«В связи с этим в Верховный Суд Российской Федерации 15 марта 2017 года Минюстом России подано административное исковое заявление», — говорится в пресс-релизе.Борьба Минюста с иеговистами
Накануне в пресс-службе Верховного суда РФ «Интерфаксу» сообщили, что Минюст просит признать религиозную организацию «Управленческий центр Свидетелей Иеговы в России» экстремистской и запретить в стране ее деятельность. Дата рассмотрения иска министерства пока не назначена. В свою очередь в организации заявили, что пока не получали из суда никаких документов, но считают, что «если иск будет удовлетворен, это повлечет за собой катастрофические последствия для свободы вероисповедания в России».
В сообщении на сайте «Свидетелей Иеговы в России» отмечается, что решение Верховного суда «напрямую затронет около 400 зарегистрированных местных религиозных организаций Свидетелей Иеговы в России, а также коснется всех 2277 религиозных групп по всей стране, объединяющих 175 тысяч последователей этой религии».
«Экстремизм глубоко чужд основанным на Библии убеждениям и морали Свидетелей Иеговы. Преследование мирных верующих по антиэкстремистскому законодательству строится на откровенных фальсификациях, непрофессионализме отдельных “экспертов” и, как результат, на судебных ошибках», — заявляют в организации. Там опасаются, что «запрет деятельности центра Свидетелей Иеговы может повлечь за собой уголовное преследование верующих просто за исповедание их религии — совместное чтение Библии, пение и молитвы».Организация «Свидетели Иеговы» регулярно становится объектом внимания надзорных органов во всех регионах России, кроме того, в ряде регионах ее деятельность запрещена. Ранее Верховный суд признавал законами решения о ликвидации территориальных отделений «Свидетелей Иеговы» в Орле, Старом Осколе и Белгороде, Абинске Краснодарского края, Самаре, Биробиджане и других городах. Местные отделения организации неоднократно привлекались к административной ответственности за распространение экстремистских материалов: в Тюмени, Абинске, Самаре, Саранске, Воронеже, Нижнем Новгороде, Геленджике и т. д.
Согласно данным «Ежегодника Свидетелей Иеговы 2016», в 2015 году наибольшее число активных возвещателей в мире достигало 8,2 млн человек, которые составляли 118 тысяч собраний свидетелей Иеговы; численность новообращённых в свидетели Иеговы в 2015 году насчитывала 260 тысяч человек; число стран и территорий, где свидетели Иеговы осуществляли свою деятельность и где были сданы соответствующие отчёты, составило 240. В России насчитывается 175 тысяч активных верующих данной организации, объединённых в 2547 общин (собраний).

Крупная ссора с Турцией, на которую пошел премьер-министр Марк Рютте ради первого места на выборах, отобрала чистую победу у ультраправого популиста Герта Вилдерса, всколыхнула страну тюльпанов и заставила подданных Ее Величества прийти на избирательные участки. Явка составила беспрецедентные 80 процентов.

Как мы видим, в результате не только коренные голландцы вышли на бой с популистами, но и мигранты проявили редкую активность. И теперь трое их представителей стали депутатами. Скромненько, но заметно.

Правящая Народная партия за свободу и демократию потеряла восемь мест в парламенте (2012 г. — 41, 2017 г. — 33), а националистическая Партия свободы, наоборот, прибавила пять кресел (2012 г. — 15, 2017 г. — 20). Тем не менее, Герт Вилдерс расстроен, еврооптимисты по всему Старому Свету сбросили нервное напряжение, ибо будущие выборы во Франции и Германии теперь стали казаться более предсказуемыми.

Собственно, то, что феномен Трампа в Европе вряд ли будет повторен, с некоторых пор стало понятно. Марин Ле Пен может стать президентом только в том случае, если победит в первом же туре. А это вряд ли.

И, как мне кажется, удержится и Ангела Меркель — для большинства немцев ее фигура стала символом стабильности. Впрочем, посмотрим, соберется ли с духом фрау канцлер незаметно перейти на антимигрантскую риторику. В этом случае авторитет возглавляемого ею Христианско-демократического союза вырастет, «Альтернативе для Германии» будет просто нечем крыть.

Обратите внимание: все центристы понемногу правеют и играют на поле своих националистически настроенных конкурентов. То есть, запрос на суверенитет и патриотизм в Европе существует, глобалисты вынуждены считаться с этим фактором.

____________________

Мои отношения с Обамой станут достаточно прочными, но они всегда были отношениями деловыми. Это относится и к Бушу, хотя, как я отмечал выше, он на самом деле в нескольких случаях приглашал нас с Бекки в Кэмп-Дэвид, причём это никогда не планировалось заранее. Обама время от времени будет говорить, что нам надо бы собраться вместе «на бокал мартини», но этого так и не случилось. До вечера моего последнего дня в Вашингтоне в качестве министра, когда они с Мишель устроили для нас скромный прощальный обед в личных апартаментах Белого дома,  мы не общались. Точно так же, как я не катался на горном велосипеде и поэтому упустил возможность совместных занятий спортом с Бушем; я был на фут ниже, слишком неспортивен и слишком стар, чтобы рассматриваться как кандидат для включения в президентскую баскетбольную команду Обамы; не играл я и в гольф. Поэтому все два с половиной года нашей совместной работы мы провели почти исключительно в Овальном кабинете и в ситуационной комнате Белого дома.

Хотя Обама в моём понимании — либеральный демократ, а я отношу себя к умеренным консервативным республиканцам, первые два года, обсуждая вопросы национальной безопасности, мы по большому счёту встречались с глазу на глаз. Как и при всех сменах президента, существовала значительная преемственность в этой сфере между последними годами администрации Буша и первыми годами президентства Обамы, с какой бы неохотой сторонники обеих партий ни вынуждены (и должны были)  с этим мириться. План дальнейших действий в Ираке в основном был установлен Стратегическим соглашением 2008 года, заключённым с иракцами, и Обама, в сущности, следовал курсу, на который согласился Буш в декабре 2008 года, завершая военную «ответственность», как он выразился. Обама ратовал за необходимость выделять больше ресурсов на Афганистан, и он явно был готов к более активному преследованию Аль-Каиды. Весь первый год нашей совместной работы он  поддерживал хорошее финансирование министерства обороны. У нас образовалась крепкая основа для продуктивного сотрудничества. По некоторым менее приоритетным вопросам, как я понял позднее, я хоть и мог не соглашаться, но предпочитал держать своё мнение при себе или оказывать молчаливую поддержку — как поступал  обычно в администрации Буша. В Вашингтоне никто не может побеждать по всем вопросам, и, до тех пор, пока я буду получать удовлетворение по важным вопросам, в других буду оставаться игроком команды. Не припоминаю, чтобы Обама и я обсуждали когда-нибудь его шаги во внутренней политике, и это, наверное, было к лучшему.   

Я обнаружил, что президент — совершенный прагматик в том, что касается вопросов национальной безопасности, и открыт для компромиссов по большинству вопросов, или, говоря более приземлённым языком, готов договариваться. Поэтому по некоторым самым спорным вопросам, как будет рассказано далее, я буду держать свои карты при себе и затем пытаться выбрать подходящий момент, чтобы выдвинуть альтернативное предложение, что поможет дать ему возможность принять решение, устраивающее нас обоих. Обычно, как я делал это и при Буше, я буду излагать свою точку зрения президенту заранее, в личном разговоре; в большинстве случаев у меня была уверенность, что он, в конечном счёте, примет моё предложение. Позже я прочитаю, что некоторые из аппарата Национальной безопасности были недовольны тем, что я воздерживался от высказывания своего мнения на совещаниях, но я знал, что мои рекомендации будут иметь больше веса при рассмотрении вариантов, если я правильно выберу момент, когда их высказать; хотя были случаи, когда я молчал, потому что у меня ещё не было решения по этому вопросу,  и я просто хотел выслушать других, чтобы это помогло мне определиться самому. Обычно я приходил на совещания, предварительно поговорив с Клинтон, Джонсом и другими, поэтому довольно хорошо представлял, что они скажут. Совещания в ситуационной комнате для меня никогда не были просто очередным сборищем: итоги были важными, и у меня всегда была своя стратегия поведения на этих совещаниях. Таких встреч проводилось больше, чем мне хотелось бы, по две-три в день, и на всё это планирование уходило много энергии.

Одно качество, о котором я не упомянул, говоря об Обаме, — это его способность переживать, особенно если говорить о двух войнах. В моём присутствии Буш — сильно отличаясь от своего отца — был довольно несентиментален. Но он глубоко переживал из-за войны в Ираке; бывало, на церемонии награждения Почётной медалью Конгресса или на других подобных мероприятиях, я замечал в его глазах слёзы. С Обамой я работал больше, чем с Бушем, и никогда не видел слёз в его глазах. Обама мог прийти в ярость, и делал это (я редко слышал, чтобы он ругался, но когда он произносил ругательство, это действовало очень сильно), но единственный вопрос, касающийся армии, если не считать утечек, волновавший его больше всего по моим ощущениям, это «не спрашивай, не говори». Ему  изменение этого закона казалось следующим неизбежным шагом в движении  за права человека. По-видимому, он переживал и за реформу здравоохранения, но на этих обсуждениях я не присутствовал.

Но где недостаток энтузиазма с его стороны имел для меня самое большое значение, так это в том, что касалось Афганистана. Когда солдаты жертвуют своими жизнями на передовой, им необходимо знать, что главнокомандующий, подвергающий их риску, верит в их миссию. Им необходимо, чтобы он часто говорил с ними и со страной, и не только чтобы выразить благодарность за их службу и жертвы, но и чтобы объяснить и подтвердить, что эти жертвы не напрасны, почему их борьба благородна, почему их дело справедливо, и почему они должны победить. Президент Обама никогда этого не делал. Он редко говорил о войне в Афганистане, за тех исключением случаев, когда объявлял о наращивании численности войск или их выводе, или об изменении стратегии. Со стороны Белого дома слова «пути выхода», «сокращение численности войск» и «ответственность по завершению войны» слышались намного чаще, чем «успех» или даже «выполнение миссии». Учитывая риторику Обамы, касающуюся Афганистана, во время избирательной кампании, думаю, что и я, и наше командование, и наши военнослужащие ожидали от него больше заинтересованности в этом деле и большего энтузиазма с его стороны.

Говоря это, я уверен, что президент искренне беспокоился о солдатах и членах их семей. Он и миссис Обама с момента его избрания активно помогали нашим военнослужащим. Особенно Мишель; вместе с Джил Байден, супругой вице-президента, она посвящала массу времени и усилий, помогая возвращавшимся солдатам найти работу и помогая их семьям. Президент посещал военные госпитали, поддерживал раненых, выражал сочувствие их семьям, утешал тех, кто потерял на войне родных и близких. И он гарантировал, чтобы  значительные дополнительные ресурсы поступали в министерство по делам ветеранов и чтобы они не подпадали под бюджетные сокращения. У меня никогда не было сомнений в том, что Обама поддерживает военных; я сомневался только в его поддержке самой миссии.

Из всех президентов, с которыми я работал, Обама был самым большим любителем совещаний. Его подход к решению проблем напоминал мне слова Линкольна о том, как он принимает решение: «Я никогда не принимаю решения сразу, когда обдумываю какую-нибудь мысль, пока не привяжу её к северу, привяжу её к югу, привяжу её к западу и привяжу её к востоку».  Как Обама говорил мне не раз: «Я не могу это отстаивать, если я этого не понимаю». Я редко видел, чтобы он принимал решение сходу, если обстоятельства давали ему время собрать информацию, проанализировать её и обдумать. Его иногда критиковали за то, что он «тянет» с решением, но я находил это необычным и обнадёживающим, особенно когда есть так много знатоков и критиков, которые, видимо, считают, что проблема, обнаруженная утром, к вечеру должна быть решена. Как человек, участвовавший в процессе принятия решений, я всегда чувствовал больше уверенности в результате после тщательного обдумывания. Хотя, когда дело того требовало, Обама мог принять важное решение — решение, когда речь шла о жизни или смерти — весьма быстро. Как-то он сказал мне, что одной из причин, по которой он выдвинул свою кандидатуру в президенты, была та, что ему было так скучно в Сенате. Я никогда не видел, чтобы кто-то ещё, не имея опыта работы в исполнительной власти — а особенно тот, кто был законодателем — так быстро и легко переключался на принятие решений и так наслаждался, используя власть. И, как и Буш, раз приняв трудное решение, Обама никогда, насколько мне известно, больше не сомневался в нём и не оглядывался назад.

Я всегда считал, что  Обама обладал «качествами президента». Он относился к президентским обязанностям с уважением. Я редко видел его в Овальном кабинете без пиджака и галстука, он всегда вёл себя с чувством собственного достоинства. Он был цельной натурой, а его манера поведения — по крайней мере, насколько я мог наблюдать, — была прекрасным образцом для подражания. У нас были непринуждённые отношения, и часто наедине я его поддразнивал, время от времени задавая ему вопрос, когда он бился над большими проблемами: «Так почему, говорите, вы выбрали эту работу?» .

Его широкая улыбка известна всем, и я часто её видел; что менее известно — так это то, как быстро она могла исчезать, уступая место ледяному взгляду. Однажды меня осенило — ведь единственным человеком, с которым мне доводилось работать и у которого выражение лица менялось так разительно и быстро, была Маргарет Тэтчер.  Когда взгляд что одной, что другого был обращён на тебя, и ты видел такую перемену, было не до смеха. (Как и любой другой, от Тэтчер я получал больше ледяных взглядов, чем улыбок).  Часто мне хотелось бы, чтобы и Буш, и Обама были менее политически пристрастными, но мир политики явно изменился со времени моего первого ухода в отставку в 1993 году. Я считаю, что Обама был  «номером один» как по интеллекту, так и по характеру. Необязательно соглашаться со всем, что он делал в политике, чтобы признать это.

Менее чем через две недели после инаугурации к концу своего еженедельного совещания с Малленом и мной президент попросил меня остаться для разговора наедине. Он спросил меня, всё ли в порядке.  Я ответил, что, по моему мнению, команда взяла хороший старт, атмосфера нормальная, руководители успешно налаживают сотрудничество. (Проблемы, о которых я рассказывал выше, ещё не вышли на поверхность). Как Обама повторял при случае всем руководителям, он поощрял меня всегда высказываться откровенно и безбоязненно сообщать ему плохие новости или выражать своё несогласие (как будто я нуждался в таком поощрении).  Он сказал в заключение слова, которые, по моему мнению, были очень проницательным наблюдением  за двенадцать дней его президентства: «То, что мне известно, меня тревожит. Ещё больше тревожит то, о чём я не знаю. А больше всего тревожит то, что люди от меня скрывают». Многим чиновникам в Вашингтоне потребовались годы, чтобы это понять; некоторые так и не поняли.

Через несколько месяцев после инаугурации президент организовал  на выходные в Белом доме «семинар»  для членов правительства и руководства, чтобы обсудить то, как достичь поставленных им целей.  Меня попросили принять участие в заседании на тему «Работать эффективнее для достижения приоритетов администрации». Я уже мог видеть, как президент и аппарат Белого дома, как и многие до них, стремились к тотальному контролю и пытались централизовать всю власть — и признание за все достижения — в Белом доме. Я решил высказать это прямо и немного пошутить.  Я рассказал министрам кабинета и руководителям Белого дома, что нужно держать в уме две вещи. Во-первых, никто в Белом доме, за исключением президента, не вправе осуществлять политику или самостоятельное действие; это могут делать только кабинетные министерства или государственные службы. От того, насколько хорошо понимали это сотрудники Белого дома, зависело то, было ли вообще что-то сделано, с энтузиазмом или без. Когда сотрудники администрации президента не уважали роль министров кабинета и не делали их партнёрами в принятии политических решений, реализация политики сильно страдала. Во-вторых, за исключением Административно-бюджетного управления, никому из Белого дома не приходилось давать показания в Конгрессе по вопросам политики или бюджета. Министры кабинета и руководители ведомств «считали своей» политику президента, когда дело доходило до работы с Конгрессом, и сотрудники Белого дома на свою беду игнорировали это.  Будет ли министр давать показания с энтузиазмом или с холодностью? «Вы можете очень оторваться от реальности в этом здании».

Потом я рассказал, как Белый дом обращается с кабинетом изо дня в день. Я рассказал, что министры часто получают звонки от неких личностей, сообщающих, что «Белый дом хочет» того или этого, и что лично я часто подозревал, что это звонит какой-нибудь мелкий сотрудник-новичок, обладатель новенького пропуска в Белый дом, который, наверное, заставляет свою секретаршу звонить в химчистку со словами: «Говорят из Белого дома»; я называл таких людей «нюхнувшими краешек власти». Я рассказал собравшимся министрам и сотрудникам Белого дома, что когда моя приёмная сообщает, что мне звонят из Белого дома и чего-то хотят, я не беру трубку.  Здание звонить по телефону не может. Я сказал, что, являясь сотрудником кабинета, вправе ожидать, что мне будет позвонить из Белого дома только очень высокопоставленное лицо.

Наконец, у меня было два предостережения для коллег по кабинету. Первое: чересчур много помощников и референтов, которые думают, что путь наверх для их карьеры  состоит в том, чтобы пугать своих боссов леденящими историями о кознях и посягательствах других министерств или сотрудников Белого дома. Единственный способ нейтрализовать междоусобицы такого рода, сказал я, — чтобы руководители  ближе знакомились и доверяли друг другу. Министрам кабинета и высокопоставленным руководителям из Белого дома,  работающим над одними проблемами, необходимо иметь постоянные личные контакты, чтобы налаживать отношения,  и если это получается, сотрудники скоро поймут, что попытками втянуть своих боссов в бюрократические битвы свою карьеру не ускорить.

Моё второе предостережение заключалось в том, что в этот самый момент один или несколько моих людей в министерствах и ведомствах моих коллег делают что-то либо  незаконное, либо предосудительное, либо совершает действия, противные им, как и их начальнику. Решение, сказал я, в том, чтобы работал механизм обнаружения таких людей, прежде чем они причинят слишком много вреда.  Эти предупреждения, как пара министров позже мне признались, действительно их заинтересовали и заставили задуматься.

Когда я просматривал все назначения в Белый дом в середине 2009 года, то был поражён, насколько эти люди — как их предшественники — различаются  по мотивам, побудившим их войти в правительство. Некоторые были восторженными приспешниками, для которых новый президент был идолом; они с невероятным усердием работали на его избрание и были до конца лично преданы ему. Они были готовы пожертвовать несколькими годами своей жизни, стараясь помочь ему добиться успеха. Другие были людьми «идейными», они работали на его избрание и хотели работать под его руководством по той или иной конкретной проблеме — или целой повестке — и видели в нём и в своей службе  способ продвижения политики, в которую они верили. Однако были и другие, успешно делавшие карьеру и усмотревшие шанс отблагодарить страну, работая на человека, которого они поддерживали, или просто хотевшие заняться чем-то другим на какое-то время. Ещё одной группой были просто «наркоманы от политики» — они любили политическую жизнь, и работа в исполнительной власти после восьми лет пребывания на Холме или «на воле» (вне правительства) было для них как свежий баллон с кислородом.  И ещё было небольшое число тех, кому лично президент выкручивал руки, заставляя отказаться от удобств частной жизни в обмен на ужасные часы и возможность того, что каждого из них слишком часто будут  и как личность, и как политика поджаривать и на Холме, и в СМИ.

В конце 2006 г., когда я снова вошёл в правительство, в финансовом отношении мои дела шли удачно. Согласно правилам этики, я вынужден был продать все акции, которыми владел в  начале 2007 году, на самом пике рынка. Однако те, кто вошёл в администрацию Обамы в начале 2009 года, и кто владел акциями, а таких было немало, вынуждены были продавать, когда рынок падал.  Некоторые из этих людей понесли огромные убытки в личных финансах, и я восхищался их патриотизмом и готовностью принести большие жертвы. Я буду не соглашаться в предстоящие годы со многими из этих назначенцев, но я никогда не сомневался в их любви к стране (хотя, как и в любой администрации, себялюбия тоже хватало).

Самый неловкий момент в первые дни работы с президентом Обамой у меня случился примерно через три недели после инаугурации. Я позвонил Бушу-43, чтобы сообщить ему о достигнутом нами большом успехе в тайной программе, за которую он очень переживал. В администрации царили настолько анти-бушевские настроения, что я пришёл к выводу, что никто больше ему не сообщать не будет. В ходе нашего краткого разговора он спросил меня, как идут дела, и я ответил, что просто превосходно.  Буш закончил разговор, сказав: «Важно, чтобы он [Обама] добился успеха». Я сказал: «Да будет так». К моей досаде и глубокому замешательству, на следующий день Обама сообщил мне, что собирается позвонить Бушу и сообщить ему об успехе тайной операции. У меня душа ушла в пятки, и я сказал ему, что это великолепная идея. Тут же, положив трубку после разговора с Обамой, я позвонил 43-му, чтобы сказать ему, что будет звонить 44-й, и что я надеюсь, что Буш не скажет, что я уже звонил. Я знал, что должен был дать 44-му возможность позвонить. Больше я никогда не говорил с Бушем о государственных делах.

Мои новые задачи в Министерстве обороны

К 2009 году я пришёл к убеждению, что концепции как традиционной, так и нетрадиционной войны, уже не отвечают времени, поскольку, скорее всего, будущие конфликты будут чем-то промежуточным, в рамках широкого диапазона и летальности. Незаконные вооружённые формирования и мятежники могут получить доступ к высокотехнологичным вооружениям. Стремительно модернизирующиеся армии, включая армию Китая, будут применять «ассиметричные» методы для подрыва традиционных преимуществ Америки на море и в воздухе. Страны-изгои, такие как Северная Корея и Иран, вероятно, будут применять комбинированную тактику. Соответственно, я был убеждён, что наша стратегия, принятая после окончания Холодной войны — быть готовыми к одновременному участию в двух крупных региональных конфликтах, что определяло большую часть структуры наших вооружённых сил, устарела. Нам необходимо было поддерживать и модернизировать наш стратегический потенциал и потенциал обычных вооружений, но нам необходимо было ещё обучаться и оснащаться для других, непредвиденных обстоятельств.

Работая при Обаме, я был твёрдо намерен использовать дополнительно предоставленное мне время для организации вооружённых сил, бюджетов и программ в соответствии с этими направлениями. Когда стал ясен весь масштаб экономического кризиса в стране, я понял, что оборонный бюджет — слишком крупная мишень, чтобы его проигнорировали Конгресс и президент. Я решил попытаться предпринять упреждающие меры против грубых, контр-продуктивных и потенциально опасных покушений на доллары, идущие на оборону, показав, что мы можем самостоятельно расчистить наши бюджетные и программные «конюшни». Я надеялся, что если Пентагон смело продемонстрирует готовность сократить бюрократические накладные расходы и расточительство, при одновременном повышении военного потенциала, мы можем пострадать только от удара по касательной при надвигающемся «бюджетокрушении».  Я был, скажем так, слишком оптимистичен.

Мои приоритеты были ясны: продолжать заботиться о военнослужащих и их семьях; добиться большей сбалансированности в подготовке к будущим полномасштабным конфликтам и поддержкой войн, в которых мы уже участвуем и, скорее всего, будем иметь дело в предстоящие годы, используя бюджетный процесс  для осуществления такой перебалансировки; заняться процессом военных закупок и отсеять те программы, которые намного превысили сроки и сметы, а также те, в которых уже отпала необходимость; а также сделать всё что в моих силах, чтобы усилить наши шансы на успех в Афганистане. Первые три приоритета означали продолжение моей войны с самим Пентагоном, второй и третий означали ещё более горячую войну с Конгрессом, а четвёртый повлёк бы за собой войну с Белым домом. Было ясно, что весь срок моего пребывания на посту министра будет связан с войной на несколько фронтов. Другого пути у меня не было. Как и Буш, и Обама, я тоже вынослив.

Что касается заботы о военных, то осенью 2008 года я услышал о значительной разнице во времени, требующемся для медицинской эвакуации с поля боя в Ираке и Афганистане — в Ираке норматив равнялся одному часу, а в Афганистане двум часам. При рассмотрении этого вопроса я узнал, что  вертолёты для эвакуации раненых, не американские, а принадлежащие другим странам-членам НАТО, не вылетают в условиях «низкой освещённости» — в сумерках или темноте — а также в плохую погоду или в «небезопасные» районы посадки. Само собой, к ним относилось большинство моментов, мест и ситуаций, в которые вертолёты для медицинской эвакуации нужны были больше всего. С такой же тревогой я узнал, что когда вертолёты ВВС США в Афганистане требовались для эвакуации раненых, этот запрос должен был получить разрешение командующего, что вызывало дополнительную задержку, когда на счету была каждая минута.

12 ноября я послал председателю Объединённого комитета начальников штабов служебную записку, с просьбой «объединить усилия» для снижения нормативов медицинской эвакуации в Афганистане до 1 часа, «выполняя эту задачу с чувством её неотложности и приоритета». К большому моему удивлению, Майк Маллен, председатель Объединённого комитета, а также как гражданские, так и военные медицинские бюрократы резко отреагировали, что это лишнее. Учитывая, что выживаемость среди раненых превышает 95%, и что в Ираке и Афганистане сходные показатели смертности, 4% и 5% соответственно, они не видят необходимости принимать меры для ускорения медицинской эвакуации в Афганистане. Начальник медицинской службы Объединённого комитета начальников штабов, однозвёздный адмирал, утверждал, что при достижениях полевой медицины, двухчасовой норматив достаточен, и председатель его поддержал. ВВС также выступили против 60-минутного норматива; ВМС не высказались ни за, ни против. Только Сухопутные силы и мои сотрудники поддерживали реформу, которую я проталкивал. Чиновники жонглировали  цифрами, вот и всё.

Их реакция меня взбесила. На одном из совещаний я сказал военным и гражданским чиновникам, что мне всё равно, что показывает их статистика, что если бы я был солдатом, которого только что ранило пулей или осколком, я бы хотел, чтобы эвакуационный вертолёт прилетел как можно быстрее. Я сказал им, что если солдата посылают в Ирак, он знает, что в случае ранения его заберут в течение часа. Почему он должен соглашаться на меньшее в Афганистане? Я сказал, что речь в этой проблеме с медицинской эвакуацией  идёт о надеждах солдат и их моральном состоянии, и, клянусь Богом, мы добьёмся её решения.

Временным решением была немедленная отправка десяти дополнительных вертолётов и трёх передовых хирургических госпиталей в южные и восточные районы Афганистана, где наши солдаты участвовали в самых активных боевых действиях. К концу весны были дополнительно посланы ещё 15 вертолётов и ещё 3 госпиталя. В январе 2009 года 76% миссий по медицинской эвакуации в Афганистане занимали более одного часа; к июлю этот показатель был снижен на 18%.

В мае 2009 года я посетил полевой госпиталь и вертолётную часть медицинской эвакуации в зоне  базы передового развёртывания «Кэмп Бастион» в провинции Гильменд на юге Афганистане. Один из военных врачей подразделениия сказал мне, что до прибытия дополнительных средств для медицинской эвакуации им часто не удавалось спасти жизнь солдата или морского пехотинца, потерявшего обе ноги; теперь  они делают это регулярно. Эти врачи совершенно особые люди, и эвакуационные экипажи это невоспетые герои, которые летают в такие места и в таких условиях, от которых захватывает дух, чтобы спасти своих братьев по оружию. Нам просто необходима была очередная небольшая война в Пентагоне, чтобы дать им инструмент, чтобы они могли делать своё дело ещё эффективнее.

Примерно в то же время, когда встал вопрос о медицинской эвакуации, стала явной и потребность в машине типа БТР, с усиленной противоминной защитой, разработанной для уникальных условий Афганистана. При уровне потерь, вдвое меньшем, чем для танка M1 Abrams, и вчетверо меньшем, чем для «Хамви», бронемашины доказали свою ценность на равнинной территории и относительно приличных дорогах в Ираке. Но эти самые машины были слишком тяжёлыми, трудными в управлении на пересечённой местности — у них фактически не было качеств для движения по пересечённой местности — и слишком габаритными для узких и, как правило, примитивных дорог Афганистана. И снова, под постоянным давлением со стороны моего ведомства (и меня самого)  рабочая группа по разработке БТР — и промышленность — быстро разработала более лёгкую, более маневренную машину, бронеавтомобиль M-ATV (вездеход). Мы подписали первый контракт на производство в конце июня 2009 года. Первые  M-ATV поступили в войска в Афганистане в начале ноября. Быстроты, с которой всё это произошло — меньше года — как и с оригинальными БТР, просто невозможно было добиться путём нормального бюрократического процесса. И снова Конгресс помог с деньгами.

В первый год администрации Обамы возникла неоднозначная проблема, задевающая военнослужащих и членов их семей. После войны в Заливе 1991 года прессе было запрещено публиковать и снимать покрытые флагами гробы военнослужащих, убитых за рубежом, когда их доставляли в военный морг на базе ВВС в Довере, штат Делавэр. Военные были твёрдо убеждены, что эти «торжественные передачи» должны быть непубличными, и они даже отговаривали родственников погибших от поездки в Довер, чтобы  стать свидетелями церемонии.  С другой стороны, некоторые средства массовой информации утверждали, что такая политика — это политически мотивированная попытка не дать американскому народу видеть «реальную цену» наших зарубежных войн. Другие отстаивали мнение, что эти возвращающиеся герои должны получать публичное признание и чествование. Я был не согласен с политикой отказа от публичности, но когда в начале 2008 года попробовал заговорить о каких-то изменениях, то сопротивление в Пентагоне как со стороны военных, так и гражданских лиц, было столь сильным, что я отказался от этой идеи.

А потом, 9 февраля 2009 года, на пресс-конференции новый президент заявил, что он хочет, чтобы этот вопрос был пересмотрен. На следующий день, основываясь исключительно на сказанных им словах, я снова отдал распоряжение пересмотреть вопрос о доступе СМИ на церемонии передачи тел погибших военнослужащих в Довере и сам рассказал на пресс-конференции, что сделал это. Я сказал, что, по моему мнению, это изменение имеет смысл, если можно пойти навстречу потребностям родных и близких и при условии соблюдения права на неприкосновенность частной жизни. На реализацию этого изменения я отвёл срок в две недели.

Эта отмена вызвала широкий разброс откликов. Некоторые группы, представлявшие семьи военных и родственников павших, были против любого изменения существующей политики, я думаю, из страха свистопляски в СМИ. Корпус морской пехоты был категорически против любых перемен. ВВС и заместитель министра  обороны по кадрам и боевой готовности — гражданский компонент министерства, ответственный за такие вопросы — считал, что не следует предпринимать никаких шагов, пока не будут собраны данные о мнениях родственников погибших и самих военнослужащих. Сухопутные силы и ВМС поддерживали реформу, но с полным учётом пожеланий семей: если они хотят, чтобы было освещение в прессе, так тому и быть: если они согласны на освещение в прессе, то это будет разрешено на почтительном расстоянии. Я уверен, что те, кто был против реформы, были искренни в своих опасениях, что спрашивать семьи о присутствии прессы означало бы для них только ещё одно трудное решение в невероятно тяжёлый момент в их жизни. Официальная рекомендация, сформулированная мной 18 февраля, отражала «общий консенсус» и заключалась в том, чтобы отложить решение, пока не будет услышано мнение военнослужащие, членов их семей, групп поддержки и других заинтересованных сторон. Я отвёл на это неделю.

Политологи, историки и журналисты зачастую совершенно не ведают о тех невидимых постороннему взгляду событиях и впечатлениях, которые влияют на важные решения. Я часто напоминал коллегам, что президент и другие руководители слушают самые различные голоса, помимо официальных государственных каналов. В случае с решением по Доверу, на меня сильно повлиял один фильм,  Taking Chance (в российском прокате «Добровольцы»,  — прим.пер.), выпущенный киностудией HBO в феврале того же года. История повествует о том, как подполковник морской пехоты (его играет Кевин Бэйкон) сопровождает останки  младшего капрала морской пехоты Чэнса Фелпса из Довера на его родину в Вайоминг, и обычные американцы по всему пути своими поступками отдают павшему дань уважения. Посмотрев этот фильм, я решил, что мы должны публично отдавать последние почести, по возможности всем нашим павшим воинам, начиная с Довера.

27 февраля мы с Малленом проинформировали президента по результатам отмены запрета на освещение в СМИ и общественной реакции, и получили его твёрдую поддержку, через два дня после того, как я объявил на пресс-конференции, что, услышав мнение военных и организаций, представляющих семьи военных, я распорядился, чтобы «решение, касающиеся освещения в прессе церемонии передачи тел погибших в Довере должны приниматься теми, кого оно затрагивает непосредственно — на индивидуальной основе, семьями погибших. Мы не можем позволить себе принимать такое решение вместо них».  Что касается семей, которые хотели публичного освещения церемонии, то средствам массовой информации это разрешалось, с соблюдением приличной дистанции. Для других семей, церемония передачи должна была быть закрытой.  Человек, которого погибший назвал ближайший родственником,  будет выступать от имени семьи,  хотя в наших долгосрочных планах было предоставить военнослужащим возможность самим выбрать, хотят ли они присутствия прессы при их возвращении, в случае, если они погибнут. Церемония передачи тела штаб-сержанта ВВС Филипа Майерса из Хоупвелла, Вирджиния, 6 апреля была первой, которую снимала пресса в соответствии с новой политикой. Я присутствовал на похоронах Майера на Арлингтонском мемориальном кладбище 27 апреля. 

Мне казалось, что некоторые семьи захотят приветствовать своего погибшего сына, дочь, мужа или жену, когда он или она впервые вернулся на американскую землю в Довере. Политикой министерства обороны было отговаривать семьи от этого, но некоторые семьи всё равно добирались до Довера, заказывая авиабилеты и места в отелях за свой счёт. Я решил, что мы должны организовать это и взять на себя расходы семей, пожелавших приехать. ВВС превзошли сами себя при реализации этого решения. В январе 2010 года в Довере был открыт новый Центр для членов семей погибших, пространство в 6 тысяч кв. футов,  с удобной и спокойной обстановкой. Это энергичное строительство началось с небольшого отеля, а также центра медитации и прилегающего к нему сада для членов семей. К 2010 года примерно 75% семей погибших военнослужащих, приезжали, чтобы присутствовать при возвращении своих павших героев в Америку, и около 55% соглашались на освещение этой церемонии в прессе.     

Впервые я приехал в Довер 16 марта, когда вопрос ещё решался. Как это происходит чаще всего,  чартерный Боинг 747, перевозивший останки, прибывал ночью. В ожидании церемонии передачи, я распросил своих сотрудников, как погибли эти четверо солдат. Я был на нервах этой ночью, и когда мне сказали, что они находились в «Хамви», подорвавшемся на самодельной мине, я обернулся к своим подчинённым и сквозь зубы  гневно потребовал: «Выяснить, почему у них до сих пор нет этих проклятых БТРов».

Прибытие и «почётная передача» тела павшего солдата на авиабазе Довер в штате Делавэр. В апреле 2009 года я выступил с предложением разрешить такие фотографии с дозволения семьи.

Почётный караул ВВС, в парадной форме и белых перчатках, который должен был проводить церемонию передачи, промаршировал мимо нас, мы выстроились за ним и в ногу подошли к посадочной площадке. Ночь была холодной, ветреной и дождливой. Самолёт был облит светом прожекторов, и высоко в открытом люке бокового грузового отсека, мы могли видеть первые два из простых, обёрнутых флагами, алюминиевых контейнеров. Я приказал своим подчинённым, чтобы мне устроили возможность побыть одному с этими четырьмя; и вот я взобрался по трапу на борт, и меня сопроводили в задний грузовой отсек к четырём павшим. Это были сержант-пехотинец Кристофер Абейта, младший сержант Роберт Уэйнер, рядовой первого класса Норман Кейн — все из 178-го пехотного полка, и штаб-сержант ВВС Тимоти Боулс с военно-воздушной базы Элмендорф, штат Аляска.  Я остался с ними наедине, меня переполняли чувства. Я на минуту встал на колени у каждого гроба, положив руку на флаг, покрывавший гроб.  На глаза навернулись слёзы. Я не хотел уходить от них, но, наконец, почувствовал, что сзади подошёл капеллан, поэтому встал, вернулся на площадку и стоял, отдавая честь, пока один за другим, с величайшей чёткостью, уважением и заботой — даже нежностью — почётный караул переносил каждый гроб на ожидающий тут же автомобиль. В самолёте на обратном пути в Вашингтон царило полное молчание.

Через месяц я навещал раненых в Уолтер Рид. В одной палате молодой солдат, сидя на своей койке, держал в руках свежий выпуск Washington Post, с историей о моём мартовском визите в Довер, включая резкий вопрос о том, почему те четыре солдата находились не в БТРе. Он вслух прочитал из этой статьи, что я потребовал от своих подчинённых, а затем заплакал, сказав мне: «Ваш БТР спас мне жизнь». Я сумел сохранить самообладание — с трудом.  В то время я не осознавал полностью, скольких душевных переживаний потребует от меня исполнение взятого на себя долга.

Ещё одной проблемой, которую я пытался решить в начале своего пребывания на посту, были «стоп-приказы», — практика удержания солдат на действительной службе после того как истёк срок их командировки. Я знал, что это допускается контрактом, который солдаты подписывают, но считал, что это обманывает доверие. «Стоп-приказы» были, ясное дело, непопулярными среди солдат, но они были непопулярными и в Конгрессе. Джек Мерта, председатель      подкомитета по обороне Комиссии палаты представителей по бюджетным ассигнованиям, протолкнул законопроект, предусматривающий специальную компенсацию в 500 долларов в месяц за время, когда солдату продлевали командировку, и имевший обратную силу начиная с 11 сентября 2001 года. В конечном итоге мы насчитали примерно 174 тысячи законных претендентов на эту компенсацию, и Конгресс выделил более 500 миллионов долларов на выплаты, причитающиеся за прошедшее время. 

Значительную часть из тех, кто был задержан по «стоп-приказу», составляли сержанты. Старшие офицеры утверждали, их отзыв лишил бы подразделения опытного сержантского состава. Был момент, когда по «стоп-приказу» было задержано более 14 тысяч военнослужащих. «Быстрое развёртывание» (или «волна») в Ираке сделало продолжение такой практики невозможным в 2007 и 2008 году, но вопрос оставался в моём списке дел.  Я вернулся к этому вопросу в первые месяцы администрации Обамы.  Благодаря выводу войск из Ирака, начальник штаба Сухопутных войск Джордж Кейси и Пит Чиарелли подали план о прекращении «стоп-приказов», о чём я объявил 18 марта 2009 года, через два дня после своей поездки в Довер.  Части Резерва Сухопутных войск начнут мобилизацию и развёртывание без использования «стоп-приказов» с августа, Национальная гвардия с сентября, а действующие части с января 2010. Цель — сократить число служащих по «стоп-приказу» на 40% к марту 2010 года, на 50% к июню, и покончить с этой практикой вообще к марту 2011 года. Армия выполнила намеченное, и я этим очень гордился.