В живописи Алина не разбиралась. И, однако, глядя, как Ренуар орудует своими кистями, она испытывала удивительно волнующее чувство полноты жизни. У нее было какое-то смутное, неосознанное, но непреодолимое ощущение, что, находясь рядом с ним, она соприкасается с чем-то самым важным, подлинным, чего она не могла бы выразить словами, с чем-то в корне отличным от того, что ей приходилось встречать до сих пор.
Руководствуясь верным чутьем, свойственным некоторым женщинам, и присущей ей вдумчивостью, которая позволяет отличать показное от подлинного, Алина с первых же дней почувствовала, как ее влечет к художнику. Она не разбиралась в живописи, но поняла, что Ренуар — это Ренуар. Это было для нее непреложной истиной. Если Алине предстояло сделать выбор — она его сделала.

Дороживший своими холостяцкими привычками, ревниво оберегавший свою независимость, Ренуар никогда не представлял себе, что какая-нибудь женщина может стать подругой его жизни… «Ох уж эти бабенки, лучше писать их портреты!»
И действительно, с 1880 года в живописи и рисунках Ренуара все чаще появляется лицо молодой девушки с круглыми щечками и чуть вздернутым коротким носиком. Иногда это лицо мелькает в толпе на площади Пигаль, оставляя ощущение мимолетного счастья. Иногда ее присутствие угадывается в образе рыжеволосой читающей девушки, иногда - в гибкой фигуре девушки, садящейся в лодку.Однако устоять перед красотой Алины, перед ее абсолютным обожанием он не смог… Алина, знавшая толк и в хорошей кухне, и в добром вине, стала замечательной женой для художника (хотя они вступили в официальный брак только через пять лет, после рождения первого сына, Жана). Она не корчила из себя супругу великого артиста, не встревала в умные разговоры, предпочитая выражать свое отношение к мужу и его друзьям на кухне. И делала она это замечательно.
Когда супруги жили на Монмартре, дом Ренуара, при ограниченности средств, слыл самым хлебосольным. Гость всегда мог рассчитывать на щедрую тарелку вареной говядины с овощами.
Став супругой художника, Алина сумела облегчить его жизнь, ограждая Ренуара от всего, что могло бы помешать его работе. Беден он или богат, знаменит или безвестен, для нее это не имело значения. Алина быстро снискала всеобщее уважение. И даже женоненавистник Дега, увидев ее однажды на одной из выставок, сказал: «Она похожа на королеву, посетившую бродячих акробатов».
Изменял ли Огюст жене? Об этом много сплетничали. У него появлялись новые музы. Он даже влюблялся… Но все эти плотские интрижки и романтические влюбленности никак не угрожали положению мадам Ренуар: ведь она была матерью его детей и хозяйкой в его доме. Алина безупречно вела хозяйство и ограждала супруга от любых забот, не связанных с творчеством. Она заботилась о нем, когда он болел, а болел Огюст часто: постоянно простужался. Алина терпеливо относилась к его изменам, считая, что у художников иначе и не бывает. И Ренуар платил ей уважением и искренней, духовной любовью. «Когда старишься вместе, — терпеливо объяснял Берте Моризо, не понимавшей, почему он с обожанием смотрит на подурневшую жену, — перестаешь видеть друг друга. Исчезают морщины и полнота. Впрочем, любовь — это очень много, и я недостаточно мудр, чтобы все объяснить, но в нее входит и привычка».
Ренуар ценил заботы жены и повзрослевшим сыновьям рассказывал: «Она давала мне возможность размышлять. Она умела поддерживать вокруг меня деятельность, которая соответствовала моим заботам». А забот у него было немало. Он искал свой собственный творческий почерк, переживая периодами то увлечение акварелью, то подражание Энгру…
В 1901 Алина родила третьего сына, Клода. Супруги Ренуар переехали в усадьбу, окруженную садом с пятисотлетними оливами. Алина выращивала в огороде прованские травы. На большее у нее уже не хватало сил. Последние роды дались тяжело, появились проблемы с сердцем, болела поясница, Алина страдала одышкой и ходила с трудом. И все же они с Огюстом были по-прежнему счастливы. Ренуар, кажется, вообще никогда не падал духом. «Что ни говорите, я — счастливчик!», — говорил он. Его творчество было востребовано, он все еще мог писать и ценил каждый час, который мог провести с кистью в руке. "Болезнь отступала, когда он выбирался на природу, — вспоминал его сын. — На ладонь Ренуара клали кисть, на которую он указывал взглядом… Эту, нет… ту, которая рядом… Мы смотрели на него. Он улыбался и подмигивал нам, как бы беря нас в свидетели того согласия, которое устанавливалось между травой, оливами, натурщицей и им самим. Спустя мгновение он уже писал, напевая. Для Ренуара начинался день счастья…"

Алина Шариго обожала вечера, когда они с мужем садились друг напротив друга и вели долгие, спокойные беседы о прошлом и настоящем, о детях и природе, об искусстве. Прожив рядом с художником столько лет, проникнувшись всеми его заботами, крестьянка научилась неплохо разбираться в живописи.

Счастье кончилось в 1914 году, с началом войны. Пьер и Жан записались в армию добровольцами. От переживаний за детей Алина заболела диабетом. Алина скрывала свой недуг от Огюста: ведь он тоже мучился из-за сыновей, ведь он тоже боялся за них. Она старалась казаться сильной и неунывающей. Не потеряла самообладание, даже когда пришло известие о ранении Пьера, а следом — о ранении Жана. Она ездила навещать мальчиков в госпиталях: Пьера в Каркасоне, а Жана — в Люсоне. Вернулась совершенно измученной, слегла…
Она умерла 27 июня 1915 года. Прежде чем она испустила последний вздох, Огюста в инвалидном кресле отвезли попрощаться с ней. Он долго смотрел на лицо той, с которой счастливо прожил тридцать пять лет. А потом быстро поцеловал ее в губы и скомандовал сиделке: «Пошли!» Он попросил отвезти его в мастерскую, где немедленно сел к мольберту, на котором был закреплен неоконченный натюрморт с розами — и взялся за кисть.
Огюст плакал и резкими мазками рисовал эти розы, словно утверждая торжество искусства над смертью. Когда ему сообщили, что Алина скончалась, он не прервал работу…
Друзья боялись, что смерть жены убьет Огюста, но Ренуар слишком любил жизнь и живопись.
Алину Огюст вспоминал каждый вечер. И каждый вечер требовал, чтобы его инвалидное кресло на колесиках поставили напротив ее уютного, розового, обтянутого потертым бархатом кресла. И Огюст говорил — не с ней, нет, но о ней, лишь бы нашелся собеседник, и из этих рассказов сыновья узнавали о матери больше, чем за все время, когда она, живая, была рядом с ними. Он пережил ее на четыре года.