но голова потом болела недели две.
Ещё от простуды и разных прочих болезней меня непременно растирали скипидаром. Этот такая терпеновая жидкость с обалденнейшим запахом. От скипидара становилось тепло и приятно. Растёртого скипидаром меня заворачивали в тёплый огромный платок.
Тоже от простуды, а также зимой после прогулок, когда мама трогала мои ступни и говорила, что я холодный, как лягушка, мне надо было парить ноги. И вот это я ненавидел. Ненавидел настолько, насколько это возможно. Дело в том, что мама считала, что и просто купаться надо в горячей воде. Горячей в её понимании была такая вода, в которую я даже палец руки не мог опустить дольше чем на секунду (чай тоже надо было пить таким, чтобы он дичайше обжигал, потому что иначе — "да он же холодный у тебя совсем!). Вот. А парить ноги надо было в такой воде, которая даже по её меркам была нестерпимо горячей. Иногда в эту воду ещё добавлялся горчичный порошок. Разумеется, стоило маме отвернуться, я ноги из тазика вынимал и ставил на бортики. А когда она начинала поворачиваться обратно, я ставил их обратно в воду и надеялся, что у меня не взорвётся голова и с моих ног не слезет кожа.
Ещё мне было полезно ходить босиком по стерне. Потому что "это хороший массаж стоп". Когда ранней осень шли на пруд мимо скошенных совхозных злаковых полей, меня непременно заставляли разуться и "побегать по стерне". Вместо побегать всегда получалось сделать дай бог пять-шесть шагов (представьте, что у вас на ступнях нежная кожа городского ребёнка, а вас заставляют идти по гвоздям), за что мне непременно прилетала получасовая раздражённая лекция о том, что я изнеженный и никогда не буду здоровым, если не буду делать то, что мне говорят.
Одной из самых бесчеловечных оздоровительных процедур было загорание. Тогда почему-то считалось, что загорать полезно. Сколько раз я слышал от маминых ровесниц-сослуживиц, что, мол, "вот, не удалось в этом году съездить на море позагорать — теперь наверняка всей семьёй будем всю осень болеть".
Хуже всего было загорать "на море". На черноморском пляже, то есть. надо было лежать под грёбаным солнцем не менее получаса, жариться, но главное — при этом нельзя было накрыть лицо книжкой или хотя бы надеть тёмные очки. Потому что "лицо тоже должно загорать, веки в том числе. Или ты опять хочешь воспаление лёгких?" Веки — очень хуёвая защита от палящего яркого солнца, которое запросто слепит сквозь них. И лежать полчаса, не имея возможности прикрыть их хотя бы рукой — та ещё пытка, скажу я вам.
Когда на море поехать не удавалось или просто в те месяцы лета, когда мы были дома, я должен был загорать на балконе. На раскладушке. Хотя бы в выходные. Пытка была попроще, потому что дома за мной следили не так пристально, но всё равно адок. Только в 13 лет я отвоевал себе право не загорать. Я тогда сразу много прав отвоевал. Потому что научился нокаутировать папу в боксе и выносить маму из комнаты, когда понимал, что аргументы не действуют. С тех поря не загорал. И это скастье. Это, сука, до сих пор огромное-преогромное счастье — не загорать.
Было бы, в общем, странно, если бы после всего этого я не стал бы убеждённым сторонником доказательной медицины. В конце концов, самая неприятная врачебная процедура не сравнится с этим вот всем. Даже когда мне долотом без обезболивающего выбивали из челюсти остатки корня удалённого зуба, это было лучше, чем загорать или парить ноги. А главное — потом наступило облегчение.

которая к роковому выстрелу на Чёрной речке привела./b]

[b]Александр Пушкин скончался через двое суток после полученного в результате выстрела Жоржа Шарля Дантеса ранения. Дуэль, как прекрасно известно, состоялась по инициативе французского офицера в связи с письмом Пушкина. Письмо было адресовано голландскому дипломату барону Луи Геккерну, которого принято считать усыновителем Дантеса. В пушкинском письме образца февраля 1837 года содержались в основном заявления от 1836 года, когда уже сам Пушкин вызывал Жоржа Дантеса на дуэль, но та была отменена в связи с женитьбой Дантеса на сестре супруги Александра Пушкина Екатерине Гончаровой.

Если говорить о краткой предыстории, то состоит она в том, что в упомянутом 1836 году Александр Пушкин получил эпистолярное сообщение, в котором поэт был назван обладателем «патента на право рогоносца». Речь шла о якобы имевших место симпатиях к его супруге со стороны офицера Дантеса и самого императора. И якобы супруга Пушкина отвечала взаимными симпатиями. Проведя настоящее расследование с подключением специалистов из типографии, Пушкин пришёл к выводу, что авторами письма были представители семьи Геккернов. Друзья Пушкина в свою очередь заявляли, что к скандальному письму могли быть причастны ни Геккерны, а князья Долгоруковы и Гагарины - с целью задеть пушкинское самолюбие. В конечном итоге (даже спустя многие годы – после проведения графологической экспертизы) было установлено, что ни Долгорукие, ни Гагарины сами не являлись лицами, написавшими письмо. По авторству Геккернов споры продолжаются по сей день.

Учитывая тот факт, что Пушкин был уверен именно в геккернском авторстве «писанины» (как сам говорил об этом), в феврале 1837 года он решил отправить своё письмо голландскому посланнику. В письме Пушкин заявлял, что не может себе позволить допускать Дантеса и Геккерна в собственный дом и не считает их родственниками даже после узаконивания супружества Жоржа с Екатериной (Гончаровой). В качестве аргумента «отлучения» Геккернов от своего дома Пушкин пишет, что не может впускать к себе на порог человека, который «болен сифилисом». При этом сам Пушкин прекрасно понимал, что дело снова идёт к дуэли.

На тот момент дуэли были неразрывно связаны как с судьбой Пушкина, так и с его творчеством – и в поэзии, и в прозе. Правда, подавляющее большинство дуэлей (был ли их инициатором сам Пушкин или кто-либо другой) отменялись – либо на основании, как бы сейчас сказали, примирения сторон, либо по иным обстоятельствам (включая распоряжения надзорных органов). Многие отменялись, но эта отменена не была. Дантес вызвал Пушкина. Стрелял первым. Пушкину пришлось производить ответный выстрел уже лёжа на снегу в крови. При этом биографы Александра Сергеевича отмечают, что пистолет Пушкина забился снегом, и Дантес вместе со своим секундантом, сотрудником французского посольства Лораном Д’Аршиаком, запретили менять оружие. По другим данным, Пушкин всё же получил другой пистолет, в итоге ранив Дантеса в руку.

После того как командованию Дантеса и государственным властям стало известно о дуэли и смерти в ней Александра Пушкина, было принято решение об уголовном делопроизводстве. Первоначальный приговор был суров: смертная казнь для всех участников дуэли за исключением секунданта Жоржа Дантеса виконта Д’Аршиака (у него имелся дипломатический иммунитет). При этом отмечалось, что «преступный поступок самого камер-юнкера Пушкина (...) по случаю смерти его предать забвению».

Через некоторое время приговор более чем смягчили: Жоржа Дантеса лишили в России офицерского звания и выслали из страны. Д’Аршиак тоже покинул Российскую империю. Секунданта Пушкина Данзаса, арестовав на два месяца и уволив с военной службы, затем освободили и восстановили на прежней должности.
Отдельная группа историков считает, что для государственных институтов того времени и смерть Александра Пушкина, и влияние российских властей на Дантеса, оказавшегося в итоге за рубежом, имели свои плоды. В частности, существует версия о том, что Дантес в будущем стал одним из постоянных осведомителей посольства Российской империи в Париже, причём в качестве своеобразной вынужденной меры за то, что его избавили от виселицы. В частности, одним из важнейших донесений «позднего» Дантеса принято считать сообщение о готовящемся покушении на русского императора Александра II. Донесение было получено через швейцарские осведомлённые круги буквально за сутки до террористического акта 1 марта (новый стиль) 1881 года. Должных мер безопасности после того сообщения в Петербурге в итоге принято не было. Информировал российское посольство в Париже Дантес, как считают историки, и в более ранние годы.
10 февраля 1837 года Александра Пушкина не стало. Утрата для русской литературы и культуры в целом была огромна. И в то же время Александр Пушкин оставил по-настоящему уникальное наследство, фактически создав современный русский язык и вдохновив на творчество десятки выдающихся поэтов и писателей, причём не только XIX столетия. До сих пор пушкинская литературная кладовая остаётся поистине неисчерпаемым богатством России и всего мира.
Автор: Володин Алексей
Использованы фотографии: LiveInternet

Источник: topwar.ru