Елизавете Михайловне шел в то время уже пятый десяток лет. Была она очень полная, некрасива, лицом походила на своего отца-фельдмаршала. Но глубоко была уверена в неотразимой красоте своих плеч и спины, поэтому обнажала их до последних пределов, допускавшихся приличием. А все смеялись и призвали ее «Лиза голенькая». В. А. Перовский, глядя на нее, сказал однажды: «Давно бы уж пора набросить покрывало на прошедшее!» Ядовитый Соболевский написал эпиграмму, как обычно, приписанную А. С. Пушкину:
Лиза в городе жила
С дочкой Долинькой;
Лиза в городе слыла
Лизой голенькой.
У австрийского посла
Нынче Лиза в grand gala;
Не по-прежнему мила,
Но по-прежнему гола.

Она давала повод ко множеству рассказов, шуток и анекдотов, неизменно носивших очень двусмысленный характер. Князь Вяземский, познакомившись с ней, писал А. Тургеневу: «Третьего дня Хитрово говорила о себе: «Как печальна моя судьба! Так еще молода, и уже два раза вдова!» - и так спустила шаль – не с плеч, а со спины, что видно было, как стало б ее еще на три или четыре вдовства». Рассказывали, что близко знакомых мужчин она принимала, сидя в ванне. Граф В. А. Сологуб сообщает такой анекдот: «Елизавета Михайловна поздно просыпалась, долго лежала в кровати и принимала избранных посетителей у себя в спальне; когда гость допускался к ней, то поздоровавшись с хозяйкой, он, разумеется, намеревался сесть; госпожа Хитрово останавливала его: «Нет, не садитесь на это кресло, это Пушкина; не на этот диван – это место Жуковского; садитесь ко мне на постель, это место всех». А. С. Пушкин в 1832 г. писал княгине Вяземской по поводу сумасшедшего Батюшкова, которому врачи для излечения рекомендовали физическое общение с женщиной: «Сейчас от Хитровой. Она как нельзя более тронута состоянием Батюшкова и предлагает ему себя, чтобы испробовать последнее средство, с самоотверженностью истинно удивительной». Однако госпожа Хитрово была вполне добродетельна, и имя ее никогда серьезно не упоминалось в богатой скандальной хронике великосветской жизни. Самооголение ее истекало не из развращенности, а просто из суетной, до смешного наивной склонности к самолюбованию. А суетностью она отличалась большою. На руке носила на георгиевской ленте часы, бывшие на ее отце во время Бородинского боя, в письмах подписывалась: «Elise Hitroff, nee princesse Koutousoff-Smolensky, - Элиза Хитрово, рожденная княжна Кутузова-Смоленская», хотя не только не родилась, но никогда и не была княжной Смоленской: отец ее был возведен в княжеское достоинство и получил титул «Смоленского» тогда, когда Елизавета Михайловна успела уже побывать графинею Тизенгаузен и была госпожой Хитрово.Ума она была довольно ограниченного, но доброты неисчерпаемой. «Она была неизменный, твердый, безусловный друг друзей своих, - рассказывает Вяземский. – Друзей своих любить немудрено; но в ней дружба возвышалась до степени доблести. Где и когда нужно было, она за них ратовала, отстаивала их, не жалея себя, не опасаясь за себя неблагоприятных последствий, личных пожертвований от этой битвы не за себя, а за другого». И вообще, по отношению не только к друзьям, была человеком чрезвычайно добрым и отзывчивым. Ее хлопотами, например, получил пенсию цензор С. Н. Глинка, уволенный со службы за пропуск в «Московском телеграфе» статейки «Утро в кабинете знатного барина», высмеивавшей Юсупова и Пушкина.
А. C. Пушкин познакомился с Е. М. Хитрово, вероятно, в 1827 г., когда, впервые после ссылки, приехал в Петербург. И очень скоро Елена Михайловна полюбила Пушкина. Полюбила восторженно, страстно, самоотверженно, горестной любовью стареющей женщины, не ждущей и не смеющей ждать ответного чувства.Смирнов вспоминает: «Некоторая беспечность нрава Пушкина позволяла часто им овладевать; так, например, Е. М. Хитрово, женщина умная, но странная, ибо на пятидесятом году не переставала оголять свои плечи и любоваться их белизною и полнотою, возымела страсть к гению Пушкину и преследовала его несколько лет своею страстью. Она надоедала ему несказанно, но он никогда не мог решиться огорчить ее, оттолкнув от себя, хотя, смеясь, бросал в огонь, не читая, ее ежедневные записки; но, чтоб не обидеть ее самолюбия, он не переставал часто посещать ее в приемные дни перед обедом.» Видимо, письма ее действительно нередко выводили Пушкина из терпения; дошла одна его записочка, по грубости совершенно невероятная под пиром воспитанного Пушкина: «Откуда, черт возьми, вы взяли, что я рассердился? Но у меня хлопот выше головы. Простите мой лаконизм и мой якобинский слог». Особенно раздражала его ее необидчивость, готовность все переносить, во всем смиренно ему подчиняться. Он говорил про нее госпоже Керн: «Знаете, нет ничего нелепее терпения и самоотвержения!» И сама Хитрово писала Пушкину: «… в вас вызывает антипатию моя кротость, безобидность и самоотречение». Сама ли она слишком явно обнаруживала свою страсть, не считал ли нужным молчать про нее мало в таких случаях щепетильный Пушкин, но все окружающие знали об их отношениях и посмеивались. Елизавету Михайловну прозвали Эрминией (героиня Тассова «Освобождение Иерусалима», безнадежно и самоотверженно влюбленная в Танкреда). Мать Пушкина в 1834 г. писала дочери Ольге Сергеевне. «Александр очень занят по утрам, потом едет в Летний сад, где прогуливается со своею Эрминией. Такое постоянство молодой особы выдержит все испытания и твой брат очень смешон». Сам Пушкин чувствовал, как все это смешно, а смешного он очень боялся, - и с шутливым ужасом изображал себя целомудренным Иосифом Прекрасным, не знающим, как спастись от преследований страстной жены Пентефрия. В 1830 г., собираясь сделать предложение Н. Н. Гончаровой, он писал Вяземскому: «Если ты можешь влюбить в себя Элизу, то сделай мне эту божескую милость. Я сохранил свою целомудренность, оставя в руках ее не плащ, а рубашку, и она преследует меня и здесь письмами и посылками. Избавь меня от Пентефреихи!» Каковы были в действительности их отношения, мы не знаем. Но возможно, - ее готовность, пышные плечи, африканская страстность Пушкина, - «скука, случай… Безумным притворился я…». И сам потом об этом пожалел… Это дало ей какие-то надежды и права на Пушкина. Когда она узнала, что Пушкин женится на Гончаровой, то, казалось бы, что это меняло в их, все равно безнадежных для нее, отношениях? Для нее же это явилось катастрофой, резко обрывавшей что-о, между ними существовавшее.
Она писала Пушкину: «…Елизавета Хитрово и так, напишите мне правду, как бы она ни была для меня горестна». И потом, узнав уже правду: «… у меня нет в сердце ни капли эгоизма. Я размышляла, боролась, страдала и вот достигла того, что желаю скорейшей вашей женитьбы… Забудьте прошедшее, и пусть ваше будущее принадлежит только вашей жене и вашим детям. В сущности, ничего не изменилось между нами, - утешает она себя, - я буду вас видеть чаще. Отныне мое сердце, мои интимные мысли станут для вас непроницаемой тайной и мои письма – такими, какими они должны быть, океан будет между вами и мною… Когда я утоплю в слезах мою любовь к Вам, ятем не менее останусь все тою же – страстною, кроткую и необидчивой, готовую пойти за вас в огонь и в воду».

Около этого же времени она писала Пушкину: «… запрещайте мне говорить с вами обо мне, но не лишайте меня счастья быть вашим комиссионером. Я буду говорить вам о большом свете, иностранной литературе, о вероятности смены французского министерства – увы! – я у источника всех сведений, у меня нет только счастья». По положению своему в великосветских и дипломатических кругах Хитрово могла быть и была очень полезна Пушкину. Она сообщала ему заграничные политические новости, не пропускавшиеся в русскую печать, знакомила его с иностранными литературными новинками, доставляла иностранные газеты и книги, - например, запрещенные в России труды Тьера и Минье о французской революции. Из писем Пушкина к Елизавете Михайловне мы видим, что он очень оживленно обсуждал с нею текущие политические вопросы – о польском восстании, об июльской революции во Франции, обменивался мнениями о Гюго, Сент-Беве, Ламенэ, Стендале и др. Видимо, их связывали и некоторые общие умственные интересы. Взглядов – и политических и жизненных – она держалась таких, какие царили в близкой ей придворной сфере. Когда в 1934 г. Пушкин, пытаясь вырваться из все больше опутывавших его сетей, подал в отставку, Елизавета Михайловна вместе с Жуковским старалась убедить его взять отставку обратно, приезжала к нему с письмами Жуковского. В религиозгной области она была строго православная, благоговела перед московским митрополитом Филаретом.
О дуэли Пушкина с Дантесом Елизавета Михайловна узнала поздно ночью 8 февраля 1837 года и тут же бросилась к умирающему другу…Жуковский не хотел впускать её в кабинет, где лежал смертельно раненый поэт, но она молча, не проронив ни слова, подавляя рыдания, встала на колени перед дверью кабинета и стояла до тех пор, пока Жуковский молча не отворил перед ней дверь. Так, на коленях, Елизавета Михайловна и подползла к изголовью друга. Какие слова она шептала, что говорила, сжимая его руку при этом последнем свидании – никто не знает! Да и надо ли знать?

Хитрово умерла 3 мая в 1839 г. Перед смертью она пригласила к себе митрополита Филарета, собрала вокруг себя родных и прислугу и громко, при всех, исповедалась.