Она была весьма некрасива. Так ее и описывают современники, даже те, кто хорошо к ней относился. И замуж вышла так: красавец-офицер ей очень понравился. Он стал говорить ей любезности и комплименты, как было положено. А Екатерина позвала родных и заявила, что офицер ей предложение сделал. Мол, она его так поняла! Он и женился - не ссориться же с древним родом Воронцовых. И даже все поначалу неплохо шло, Екатерина родила детей, писала мужу любовные записочки, закрывала глаза на его увлечения. А потом муж умер внезапно. И она стала в юные годы вдовой.

И все ее попытки дружить и любить кого-то заканчивались плохо. Она любила Екатерину Вторую - а та ее удалила от двора, едва взойдя на трон. Как же так? Ведь Дашкова ей помогла переворот устроить! И всячески выказывала свою дружбу и уважение? А тут заходит в зал - на диване лежит развязно Орлов и читает сенатские секретные бумаги! Это возмутительно!

Да ничего возмутительного. Это, так сказать, фаворит царицы. Это любая дама бы поняла. Любовь есть любовь, ничего не поделаешь. Но Дашкова не поняла. Очень обиделась на царицу. Напомнила, как много она для ее сделала! - ну, дальновидная царица ее и удалила от себя.

И всю жизнь Дашкова проявляла недюжинный ум и силу характера. Наука и искусство России ей многим обязаны. Невероятная работоспособность и организационный талант были у этой дамы. Сына она повезла учиться в Эдинбургский университет, а дочери своей дала блестящее воспитание. Она же их любила!

Она организовывала их жизнь и указывала, что делать. А неблагодарный сын сначала стал попивать, потом сбежал от маменьки и женился на купеческой дочери, ужас какой. И стал счастливо с ей жить, с этой простолюдинкой, потомок графов Воронцовых.

А дочь Дашкова выдала замуж в 15 лет за достойного человека. Достойный человек оказался прощелыгой, мотом и пьяницей. Дочь, кстати, тоже пустилась во все тяжкие. Маменька ее забрала от мужа, чтобы перевоспитать, а дочь опять сбежала к своему пьянице и заявила, что ей с ним гораздо веселее. А на мать она плевать хотела.

Дашкова отказалась от сына, потом - от дочери. И всю свою энергию пустила на обустройство России. Но царица ее заслуг словно не видела. И не хотела с ней дружить. Не любила ее, понимаете? Дети не любили и царица не любила. Никто не любил. Восхищались, уважали, но не любили.

И в пятьдесят один год Дашкова выглядела как старый солдат. Мужеподобная старуха в орденских лентах. Она страшно состарилась. Потому что без любви женщина старится. А та, которая не умеет любить и не понимает любовь - та старится вдвойне. И становится даже не старухой, а стариком. Старым солдатом.

Она вроде любила народ и сочувствовала крепостным. Но ни одной вольной за всю жизнь не дала. И людей своих женила по собственному выбору: сама решала, кому на ком жениться. А потом стала при всем своем богатстве так скупа, что собирала эполеты офицерские и выковыривала из них золотые нити. Раньше словом "выжига" называли самых мерзких скряг, которые скупали платье с позументами и жгли его; а потом в пепле находили чешуйки золота. Этим и жили.

И графиня Дашкова этим занималась. И все думала: почему ее никто не любит? Как же так? Она изо всех сил старалась любить, насиловала себя, изображала; всячески демонстрировала любовь к англичанкам Вильмонт, показывала, что и она любит! И ее кто-то любит!

Но ничего не вышло. Никакой ум и сила личности не заменят любви. Ее нельзя искусственно выковырять и выжечь, как крупицы золота из старья. Можно только любить и быть любимым.

Без буквы "Ё" можно обойтись. Недаром ее в угол клавиатуры запихнули, я еле нашла. И Екатерина Вторая прекрасно обходилась, так и писала всю жизнь: "йошь". При всей своей образованности. Но она знала про любовь.

А Дашкова - не знала. И очень ее жаль, потому что ее никто не любил, даже ее собственные дети. И она никого не любила. Хотя знала про точки над "Ё" и на многих языках умела говорить. Но родного так и не выучила...

И сильные женщины бывают несчастны, если их никто не научил языку любви. Хотя обычно он с рождения нам знаком.

Русская столица привела 29-летнего Бейля в совершенный восторг. В одном своем письме от 16 октября он так описывал допожарную Москву: «Этот город до сего времени не был знаком Европе. Между тем в нем было от шестисот до восьмисот дворцов, красота которых превосходит все, что знает Париж. Все было рассчитано на жизнь в величайшей неге. Блистательная и элегантная отделка домов, свежие краски, самая лучшая английская мебель, украшающая комнаты, изящные зеркала, прелестные кровати, диваны разнообразнейших форм. Нет комнат, в которых нельзя было бы расположиться четырьмя или пятью разнообразными способами, из которых каждый давал обитателю полное удобство и очаровательнейший уют, соединенные здесь с совершенным изяществом. Только моя счастливая и благословенная Италия давала мне такие впечатления своими старинными дворцами».

Без этого описания невозможно понять, какую архитектурную жемчужину истребил московский пожар 1812 года!

Сам Бейль поселился во дворце московского градоначальника Ростопчина. Он был очарован обстановкой, но еще больше поразила его роскошная библиотека хозяина с весьма озорными пометками, сделанными по-французски на полях книг. Приходилось признать, что эти северные варвары гораздо образованнее многих и многих представителей просвещенной Франции.

Впрочем, был у Стендаля в Москве и глубоко личный интерес: он надеялся найти свою бывшую возлюбленную, актрису Мелани Жильбер, которая после разрыва отношений со Стендалем уехала работать в Россию в составе французской труппы и вышла замуж за русского офицера.

«В тот день, когда мы прибыли сюда, — сообщал из Москвы Анри Бейль, — я, как и полагается, покинул свой пост и пошел бродить по всем пожарам, чтобы попытаться разыскать г-жу Баркову» (Мелани). Но не нашел — Мелани бежала с мужем в Санкт-Петербург.

Зато по письмам известно, что будущий писатель с товарищами по оружию слегка подчистил погреба Английского клуба.

4 октября 1812 года:
«Свирепствующие поносы заставляли всех опасаться, что у нас не хватит вина. Нам сообщили весьма приятную новость: вина можно было взять в погребе красивого клуба. Мы прошли через великолепную конюшню и через сад, который был бы прекрасен, если бы на деревьях этой страны не лежал, на мой взгляд, неизгладимый отпечаток бедности.
Мы направили своих слуг в этот погреб; они вынесли нам много плохого белого вина. Маленький г-н Ж., служащий у главного интенданта, который пришел, чтобы маленько пограбить вместе с нами, начал предлагать нам в подарок все, что мы брали и без него....
...Мой слуга был совершенно пьян; он свалил в коляску скатерти, вино, скрипку, которую взял для себя, и еще всякую всячину. Я устал донельзя; приходилось идти пешком, так как моя коляска была загружена добром, награбленным моими слугами, да еще туда взгромоздился больной поносом...».

Бейль занимал должность интенданта Великой армии. Когда наступила минута расставания с Москвой, он получил от высшего командования три миллиона фальшивых русских рублей и приказание во что бы то ни стало обеспечить отступление.

В письме от 10 ноября 1812 года он вспоминает:
«Всю дорогу от Москвы (до Смоленска) мы переносили дьявольские физические муки... Мы строили себе маленький шалаш из сухих ветвей и зажигали костер. Я до сих пор дрожу от холода, и вы, конечно, замечаете это по моим каракулям. Вы не узнали бы нас, милая кузина, за исключением маршала, экипаж которого сохранился благодаря хорошим слугам и пятнадцати лошадям. Нас всех можно испугаться. Мы похожи на своих лакеев. Мы очень далеки от парижской элегантности.
Впрочем, от всех этих неприятностей страдают в армии преимущественно люди богатые. Солдатам живется хорошо, у них полные ташки (походные сумки. - С.Ц.) бриллиантов и жемчуга. Это счастливая часть армии, а поскольку их большинство, то, значит, так и надо».

Впрочем, в разграбленном Смоленске было не лучше.

Смоленск, 9 ноября 1812 года:
«Вот я снова в этом городе, по живописности он продолжает казаться мне единственным в своем роде. Снег еще усиливает впечатление от поросших деревьями оврагов, среди которых он построен. Мороз легкий, два или три градуса, но, так как мы в России, каждый убежден, что он замерзает. Все наши помыслы направлены на физическую сторону бытия: иметь или не иметь сапоги, шубу — вот основной вопрос...

Однажды вечером я нашел несколько картофелин и съел их без соли с заплесневелым солдатским хлебом. Теперь вам понятно наше отчаянное состояние. Граф Дюма приказал мне отправиться с обозом из 1500 раненых. Представьте себе огромное множество маленьких повозок, ругань, постоянные ссоры; все эти повозки наезжают одна на другую, валятся в невылазную грязь. Каждый день мы непременно проводили два или три часа в грязной канаве в полнейшей беспомощности. Вот когда я проклинал свою глупую мысль поехать в Россию...».

Смоленск, Витебск, Березина — все эти места связаны с именем военного интенданта Анри Бейля, который в эти дни зачастую забывал о сне, о еде, об отдыхе. Однако он не забывал ежедневно бриться, пользуясь даже ледяной водой.

Правда, французской армии в это время было не до бритья. Она вымирала, несмотря на все усилия ее энергичного интенданта.

По треснувшему льду Березины Стендаль перешел гладко выбритый, с обмороженными висками и со всеми признаками сужения пищевода от длительного голодания. Но десять страшных недель отступления не озлобили его. На всю жизнь в нем осталось восхищение великолепной столицей России.

20 ноября 1812 года:
«Одна лишь вещь огорчила меня: в день нашего возвращения в Москву я увидел, что этот очаровательный город, один из прекраснейших храмов наслаждения, превратился в черные зловонные развалины, среди которых бродили несколько несчастных собак и несколько женщин в поисках пищи».

Это было последнее послание Анри, отправленное из России на родину. (Следует заметить, что ни одно из российских писем Анри Бейля не дошло да адресатов во Франции. Наполеоновский курьер, который вез секретную императорскую почту, был убит казаками недалеко от Смоленска. Почта попала в канцелярию Александра I, которую возглавлял граф А.А. Аракчеев. И только через 100 лет эти письма были переданы во Францию и там опубликованы.)

Впрочем, народного характера войны 1812 года Стендаль не понял и не уловил. В его представлении крепостная Россия не могла одержать победы. «Неужели возможно, — писал он, — чтобы безграмотная толпа донских крестьян, именуемых казаками, могла обращать в бегство тысячи французов, знающих, за что они сражаются? Россия побеждает вовсе не потому, что она хороша, а потому, что мы стали плохи». Только разложение французской армии, по его мнению, предрешило исход борьбы в пользу России. Стендаль, разумеется, понимал это разложение гораздо глубже, чем простое мародерство, — как отход от великих идей революции.

Позже, в романе «Пармская обитель», Стендаль опишет битву при Ватерлоо, в которой не участвовал, пользуясь своими впечатлениями, полученными на Бородинском поле. Описание выйдет настолько правдивым, что Лев Толстой будет перечитывать его, работая над страницами «Войны и мира», посвященным Бородино, и впоследствии скажет: «Я обязан ему тем, что понял войну. Во всем том, что я знаю о войне, мой первый учитель — Стендаль...»