Да, это правда. Но здесь мы были не в Германии, а в крошечном немецком пузыре в огромной России, «немецкой деревне» в Москве, диснейленде для экономических мигрантов из ФРГ, небольшой немецкой общине в городе-миллионнике, в котором они пытались чувствовать себя скорее, как на Родине, нежели потерянными среди московских высоток.
Но с настоящей Германией, откуда они все приехали, здесь было мало общего. А для меня в то время не было лучшей Родины.
Хотя мое имя звучит поистине по-немецки, Родина для меня — сложная констелляция. Моя мама — русская, отец — восточный немец, то есть в Германии я «осси» или русский, или и то, и другое. В России я был немцем, который не мог выговаривать букву «Р».
Кроме того, мне не повезло со временем рождения. В моем свидетельстве о рождении было написано — ГДР, май 1990 года — то есть государство в состоянии распада, страна, в которой не было уверенности, станет она единой или останутся два отдельных государства. Я родился в то время, когда уже не было стены, но еще не было единства. В этом промежуточном состоянии.
Все это имело последствия для моей постсоциалистической семьи. Мы собрались в наше путешествие по новой Германии — уже пятой в XX веке, после кайзера, Веймара, фюрера и разделения. Объединение принесло моей семье новые рабочие места, я рос сначала в восточной и северной Германии, затем в западной и южной.
То горы и долины, то наоборот. Мы оставались на одном месте лишь на пару лет, затем отправлялись дальше. Иногда я думаю, что я — первый немец единой Германии. Если бы мне пришлось слепить из этого немецкого детства родину, она была бы калейдоскопом: немного северной суровости, щепотка рейнской природы, швабского бидермайера.
Так было бы, если бы не было Москвы.
Многое в 90-ые годы говорило в пользу того, чтобы отправиться в российскую столицу. Компания моего отца открыла вакансию в Москве, русская семья моей матери жила не так далеко, можно было добраться на поезде, моя сестра и я могли посещать немецкую школу и в то же время говорить по-русски. Решение было элегантным, как двойная передача. Но легко было только на бумаге.
Из этого вышел непростой путь. Потому что в то время, пока мы были в поиске места для проживания, Москва сбросила весь идеологический балласт последних 70 лет. Столица СССР за одну ночь превратилась в мегаполис «новых русских».
Москва знала только один темп — стремительный. Стремительное движение на дорогах, гангстеры за рулем черных БМВ, высокопоставленные чиновники в своих черных «мерседесах», стремительный бизнес, новое состояние, ночи, политика.
Только моя немецкая деревня никуда не мчалась. Можно было себе представить лучшие места для защищенного детства, чем Россия Бориса Ельцина, но в нашем маленьком мире было тихо и безопасно. В нашем доме был широкоплечий охранник, а в квартире две надежные двери.
В первые годы моей жизни я думал, что русское слово «козел» означает по-немецки «водитель», потому что моя мама так называла гонщиков на дороге. Когда ее саму из-за превышения скорости остановил полицейский, она рассказывала ему, что ее жадный немецкий муж не даст ей деньги на штраф. Тому даже не пришлось давать взятку, полицейский отпустил ее из жалости.
Будучи ребенком, я, конечно, не все понимал. Саму Москву я мало помню, наверное, это и хорошо. Я нашел Родину, моя жизнь проходила на клочке на юго-западе Москвы — два высоких дома, школа, все за оградой, с охранниками, женщины в синих халатах следили за чистотой, правила дорожного движения, зеленый газон, хороший пекарь. Здесь находилась немецкая деревня.
Она была построена в 70-ые годы для дипломатов ГДР, сотрудников посольства и торговых представителей. В 1990 году эта территория отошла к ведению ФРГ, и с этого момента этот немецкий остров в Москве стал самым большим районом ФРГ за пределами ЕС. А Германия неплохо зарабатывает на 380 квартирах, сдающихся по ценам, которые даже для переоцененного московского рынка астрономические. Именно здесь расположена немецкая школа.
Мой первый год в детском саду состоял из того, как мы вместе с детьми дипломатов, корреспондентов и предпринимателей строили башенки из кубиков, и затем их снова разбирали. Хотя каждый говорил по-немецки, все отличалось от Германии. Я здесь не был новеньким из восточной зоны, здесь все были новенькими. «Осси», «весси», русские, это здесь не играло особой роли, тем более, среди детей.
Здесь важно было только, что на вопрос «Хочешь дружить?» нужно было ответить «да». В огороженном оазисе в России возникла иллюзия большой немецкой семьи. В школе было два параллельных класса, которые были очень маленькими, после обеда все ходили с друзьями в группу продленного дня.
Эта домашняя атмосфера была заслугой школьного директора. Моя мама рассказывала, что раньше он был директором интерната. И вот теперь этот оазис был по-настоящему эксклюзивным сообществом, в конце концов, немецкая школа в Москве была частной школой, которая была невероятно дорогой для моих родителей.
Все, кто встречался в немецкой деревне, имели одно общее — это был промежуточный этап, отрезок жизни — и для детей тоже. Практически никто, кто тогда учился со мной, не остался здесь до конца школы.
Чтобы придать этим постоянным кочевникам ощущение Родины, в немецкой деревне все было немного «тевтонизировано». Устраивался детский карнавал, Октоберфест, День святого Мартина, приглашали пасхальных зайцев, Дед Морозов — обычаи, скомпанованные из совершенно разных немецких регионов и традиций.
В конце концов, такие мероприятия были любительским театром, чуть более яркими, чем реальность на Родине. Я же только здесь с ними познакомился. Для меня это был оригинал. Другого я не знал. И я полностью погрузился в этот искусственный мир. Детям нравится сладкое. Сладкая вата.
Жизнь за пределами этого сладкого пузыря я себе представить не мог. У меня случались кошмары, когда я услышал, что после четвертого класса уже нет группы продленного дня. Я не мог себе представить, как выглядит вторая половина дня, если я не буду больше находиться рядом со своими друзьями.
И все же эпизод с подожженной туалетной бумагой показал не только моим родителям, что я медленно приближаюсь к границам пузыря. Если бы я жил в Москве подростком, то вел бы себя так же, как и старшие братья и сестры моих одноклассников, которые больше не хотели быть детьми немецкой деревни — особенно, когда за воротами дикая, дикая Москва.
Они доставали поддельные документы, по которым ходили в клубы, получали там сомнительные вещества — вещи, которыми занимаются подростки в большом городе. Прежде чем все это начало происходить со мной, мы уехали из Москвы.
Мы вернулись обратно в Германию, Северный Рейн — Вестфалию, где в четвертом классе западногерманской школы меня представили как Яна из России, который удивительно хорошо говорит по-немецки.
Немецкая деревня еще на долгие годы оставалась моей сокровенной родиной — пока я несколько лет назад снова не оказался в Немецкой школе. Для одной московской газеты я проводил интервью с учителем физкультуры, он организовал благотворительный забег. Я спросил о моих старых учителях, ни один из них уже не преподавал здесь.
Он рассказал мне, что в школе большая текучка кадров, три-четыре года — это нормально. И тогдашний директор школы уже давно не жил в Москве. Сейчас школой руководит директор из саксонского Хайденау, обучение проходит по плану Тюрингии.
Когда я прогуливался по немецкой деревне, то увидел здание, которое не мог вспомнить, вероятно, тогда его еще не было — гастхауз Deutsches Eck (ресторан «Немецкий угол»). Такой стереотип, который в Германии нигде не встретить кроме заведений, ориентированных на русских и китайских туристов. И я это долгие годы хранил в сердце как свою родину?
Только когда я снова взглянул на школу, в которой я провел самые счастливые годы моего детства, я обратил внимание на то, что ее очертания напоминали букву «Р».
«Р» как Родина.
Ян Линденау
