— Интересно, как в то суровое время ваша мама умудрялась изысканно одеваться?
— Наряжаться она любила. Чтобы сшить выходной туалет, обращалась к портнихам. Спекулянтки, которые приходили к нам и предлагали заграничные вещи, заламывали баснословные цены. Видимо, думали — раз люди приехали из-за границы, значит, денег куры не клюют.
Я до сих пор помню мамин роскошный гипюровый черный костюм: коротенький узкий жакетик и широкую юбку колоколом. У мамы была тонкая талия, и юбка на ней дивно сидела. Любила украшения, но не могу сказать, что была на этом как-то зациклена.
А вот папа действительно любил ее баловать подарками.
— Лилечка, ты что-то не в настроении... Пойди, купи себе какую-нибудь цацку.
И дает ей три тысячи рублей — по тем временам огромные деньги. Мама шла за покупками в Столешников. Именно там были самые роскошные магазины. Вернется и рассказывает папе: «Ходила-ходила из магазина в магазин… Изумруды что-то не очень, гранаты какие-то старческие...» — «Ну покажи, что купила?» — «Ты знаешь, Саша, так ничего и не понравилось...»
Папа дико расстраивался: ему так хотелось сделать любимой жене приятное. Он удивленно поднимал брови: «Мне так трудно эти деньги зарабатывать, а тебе, оказывается, еще труднее их тратить». Папа старался предугадать любое Лилечкино желание, мама была им страшно избалована. Она не раз говорила: «Я за Сашей прожила, как у Христа за пазухой!»
Папа вообще обожал дарить подарки. Это касалось не только Лилечки, но и нас с Машей тоже. Без конца нам что-то доставалось, привозилось — игрушки, шубки, лаковые туфельки. С юга посылал нам фрукты и орешки.
Папа был невероятной доброты человек. При нем нас наказывать было нельзя, он моментально хватался за валидол. И мы с Машей этим беззастенчиво пользовались. О двойках, которые получали в школе, маме с бабушкой не стоило говорить до папиного приезда. Отец-то за это не ругал, чем мы и пользовались. Наоборот, приходил в восторг: «Обе в меня!» Он тоже, оказывается, неважно учился.
Если мама вдруг сердито нам говорила: «Вот сейчас я вас!» — мы тут же бежали к папе и прятались в полах его длинного халата: Маша держалась за одну ногу, я — за вторую. И нас не было видно. «Где дети, Саша?» — сердито спрашивала мама, влетая в его комнату. «Лилечка, их здесь нет...» — отвечал отец, показывая пальцем вниз, на полы своего халата.
Авот когда папы дома не было, мама нас лупила. Причем любила наказывать линейкой — широкой такой, деревянной. Когда я, повзрослев, как-то спросила: «Мам, ну почему линейкой-то?» — она ответила: «Я же художница, вот и добивалась розового колера на ваших задницах!»
Спальня родителей была для нас всегда заперта. Нельзя было туда без стука входить, бабушка не разрешала. Когда Лиля отдыхала, если мы не ходили по комнате на цыпочках, мама потом могла нам дать крепкого тумака.
— А как Александр Николаевич боролся с капризами жены?
— Папа был невероятно мудр и терпелив с мамой. Он, как никто, хорошо знал женский характер.
Когда бабушка однажды заболела, маме пришлось самой пожарить мясо. Привезла она приготовленное блюдо папе на тележке, причем выглядела ужасно расстроенной. «Сашенька, — сказала мужу, — что-то не так с этим мясом!»
Папа попробовал прожевать его и ласково улыбнулся: «Лилечка, не расстгаивайся, я очень люблю мясные сухагики!»
Мама никогда не признавала свою вину. Говорить Лиле: «Ты не то что-то сделала» было совершенно бесполезно. В ответ она страшно удивлялась, ее большие глаза становились еще больше, а брови страдальчески приподнимались: «Я тут вообще ни при чем!» Так и в этом случае: это не она виновата, просто попалось неправильное мясо. Или, например, смахнет случайно чашку со стола и тут же свалит вину на саму чашку: «Не знаю, что произошло, она вдруг сама взяла и прыгнула».
— Вертинский пользовался огромным успехом у женщин, как это переживала ваша мама?
— Мне кажется, мама ревновала папу даже к нам. Она вообще была ревнивой женщиной. Ей было очень непросто в этом плане с отцом. У Вертинского было такое количество поклонниц, что при ревнивом характере можно было с ума сойти! Наверное, у мамы были какие-то к папе претензии, поскольку до нее периодически доходили слухи, что где-то кто-то видел папу с какой-то дамой. Сплетников было достаточно...
Да и бабушка была очень бдительной: стерегла зятя, чтобы тот никуда на сторону не «сунулся». Она очень уважала Александра Николаевича и благоговела перед ним, соблюдала субординацию, по ее мнению, мужчина — это глава семьи, добытчик. Но все равно «держала руку на пульсе». Если что-то всплывало «такое», она за маму очень переживала и при всей любви к зятю всегда была на стороне дочери. Бабушка ведь из староверов, для нее семья — крепость! Но сама никогда скандалов папе не устраивала. Скорее маму накручивала, чтобы та была «в тонусе»:
— Не теряй бдительности! На него пикируют!
Но мама была настолько эфемерным созданием, что, казалось, ничто земное, низменное ее не могло коснуться. Да и потом, ну что она могла сделать? Муж постоянно на гастролях, как тут уследишь? Конечно, мама могла устроить отцу допрос. Но я никогда не видела их ссор, обычно родители выясняли отношения за закрытыми дверьми.
Помню, как мама, устроившись рядом с вернувшимся с гастролей папой, чирикала без остановки, рассказывая о каких-то новостях. Папа долго и внимательно слушал ее болтовню, а потом «похвалил»: «Лиля, какая же ты мудрая! Но это такая глупость!» А если она что-то возмущенно ему доказывала, он спокойно поднимал на нее глаза и говорил: «Лилечка, это буря в клизме». Мама папин юмор понимала и не обижалась.
Интересный парадокс: папа с мамой обращался как ребенком, а с нами — как с маленькими женщинами. И хотя он пел о нас: «У меня завелись ангелята», в жизни называл нас «маленькими стервами».
А почему стервами? Потому что я все время дралась с Машей. Папа даже в письмах постоянно нас «разводил» в разные стороны ринга: «Перестаньте драться. Настя, не обижай Бибу» (Бибой он называл Марианну). Папа придумывал массу смешных прозвищ. Меня называл Воробушкин-Голубчиков, Марианну — Солнце в консервах.
А как перестать драться, если я безумно ревновала своего обожаемого папусю к Маше? Мало того, что папа считал именно Машу, а не меня, похожей на его мать. Да еще и назвал старшую дочь так красиво — Марианна. Оказывается, мама была под таким впечатлением от голливудского фильма «Робин Гуд», что выбрала первой дочке имя любимой девушки героя. А меня наградила таким жутким именем! В нашей школе все нянечки, как назло, были Настями...
Вообще я долго была убеждена, что все лучшее достается сестре, а все худшее — мне. Это несправедливо! Папа в письмах терпеливо мне объяснял: «Не дерись с ней за каждый пустяк! Ведь она у тебя единственная сестра и подруга...»
Наверное, чтобы не разлучать нас с сестрой, родители меня отдали в школу раньше времени — мне еще и семи не исполнилось. Первые два урока я сладко спала за партой, учительница не могла меня разбудить.
Помню, как я, будучи школьницей, воровала у отца мелочь из кармана. Не знаю почему... Ведь папа давал нам с Машей достаточно денег на буфет. Но это было неинтересно. Другое дело — под покровом ночи прокрасться на цыпочках в прихожую, где в шкафу висел отцовский плащ.
Я заранее отмечала половицы, которые не скрипели, и предварительно смазывала петли шкафа. Осторожно открывала створки шкафа, где висело папино пальто, и выгребала из кармана мелочь.
У папы были крупные руки с длинными пальцами и в карманах советских пальто не помещались. Портной всегда шил ему пальто на заказ с глубокими карманами, где папа держал перчатки. А под перчатками, в глубине карманов, скапливалась мелочь. Причем выгребать ее надо было осторожно, ни в коем случае не звенеть, потому что бабушка спала очень чутко — сторожила дом.
После школы мы всем классом заходили в кондитерскую на углу, и я накупала всем подружкам конфет. Затем мы переходили в следующий магазин — «Воды и соки». Рядом с конусами с соками, висевшими на огромных цепях, всегда были ложка и солонка. Я сыпала в граненый стакан с томатным соком ложкой соль и запивала сладкие конфеты. Когда приходила домой, на столе меня ждал обед: закуска, первое, второе, черный хлебушек и белый. Но я отказывалась есть. «Как же так! Посмотри, ты же зеленая!» — ахала бабушка.
Все вокруг принимались взволнованно кричать: «У нее глисты! Ребенок ничего не ест!» Папа очень нервничал, возмущался, что я голодаю: «Чем тебя кормить? Жагеными стогублевками, что ли?»
Мне выводили глисты, пичкали таблетками, но все бесполезно. Я по-прежнему ходила худая и бледная, как Джульетта, и отказывалась от еды. Еще бы — так объедаться конфетами!
Однажды за обедом папа сказал, проницательно посмотрев на нас с Машей: «Вчера какая-то воговка укгала у меня из кагмана всю мелочь». Я, глядя на него честными пионерскими глазами, ответила: «Мы не знаем». Конечно, отец прекрасно понял, кто это делает, но у него хватало ума и мудрости ничего не выяснять. Он просто подписал со мной «договор»: я ем все подряд и получаю за это подарок.Вообще наше с Машей взросление проходило бурно. Мама старалась сгладить «этот процесс», говорила, что, мол, дочери растут веселыми и жизнерадостными, но... шаловливыми. Однако, на мой теперешний взгляд, мы обе превратились тогда в исчадие ада!
одной из наших бонн жил большой попугай ара, которого она обожала. У нас был заговор: пока Маша учила с ней урок, я толкла в ступке головки от спичек, а потом запихивала это в апельсин. Попугай у меня долго ел этот апельсин. А мне было любопытно, что же с ним будет? Однажды он упал с жердочки, тихо сказал: «Уграаа» и умер. Бедная Франциска Давыдовна безутешно рыдала. Мы с Машей молчали как партизаны и так не признались в злодеянии..
Папа за 2 года до смерти купил дачу на станции Отдых. Конечно, его обманули, взяли за землю втридорога. Да и дом надо было переделывать. Но отец с восторгом окунулся в дачную жизнь, назвав нашу дачу «БИНАЛИ», в честь своих трех девочек: Биби, Насти и Лили.
Папа сразу же заявил, что обязательно купит корову, чтобы поить детей молоком. Мама испугалась, что денег не хватит, и уговорила его на козу. Он скрепя сердце согласился, но продолжал мечтать завести гусей, кур и кабанчика, всерьез уверяя, что знает прекрасный рецепт приготовления сала. Папа был так увлечен дачными делами, что в письмах спрашивал: «Ну как там клубника? Дала ли усы? Что смородина? Как ведет себя Фаншетта?» (Это наша кошка.) Какая погода? Не промочили ли дети ножки?»
Александр Николаевич страшно гордился, что это его земля, его дом.
Есть фото, где папа в китайском шелковом халате сидит на лавочке в обнимку с мамой. И у них такие счастливые лица...
К концу жизни он очень уставал от концертной деятельности, он давал много благотворительных концертов. И папа выступал на них не по просьбе Министерства культуры, а по велению сердца. На его концерты приходила разная публика: он и шахтерам пел, и для правительства. Так что папа работал, работал, работал... Как будто пытался загладить свою вину перед родиной. А родина, как говорится, спасибо, что не расстреляла. Кстати, этот факт вызывает до сих пор много слухов: мол, раз Вертинского не расстреляли, наверное, он был шпионом. Даже находятся «свидетели», которые рассказывали: «Я сам видел в КГБ висевший на стене портрет Вертинского». Но папа никогда на КГБ не работал. Помню, как Марианну едва не выгнали из школы. Она дала по физиономии учительнице физкультуры за то, что та сказала, якобы Вертинский продал родину.
Папа очень обижался, когда в страну приехал Ив Монтан, о котором с восторгом трубили все газеты: «Разве я не русский Ив Монтан? Обо мне нет ни одного слова ни в одной газете!» Очень боялся, что его голос не услышат будущие поколения, что о нем забудут.
Папа даже представить себе не мог, что я когда-нибудь смогу выпустить диски с его песнями, записанными когда-то на старых концертах. На одном папа пел песню «Матросы». На записи был слышен какой-то скрип. Я все никак не могла понять, что же это скрипит? Половица? Даже у мамы спросила. Она ответила: «Не убирай. Это папины лаковые ботинки скрипят».
Оказывается, когда папа пел, поднимался и опускался на носки.
Мама очень трепетно относилась к творчеству Вертинского, помнила каждую деталь, каждую мелочь. Нужно понимать, что в ее лице папа встретил не просто молоденькую красавицу, а преданную обожательницу. Если кто-то вдруг в мамином присутствии посмел бы сказать что-то плохое про Александра Николаевича, она готова была расцарапать тому лицо!Немножко взбалмошная, капризная, подвластная только своему настроению, мама, безусловно, была эгоисткой. Но с папой она мгновенно становилась другой. Не сводила с него восторженных глаз: «Сашенька, Сашенька, Сашенька!» Все, что Александр Николаевич говорил, было истиной в последней инстанции.
— Представляю, каким ударом стал для Лидии Владимировны уход мужа из жизни.
— Помню, однажды поздно вечером в нашей квартире раздался телефонный звонок. Папа был на гастролях в Ленинграде. «Ждите», — сказала телефонистка. Мама долго сидела с трубкой и радостно ждала, когда их соединят и она услышит голос мужа. Но трубку взял папин администратор и сказал, что Александр Николаевич в больнице.
Мы с Машей уже легли спать, но от звонка я проснулась:
— Мам, что, папа умер?
— Что ты такое говоришь?! Иди немедленно спать! Какая глупость. Папе плохо с сердцем, он просит меня приехать.
На самом деле отец уже был мертв.
...Мама страшно волновалась, стала собираться, помчалась на вокзал. Всю ночь в поезде не могла заснуть: ее преследовали кошмары — какие-то черные птицы все время на нее валились..
Папа умер в гостинице «Астория» после благотворительного концерта в Доме ветеранов сцены, рядом с ним нашли пузырек с валидолом. Инфаркт был такой силы, что никакие лекарства не спасли бы. Ему было неполных 68 лет...
Когда папы не стало, маму охватила паника. Это было очень трудное время. Все друзья, которых всегда было много на пиршествах в нашем доме, куда-то исчезли. Мы с сестрой — маленькие, за душой ни копейки. Помню, как мы снимали люстры, готовили их на продажу. Бонны, языки — все сразу же отменилось.
За последние гастроли в Ленинграде, где папа умер, маме так и не заплатили, сославшись на то, что нет доверенности. Чтобы содержать семью, мама решила пойти работать. Из изнеженной и избалованной девочки она превратилась в трудягу: зарабатывала, продавая свои эстампы и пейзажи в художественных салонах. Потом нам, детям, назначили пособие — по 20 рублей. Слава богу, мы с Машей рано стали сниматься в кино: я с 15 лет, Марианна — чуть позже.
Бабушка была уже старенькая и не могла, как раньше, полностью вести дом.