Происходит это по простой причине: система управления прекращает соответствовать текущему уровню общественного и экономического развития. В момент, когда количественный экономический рост переходит в стадию качественного скачка происходит резкое изменение структуры общества. Появляются новые страты, которые оказываются в буквальном смысле слова незаметны старому государственному аппарату, а их деятельность не поддается регулированию старым законодательством. Механизм государственного управления начинает проворачиваться впустую, его эффективность резко падает, верховная власть получая сигналы о наличие проблемы, но, как правило, не имея возможности осознать ее причины, реагирует естественным (привычным) образом – усиливает контроль. В результате управленческий аппарат начинает резко разрастаться. Параллельно растет стоимость его содержания, а эффективность работы начинает снижаться с еще большим ускорением, поскольку пытающиеся оправдать свое существование надзорные и контрольные органы тормозят работу даже в сферах, не затронутых переменами. Подавляется инициатива, от чиновничества начинают требовать буквального следования букве закона, обкладывают его инструкциями, пытаясь предотвратить любой несанкционированный шаг. В конечном итоге, если процесс успевает дойти до логического завершения, государственный аппарат коллапсирует, чиновничество превращается в аморфную массу бездельников на государственном содержании, душащей любые новшества (в основном безопасные и полезные, поскольку вредные и опасные оказываются вне поля зрения аппарата).
Как уже было сказано, правящая элита всегда чувствует, что государственный аппарат начинает опережающими темпами разлагаться. Она также видит, что усилия по стабилизации ситуации только ухудшают положение вещей. Вот тут-то в попытке спасти быстро летящую к катастрофе ситуацию и происходит раскол внутри элиты, который и делает катастрофу неизбежной. Элита раскалывается на реформаторов и консерваторов.
Первые утверждают, что старый порядок полностью себя изжил и должен быть заменен кардинально новым, основные черты которого они узнали из трудов Сен-Симона или Монтескье, Маркса или Бакунина, Ленина или Троцкого, Кейнса или Фридмана. Точного представления о том, как должно выглядеть государство в «прекрасном новом мире», у них нет, поскольку сами их гуру по этому поводу не написали ничего, кроме отрывочных, не связанных друг с другом идей, больше направленных на критику пороков известного всем старого, чем на конструктивное предложение о создании чего-то нового. Не случайно любая революция стремилась «до основания» разрушить старый порядок, вплоть до «сбрасывания Пушкина с корабля истории» или известной фразы председателя трибунала времен Великой французской революции Коффиналя: «Республика не нуждается в ученых», которая через 120 лет была повторена Лениным в виде: «Революция не нуждается в историках». «Теоретические разработки» реформаторов всегда и только четко указывали именно на необходимость полного разрушения старого, как условия наступления светлого будущего. Новое (включая нового человека) должно было вырасти само собой тем вернее, чем полнее разрушено старое.
Естественно, консерваторы не могли согласиться с таким инфантильным волюнтаризмом. Но, находясь в логике политической борьбы, они впадали в другую крайность, утверждая, что вообще ничего не надо менять, требуется только продолжать совершенствование имеющегося аппарата, а еще лучше «вернуться к истокам» (к «ленинским принципам», к «истинной монархии», в общем «к золотому веку»). Пропасть между двумя частями элиты, которые стремились к одному и тому же – возвращению государственному аппарату прежней эффективности, начинала быстро расти. Они начинали осознавать себя враждебными лагерями. Традиционное для любого общества противостояние по линии низы-элита, сменялось на конфликт реформаторов (разрушителей) с консерваторами (обскурантами). Враждующие элитные группы для усиления своих позиций начинали обращаться к низам, втягивая их в горнило политической борьбы, обучая ее методам и обогащая реальным опытом политического противостояния. Они же делали все для демонизации противостоящего лагеря.
Причем, если сами представители элиты, даже находясь во враждующих лагерях, еще могли поддерживать нормальные частные взаимоотношения, то упрощенно воспринимающие мир низы пылали ненавистью к оппонирующему лагерю. Особо подчеркну, как у голландцев, англичан, французов, красных и белых в России, как при распаде СССР, как сейчас на Украине, в ходе революционных потрясений страна не делится на противостоящие группы верхов и низов – представители старой элиты и низших классов есть по обе стороны баррикад, причем в сопоставимых количествах.
Раскол элиты с неизбежностью вызывает раскол общества, перерастающий в гражданскую войну, первым этапом которой оказывается революционное уничтожение государственных структур старого порядка, тем более тотальное, чем «успешнее» (радикальнее) революция. Естественно, страдает при этом, в первую очередь, порядок. Утративший эффективность задолго до всяких потрясений и дополнительно парализованный расколом элит государственный аппарат не имеет возможности задействовать против сравнительно немногочисленных первоначально революционеров силы правопорядка (даже, если им удалось избежать разложения). В результате силовые структуры, включая армию, теряют ориентацию и буквально растворяются в считанные дни.
Эксцессы, вызванные безнаказанностью революционных банд (именно банд, поскольку на каждого взявшего оружие в руки романтика приходится десяток как опытных, так и начинающих бандитов) вызывают ожесточение. У каждой стороны появляются свои мученики, за которых «надо отомстить». В конечном итоге и красные, и белые начинают воевать друг с другом «за единую и неделимую» (с некоторыми нюансами), возвращение старого порядка не поддерживает вообще никто, государство исчезает, а общество атомизируется. При этом наибольший ущерб несут именно государствообразующие страты: разного рода чиновники и бюджетники. Пока до новой власти доходит, что помимо вооруженной силы ей нужны: опытный управленческий аппарат, учителя, инженеры, библиотекари, ученые, исследователи, значительное количество квалифицированного среднего персонала умирает или уезжает. Воссоздание государственности из-за этого оказывается еще более трудным и кровавым делом, поскольку заниматься им начинают люди, ничего в государственном строительстве не смыслящие и вооруженные только революционным самосознанием (независимо от того, буржуазное оно, коммунистическое или либеральное).
В этом смысле падение СССР вместе с режимом Горбачева практически копирует падение Российской империи с Николаем II. Разве что эксцессов было меньше и первого/последнего президента СССР не арестовали и не расстреляли. Но оба режима столкнулись с тем, что, несмотря на их относительную травоядность (Николай был мягче отца и деда, не говоря уже о прадеде, а горбачевские времена по уровню реальных свобод далеко переплюнули все возможные оттепели и застои), им не удалось найти сколько-нибудь серьезного количества защитников. И рухнули они практически без сопротивления. И никто не собирается их реставрировать (желающие есть, работающих в этом направлении не было, нет и не будет). Они не устраивали ни реформаторов, ни консерваторов. И те, и другие требовали от государственной власти большей решительности, но каждый в свою пользу. Попытки же власти найти компромисс были запоздалыми (слишком далеко зашло противостояние), а желание отстранить от властных рычагов оба лагеря оказалось нереализуемым именно потому, что все революции становятся возможными, как было сказано выше, только тогда, когда потерявший связь с действительностью, не соответствующий потребностям времени государственный аппарат начинает функционировать вхолостую. Грубо говоря, власть не подавляет революцию не потому, что не хочет и не потому, что боится крови – просто ее приказы не проходят. Аппарат оказывается в полностью в не рабочем состоянии.
Итак, для того, чтобы государство не переживало великие потрясения, необходимо, чтобы государственный аппарат в каждый отдельно взятый момент времени соответствовал требованиям текущей реальности. Структура политической системы определяется конституцией, а работа аппарата регулируется выработанными на основе этой конституции законами. С одной стороны, этот момент стабилизирует работу аппарата, с другой, ограничивает его возможность адаптироваться к меняющейся реальности. Общим местом является понимание, что конституция и законы работают тем эффективнее, чем меньше они подвержены возможности двойного толкования. Отсюда требование действовать строго по-писанному, не обращая внимание на то, что каждый случай по-своему уникален.
Такое положение вещей стимулирует абстрактную справедливость – за одинаковый проступок на всем пространстве, регулируемом соответствующим кодексом последует одинаковое воздаяние. Но это напрочь зачеркивает идею конкретной справедливости, поскольку люди разные, обстоятельства совершения тех или иных действий тоже разные и даже ущерб окружающим также оказывается несопоставимым во вполне сопоставимых, с точки зрения абстрактной справедливости, случаях, а иногда его и вовсе нет, хоть теоретически должен быть.
В добюрократическое время в докапиталистических обществах абстрактная справедливость, диктуемая одним для всех законом, была значительно ближе к конкретной справедливости, учитывающей личность человека и особенности случая. Значительная часть административных и судебных функций принадлежала патрону, феодалу, общине, сеньору, у которого с клиентом, крестьянином, вассалом были, как правило установлены личные неформальные отношения. Один знал другого не как единицу протоплазмы, но как конкретного человека, со всеми достоинствами и недостатками.
В эпоху капитализма со стандартизацией производства и работника понадобилась и стандартизация законодательства. Капитализм в принципе тяготеет к абстрактным стандартным единицам во всем (от военного дела до высокого искусства). Капитализму для эффективной работы необходимы во всем простые (доступные уму не гения, но среднего до серости человека) критерии расчетов и сравнений. Иначе он просто не будет работать. И чем выше уровень развития индустриального общества, тем к более мелочной регламентации и стандартизации всего и вся оно тяготеет.
В вопросах государственного строительства и управления такая стандартизация обеспечивается конституциями, в которых авторы пытаются предусмотреть все возможные ситуации и до мелочей конкретно прописать права и обязанности каждой ветви и отростка власти. Более подробную конкретизацию дают профильные законы, уточняющие отдельные положения конституции, и, наконец, подзаконные акты – ведомственные инструкции о том, как надо понимать и выполнять конкретные положения, конкретного закона. Все это призвано сковать инициативу и не допустить нарушающее принцип абстрактной справедливости разное применение закона в сходной ситуации.
Вся эта регламентация действовала, пока мы находились в индустриальной эпохе. В постиндустриальной – начала давать сбои. Эти сбои усилились в информационную эпоху, когда построенный на жесткой регламентации аппарат перестал успевать с реакцией на огромный массив входящей информации. Именно поэтому в информационную эпоху условный популист (Ельцин) начал переигрывать условных аппаратчиков (Горбачева, Лигачева). Сила аппарата заключалась в возможности получить и проанализировать максимальный объем информации, за счет чего принять наиболее правильное решение. Сила популиста заключается в готовности взять на себя ответственность даже в том деле, в котором он абсолютно некомпетентен.
Как только объем входящей информации превысил возможность ее адекватной переработки, аппарат стал безнадежно проигрывать популистам. В сложившихся условиях, аппарат был не способен действовать в рамках своей компетенции. Время, требовавшееся на обработку информации, было на порядок (а иногда и на несколько порядков) больше времени, необходимого на принятие решения. Играя в постоянном цейтноте аппарат быстро терял ориентиры и контроль над ситуацией и, оказавшись в цугцванге, терял психическую устойчивость и либо капитулировал, либо шел вразнос, вызывая резко негативную реакцию общественности.
Популист же, всегда готовый вести незнамо куда, но очень уверенно, оказывался в таких условиях как рыба в воде. Особенно по той причине, что обычно оппонирующий ему аппарат выключался из игры.
Впрочем, деятельность Путина показала, что использовать старую организацию аппарата в информационную эпоху можно. Но система оказывается слишком строга в управлении. Если на всех этажах оказываются талантливые трудоголики, то старый порядок способен еще демонстрировать чудеса эффективности. Сейчас по этому пути пытается пойти Трамп. Но там, где в каком-то звене недостает идеального (или близкого к этому) управленца, наступает провал, закрыть который система долгое время бывает не в состоянии. Это не критично, пока провалы возникают во второстепенных звеньях, но, если в кризисе окажется одно из основных звеньев, систему сразу начнет жестко лихорадить и для выхода из кризиса (стабилизации работы системы) придется приложить непропорционально большие усилия (понести неоправданно высокие ресурсные затраты).
Итак, уже в текущей реальности система, основанная в традиционном конституционном формате, начинает давать сбои и может сохранять эффективность лишь при определенных жестких граничных условиях. Но надо понимать, что мы вступаем в постинформационную эпоху. То есть в эпоху, когда информация не получается (добывается) традиционными способами, а создается в нужном количестве и, по возможности, в желаемом качестве. Примеров только за последние четыре года множество. Янукович правил без войны и более демократично, чем Порошенко, но Янукович – «кровавый диктатор», а Порошенко – «миролюбивый демократ», не только для Запада и не только для сторонников майдана. Большое количество даже российских (не говоря уже об украинских) экспертов до сих пор продолжает считать, что режим-то в Киеве, конечно плох, но Порошенко демократичнее Януковича.
Историю с «нацизма на Украине нет» помнят все. Сейчас тот же Запад нацизм увидел. Но Польша увидела, а Волкер «не видит» до сих пор.
А истории с допингом в российской олимпийской сборной, которого не было, но он вроде как был? А «отравление Скрипалей»? Последний случай показал, что постинформационная эпоха уже вокруг нас. Англичане на пустом месте из факта, которого не было и о котором все знали, что его не было, создали не что-нибудь, а casus belli, официально обвинив Россию в использовании на территории Великобритании, против подданных Ее Величества боевых отравляющих веществ, запрещенных международными конвенциями. При этом, два десятка стран Запада, прекрасно знавшие о фэйковом характере обвинений, понимавшие, что своими действиями нанесут ущерб собственным интересам, тем не менее выслали российских дипломатов, солидаризовавшись с Великобританией. До постинформационной эпохи никому бы в голову не пришло, что такое возможно.
Мы не познаем реальность, собирая информацию, а, создавая информацию, создаем, таким образом, новую реальность. Эту реальность нельзя назвать виртуальной, ибо она оказывается реальнее реальной. Понятно, что построенный на старых принципах аппарат не может не просто работать, но даже существовать в условиях постинформационной эпохи. Современное конституционное право формирует аппарат, эффективно работающий в период стабильности, когда он соответствует текущей реальности. Когда изменения реальности достигали критического уровня, конституция изменялась, в нее вносились поправки или же вовсе принималась новая, приводившая аппарат в соответствие с новой текущей реальностью.
Но теперь мы сами и наши оппоненты можем менять реальность по несколько раз в день. Более того, нормальный способ современного политического существования – работа в нескольких, постоянно меняющихся и перетекающих друг в друга реальностях.
Следовательно, необходима огромная пластичность и мобильность аппарата, а также (главное) его адаптация к существованию в постинформационных условиях. Аппарат должен не только иметь возможность одновременно работать в нескольких текущих реальностях, увязывая при этом весь спектр своих действий в единую логическую схему, но одновременно, для поддержания собственной и государственной стабильности, постоянно проецировать на государство и общество эксклюзивную реальность, обеспечивающую им стабильность и устойчивость в окружающем хаосе.
Такое состояние аппарата может быть достигнуто только за счет отсутствия жесткой регламентации прав и полномочий его частей. То есть для современной конституции вновь становится актуальной рекомендация Первого консула Бонапарта, данная создателям Конституции VIII года республики: «Пишите коротко и неясно».
Границы, традиции, общественное устройство, цели реализуемой политики, структура и формы государственной власти уже сейчас меняются так часто, что конституции и законодательства зачастую задним числом оформляют свершившийся факт. Чтобы иметь возможность адекватно реагировать на зыбкий, текучий, постоянно меняющийся мир разных реальностей, государственный аппарат должен быть минимально связан формой. Законодательный орган, по существу и вовсе является раритетом – данью политической традиции, видящей в его наличии признак демократии. Сотни депутатов при всем желании не могут вовремя и во всей полноте оценить законопроекты, вносимые профильными ведомствами, в которых над ними работают тысячи узких специалистов-профессионалов. Они способны лишь поверить или не поверить правительству на слово и принять закон в указанные правительством сроки. На структуры исполнительной власти неформально ложится и законодательное обеспечение своей собственной деятельности.
Очевидно в такой ситуации, с одной стороны, во избежание негативной реакции в обществе должно быть формально сохранено законодательное собрание, но исполнительная власть должна получить возможность самостоятельного оперативного формулирования необходимых структурных изменений в аппарате, позиционных на международной арене и организационных внутри страны. Вероятно, с их оформлением через законодательное собрание задним числом. Само же законодательное собрание, учитывая его статус, количество способных людей и внимание СМИ может стать прекрасным механизмом для формирования поддержания устойчивой текущей реальности, в которой постоянно живут государство и общество, которая является для них якорной.
При этом надо понимать, что перетекание прав и полномочий (при необходимости) от одной ветви власти к другой, а также между структурами, должно стать обыденным явлением. Если конституции индустриального периода стремились максимально регламентировать правила, то конституциям постинформационного периода необходимо четко регламентировать их отсутствие, чтобы реальность можно было при необходимости максимально оперативно менять. Конечно, регламентация хаоса – непростое дело, но на практике на Украине и Ближнем Востоке Россия уже научилась с этим справляться и сейчас готовится распространить свой опыт на вест мир. Юристам остается только найти формулировки, необходимые для его государственно-правового обоснования.
Сегодня это может казаться нелепым и вздорным, но точно так же тысячу лет назад наши предки не смогли бы поверить, что пройдет недавно (на тот момент) состоявшаяся кодификация традиций и обычаев – лишь первый шаг на пути к писанному регулярному праву, из которого впоследствии вырастет современное законодательство, включая конституционное. Сейчас наступает новый этап той же линии развития – действующее право необходимо привести в соответствие с требованиями эпохи. Тогда и аппарат будет работать как часы (включится автоматическая защита от дурака), и никакие расколы, порождающие невозможность управлять и нарастание противоречий просто не смогут состояться, поскольку система управления будет приведена в состояние соответствия как текущему, так и перспективному уровню общественного развития. Государство, которое сумеет первым провести необходимую реформу, получит огромное стартовое преимущество.
