Сорок девять лет Леонид Осипович прожил со своей женой. Шло время, росла его слава, а вместе с ней — его благосостояние. И вот уже Елена Осиповна — оплывшая, быстро постаревшая — скупает всё новые и новые антикварные бриллианты у полуподпольных московских ювелиров. Мотовство? Отнюдь нет: припас на черный день.
Она вообще очень рационально вела финансовые дела семьи, не экономя на важном, но попусту не тратя ни копейки. Характерный пример: Владимира Маяковского, Исаака Бабеля, Михаила Зощенко, Исаака Дунаевского в доме у Утёсовых еженедельно кормят рябчиками, осетрами, черной икрой, стол сияет столетним хрусталем, двухсотлетним фарфором… А вот скромной театроведке Людмиле Бурлак, три года ходившей к Леониду Осиповичу помогать в работе над воспоминаниями, ни разу не предложили даже чашки чая. Утёсов вполне разделял Леночкину любовь к экономии. Даже на хорошеньких женщин, которых, женившись, он вовсе не забыл, умудрялся совсем не тратиться. Одна актриса из театра Немировича-Данченко вспоминает: когда у нее назревал роман с Утёсовым и он впервые должен был прийти к ней домой, она бегала по знакомым и занимала деньги. Удалось наскрести на бутылку водки и две банки бычков в томате… Увидев стол, Утесов удивился: «У тебя что, больше ничего нет? Надо прислать тебе корзину от Елисеева», — и… ничего не прислал. А на следующий день на столе снова были одни бычки, и снова Утёсов удивлялся.

Когда его упрекали в изменах жене, он отвечал: «Не волнуйтесь, Лена не в обиде. Моего еврейского сердца хватит на всех». Но однажды Утёсов влюбился не на шутку и даже, собрав чемоданчик, ушёл к очередной партнерше по спектаклю. Был февраль, метель, лютый холод. Елена Осиповна купила подводу дров, прислала к дому разлучницы вместе с запиской: «Топи. Следи за здоровьем Леонида Осиповича». Он первый нашел записку. Собрал чемодан и отправился обратно, домой. С тех пор Елена Осиповна старалась держать романы мужа под строгим контролем, не позволяя им перерасти во что-либо серьезное. Она вообще стала одерживать верх над Утёсовым, а он все охотнее и охотнее подчинялся…
В 29-м году Утёсов поехал посмотреть Европу. В Париже был поражён новым музыкальным жанром — джазом. Приехав в Москву, Леонид создал свой джаз-оркестр, но не простой, а театрализованный, разыгрывавший целые музыкальные представления, где находилось место и цирковым номерам, и танцам, и комическим дивертисментам. Первое выступление состоялось 8 марта 1929 года на сцене ленинградского Малого оперного театра, и с тех пор джаз-оркестр Утёсова радовал публику и западными шлягерами, и песнями, написанными специально для них. Много для Утёсова сделал друг — композитор Исаак Дунаевский, написавший для него джазовые обработки русских, украинских и еврейских песен, а также немало всякого на стихи советских поэтов.

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ «ТЕА–ДЖАЗА»

Публике утёсовский джаз очень нравился, а вот чиновники, отвечавшие за эстрадный репертуар, считали его чуждым советскому искусству. В 1935 году скандал разгорелся из-за песни «С одесского кичмана». «Успех был такой, что вы себе не представляете, — рассказывает Леонид Осипович. — Вся страна пела. Куда бы ни приезжал, везде требовали: «Утёсов, «С одесского кичмана»!» «Если вы ещё раз споете про этот ваш приблатненный кичман, это будет ваша лебединая песня», — предупредили его. Машина массовых репрессий уже набирала ход, спорить было слишком опасно, и Утёсов послушался. Но тут ледокол «Челюскин» застрял во льдах, и вся страна следила за тем, спасут ли герои-летчики героев-челюскинцев. Спасли. В Георгиевском зале Сталин в честь этого события устроил приём, петь пригласили Утёсова. В разгар концерта к нему подошёл дежурный с тремя ромбами в петлице и шепнул: «Просят спеть «С одесского кичмана». «Мне запретили, — объяснял Утёсов. — Ведь чуждая идеология!» «Пойте!» — настаивал офицер. Утёсов спел. Полярники залезли на стол, топча унтами тарелки и бокалы. Сталин довольно попыхивал трубкой. Потом Утёсов ещё трижды исполнил запрещенный шлягер на бис…
Одним из самых популярных спектаклей утёсовского «Теа-джаза» был «Музыкальный магазин». Единого сюжета не было, спектакль состоял из набора комических музыкальных эпизодов, но там действовал музыкант-пастух Костя и прирожденная певица домработница Анюта. Ещё на сцену выходила «лошадь» и била чечётку… «Мы сделаем из вашего спектакля превосходную фильму! — Сказал начальник Главного управления кинопромышленности, побывав на этом спектакле. – Сейчас в области музыкальной комедии лидируют Соединённые Штаты Америки. Надо догнать и перегнать!»
СОСЕДИ. ВРАЖДА
Дело в том, что незадолго до этого произошла одна важная революция: кинематографическая. В кино пришёл звук. В первых советских звуковых фильмах зрители как удивительный аттракцион воспринимали уже то, что слова героев слышно, и не надо читать титры. Но к этому скоро привыкли. Чтобы поразить, требовалось что-то посильнее. Решено было делать музыкальный фильм.

Утёсов принялся за дело с энтузиазмом. Драматургу Николаю Эрдману поручил переделать нехитрые сценки «Музыкального магазина» в сценарий. Дунаевскому — написать музыкальные номера. Главную роль Кости Утёсов, разумеется, собирался играть сам. Вот только нужен был кинорежиссёр, чтобы воплотить замысел. И артисты на второстепенные роли, в том числе домработницы Анюты. Леониду Осиповичу порекомендовали молодого Александрова. Тот как раз вернулся из Северо-Американских Штатов, куда ездил с Эйзенштейном, имел трёхлетний опыт работы в Голливуде, для киномюзикла — прекрасная кандидатура.

Ну а Александров в свою очередь привёл артистку на роль Анюты – Любовь Орлову. Худсовет её не утверждал: «Пусть эта дамочка дворянского происхождения играет нэпманшу Лену! Какая из нее домработница?». Но Александров настоял на своём. Он был влюблён в Орлову, и на монтаже так собрал картину, что именно она, а не Утёсов, стала главным персонажем. Хотя Леонид Осипович стал что-то подозревать ещё во время съемок, и бесконечно требовал от режиссёра подтверждения, что главный – он. Александров охотно обещал: «Безусловно главный — вы».

Когда фильм был готов, устроили закрытый показ для Сталина. Вождь сказал: «Хорошо! Я как будто месяц в отпуске пробыл». Для Орловой и Александрова настало время вертикального взлёта. Они повезли фильм на фестиваль в Венецию, Утёсова туда никто не пригласил. Его, впрочем, премировали за фильм фотоаппаратом. Леонид Осипович потом жаловался: «Александров за «Весёлых ребят» получил орден Красной Звезды, Любовь Орлова — звание заслуженной артистки, а я — фотоаппарат «Лейка». Вы считаете это справедливым?» А ведь этот фильм был прежде всего его детищем… Утёсов справедливо считал, что у него украли славу.

Интересно, что и у Утёсова, и у Александрова с Орловой были дачи во Внуково. И, будучи соседями, они много лет друг с другом не разговаривали: Леонид Осипович всё не мог простить обиды. А спустя 20 с лишним лет Александров ещё и переозвучил картину – под предлогом якобы изношенности оригинальной фонограммы. И вместо Утёсова говорить и петь там стал певец Владимир Трошин. Свою роль Орлова переозвучила сама. Леонид Осипович написал эпиграмму: «Был весёлый фильм когда-то. Были песни, была радость. Где ж «Весёлые ребята»? Обновили — стала гадость. Обошлось это во сколько? Всё в бухгалтерском тумане. Веселее стало только В Александровском кармане».

Так почему же Утёсов не вмешался? Ни в 1958 году, когда переозвучивали, ни раньше, в 1934-м, когда монтировали? До того, как фильм вышел на экраны, Леонид Осипович вполне мог что-то предпринять, влияния бы хватило, он был Утёсов, а Александров – ещё никто. Но тут всё так закрутилось, что он был полностью деморализован. Ведь пока снималась картина, арестовали сценариста Эрдмана, и ещё нескольких музыкантов из «Теа-джаза», снимавшихся в «Весёлых ребятах» (не все, кто участвовал в знаменитой сцене драки музыкантов, дожили до премьеры фильма). Александров просто не поставил фамилии репрессированных музыкантов в титры и ни о чём не переживал. А вот Утёсов переживал страшно. И боялся…

И со временем этот страх только усиливался. Утром 16 мая 1939 года бледная, встревоженная жена разбудила Леонида Осиповича: «Ночью арестовали Бабеля. Его книги с дарственными надписями нужно уничтожить. И, конечно, это», — показала она на фотографический портрет Исаака Эммануиловича, стоявший на утёсовском письменном столе. «Он мой лучший друг, — слабо сопротивлялся Утёсов. — Я уверен, он ни в чем не виноват». «Ай! — отмахнулась Елена Осиповна. — Говорю тебе, нужно быстро всё уничтожить». Если бы Утёсову, как прежде, нечего было терять… Но теперь он — уважаемый человек, народный любимец, владелец стометровой московской квартиры, всевозможного антиквариата, сберкнижки… У него жена и двадцатипятилетняя дочь, которых нельзя ставить под удар. Наконец, у него оркестр — кто, как не Утёсов, обеспечит музыкантам кусок хлеба? Словом, Леонид Осипович сдался. Вместе с портретом друга и его книгами он заодно уничтожил и еврейскую энциклопедию… Он и сам не заметил, как в его бесшабашную душу вползало нечто новое, тёмное, липкое — страх.
ВТОРАЯ ЖЕНА
Однажды в 1944 году в коридоре Мосэстрады к Утёсову кинулась безумного вида девица с криком: «Если не у вас танцевать, то все равно где, хоть в колхозе». Рядом с ней топтался застенчивый молодой мужчина невероятной красоты. Утёсову эта пара чем-то сразу понравилась. А посмотрев, как они танцуют, Леонид Осипович воскликнул: «Дети, сама судьба привела вас ко мне!» «Ну конечно! Стала бы я ждать, пока судьба приведет меня туда, куда мне надо!» — подумала Тонечка Ревельс. Ей пришлось применить всю свою немалую природную изворотливость, чтобы, пробившись через бесконечные военные патрули, доехать самой и довезти мужа — Валентина Новицкого, мужчину призывного возраста, — из Хабаровска в Москву без каких-либо проездных документов.

Главный администратор утёсовского оркестра, почуяв в характере новой танцовщицы изрядную долю авантюризма, с первых минут невзлюбил Тоню, пробурчал: «Танцевала тут до вас одна, и были романтические эпизоды. Жене Утёсова всё это не понравилось, и я уволил девицу». Да что тут изменят предупреждения? Тоне — двадцать три, она жизнерадостна и честолюбива. Утёсову — под пятьдесят, он знаменит, шикарен и моложав. И ещё. Утратив собственные бесстрашие и бесшабашность, он очень ценит эти качества в других…

Их любовь началась на гастрономической почве. Гастроли. Гостиничный номер. Тоня подпольно жарит котлеты. Раздается стук. «Администратор!» — пугаются супруги Новицкий — Ревельс. Но на пороге обнаружился улыбающийся Утёсов: «Дети, а почему вы прячетесь в номере?» Попробовал котлету и… стал наведываться каждый вечер. Узнав от администратора по телефону об этих трапезах, Елена Осиповна позвонила Тоне в гостиницу: «Леонид Осипович полнеет, ужин у него должен быть легким». Котлеты Тоня в срочном порядке заменила на кефир…

Одни гастроли кончались, другие начинались. «Тонька — чудо. Остроумная, изобретательная, весёлая. Умереть можно. Клянусь гастрономом! — восхищался Утёсов. И думал: — Эх, встретил бы я её лет на пять раньше»… Теперь же страх, прочно угнездившись в душе Утёсова, не позволял ему взять и резко поменять свою жизнь. Впрочем, всё устроилось без семейных драм: Новицкий был не ревнив, да и Елене Осиповне стало не до ревности, гораздо больше её беспокоила дочь. Эдит давно уже выступала вместе с отцом и вела ту же кочевую гастрольную жизнь. Да и любвеобильностью она пошла в Утёсова, так что своему мужу — малоизвестному кинорежиссеру Альберту Гендельштейну — Дита изменяла с большим размахом.

Очень скоро Тонечка Ревельс научилась быть необходимой всем членам этого семейства. Для дочери она стала бескорыстной наперсницей: «жилеткой», в которую можно было выплакаться, подружкой, перед которой можно было похвастаться, компаньонкой, которой можно было поручить организацию очередного романтического свидания… Для матери Тоня была «глазами» и «ушами»: в случае если увлечения Диты становились слишком угрожающими, именно Тоня должна была предупредить Елену Осиповну. К тому же та была рядом с мужем только в Москве, не на гастролях, а Тоне можно было со спокойной душой доверить заботу о здоровье Леонида Осиповича, его режиме и гардеробе. Но главное — для Утёсова Тонечка была праздником, свежим ветром, оживлявшим и разнообразившим его немолодую жизнь.

При этом мэтр мог отругать её за опоздание с возвращением двухрублевого долга: «Елена Осиповна будет недовольна…» С годами его характер всё сильнее менялся, становясь всё менее похожим на материнский и всё более — на отцовский, робкий… Утёсов стал мнительным, неуверенным, часто впадал в депрессии. Выход на сцену теперь превратился для него в пытку — его преследовал страх провала, ничем, впрочем, не обоснованный (публика принимала его с неизменным восторгом).

Чтобы взбодрить мэтра перед выступлением, Тоня придумывала всякие смешные штуки: то приколет к его сценическому костюму целую бездну голубых бантиков (Утёсов откалывал один за другим, но находил все новые), то увесит дурацкий фикус на подоконнике гримерки яблоками, то просто нарисует какую-нибудь смешную картинку. А уж как она умела его хвалить! Целые истории ему рассказывала о нем же самом — величайшем джазмене. «Тоня, дальше!» — молил Утёсов с детской доверчивостью.

Иногда Тонины «штуки» оказывались рискованными. В Ленинграде она зазвала его на замерзшую Неву, а лёд дал трещину — Утёсов испугался, и Тоне пришлось за руку вести его к берегу. Потом в «Астории» она потащила его в пустой, без лифтера, лифт, уверив, что умеет управлять рычагами, а кабина застряла, и у Утёсова случился приступ страшнейшей клаустрофобии. Тоня то и дело заставляла его ввязываться в авантюры — Леонид Осипович и сердился на неё, и … был доволен.

Как-то весной Тоня и Утёсов шли по улице. Она сказала: «Сейчас мы с вами будем целоваться, потому что весна». — «Опять авантюра!» Тоня не слушала. Она забежала вперёд и пошла Утёсову навстречу: «Голубчик, дорогой! Какая неожиданность! А я только-только приехала из Ленинграда!»

Потом Тоня точно так же «приехала» из Тулы.