Другими факторами были угроза национализации рентооблагаемых ресурсов России и переход КНР к практическим действиям по пересмотру системы рентных отношений с США, особенно в части инвестиционной ренты.
Все три силы относились к индустриальному миру, а ближе всего по структуре своей экономики к классическому постиндустриализму стояла, как ни странно, Россия.
При всей разнице логик поведения ревизионистских сил речь шла об изменении положения индустриальных стран в американоцентричной системе глобального инвестиционного капитализма.
Нынешний кризис можно рассматривать как значимую, почти цивилизационную развилку между дальнейшим движением в сторону «постиндустриализации» мира на основе цифровых технологий и частичным возвратом к новому индустриализму на основе технологий четвертой промышленной революции, способных при определенных условиях дать дополнительный толчок странам «первого мира», повысив их индустриальную конкурентоспособность по сравнению с «мировыми фабриками» из числа новых индустриальных стран. Перераспределение влияния в индустриальном мире будет, думается, смыслом «экономического эндшпиля» нынешнего экономического кризиса, но вокруг него будут происходить и менее значимые процессы.
Проблема, однако, заключается в том, что экономический кризис будет происходить в крайне сложном политико-информационном контексте, который характеризуется нарастанием манипулятивности на разных уровнях и утратой в глобальном масштабе контроля над процессами развития информационного общества и новых финансовых коммуникаций.
Контуры проблемы: два кризиса и их синергия
Сформировавшаяся предкризисная ситуация отражает «внутривидовые» противоречия развитых стран, связанные с необходимостью перераспределения влияния и изменения режима доступа к инвестиционным ресурсам между позднеиндустриальными и постиндустриальными странами. Эти противоречия не могут быть разрешены в рамках характерного для постбиполярной эпохи «колониального» подхода, реализовывавшегося через выкачивание дополнительных ресурсов из условно «развивающегося мира», прежде всего избытков сырьевой ренты. Нынешний кризис неизбежно затронет «ядро» «развитого мира», а значит — и глобальную финансовую систему.
Обратим внимание на три важных момента.
Во-первых, усиливается уязвимость ключевых отраслей глобальной экономики перед манипуляциями. Показательными стали высокоамплитудные колебания рынков в конце 2018 года, связанные с обострением внутренней борьбы в США. Масштабы информационных манипуляций в 2019 году могут еще больше возрасти.
Например, США, находясь почти на пределе своих военно-силовых возможностей, еще близко не подошли к пределу возможностей информационных манипуляций. Главным ограничителем является раскол в американской элите и формирование в США политической разновекторности, перерастающей в хаотизированность.
Во-вторых, нарастает разрыв между краткосрочными и среднесрочными целями ключевых государств и логикой их поведения. В краткосрочной перспективе все крупнейшие игроки нацелены на максимально долгое сохранение существующей геоэкономической, а как результат — и геополитической модели развития. В среднесрочной перспективе речь идет о явных признаках подготовки к относительно длительному периоду хаотизации.
В-третьих, фактором, определяющим отношение к глобальным экономическим процессам, является способность США продолжать играть роль управляющего центра глобального экономического развития и источника глобального экономико-инвестиционного мейнстрима. Нынешняя ситуация в США размывает уверенность в долгосрочной устойчивости американской экономики, построенной вокруг финансовой системы и статуса США как глобального регулятора.
Маневры ключевых игроков на мировой арене - США и Китая — и в существенно меньшей степени — Великобритании, Индии и Японии надо оценивать не столько как попытки сохранить существующую систему и усилить свои позиции в ней, а как подготовку к кризису. Исключением стал ЕС, где политические элиты только на рубеже 2018–2019 годов стали осознавать глубину возможных кризисных процессов, до этого действуя в логике сохранения прежней системы, основанной на «политическом атлантизме».
Суть нынешнего этапа — попытка максимально оттянуть глобальную перестройку всего экономического пространства, болезненную для всех участников мировых экономических процессов, а особенно — для ориентированных на активное участие в мировой торговле.
На этом фоне развивается «каскадный» вялотекущий инвестиционный кризис, когда в результате последовательных и стимулированных неэкономическими методами волн волатильности и нестабильности инвестиционные ресурсы дисконтированно выводятся с наиболее уязвимых рынков на наименее уязвимые. Пример тому — рынок госдолга США и сателлитные ему рынки деривативов. Пока «каскадность» управляема, но неочевидно, что эта управляемость будет сохраняться и дальше, с учетом внутреннего кризиса в США.
Глобальная экономическая волатильность создает дополнительные стимулы к тому, чтобы часть инвестиционных ресурсов выводилась в реальный сектор глобальной экономики, несмотря на дисконт, и овеществлялась в реальных активах вне зависимости от степени рисковости инвестиций и степени их дисконтирования при выводе из финансового сектора в реальный.
Только с позиций необходимости приоритетности овеществления инвестиций, выведения инвестиционных ресурсов из виртуализирующего оборота можно объяснить, например, инвестиционную политику КНР в Африке и Южной Азии, в отношении которой традиционные критерии экономической выгодности в принципе перестают работать.
Управление «манипулятивной инвестиционной каскадностью» осуществляется с использованием гибридных методов: санкционная политика, информационное манипулирование и военно-силовое давление, но они нацелены на управление финансовыми потоками и концентрацию на подконтрольных рынках максимально монетизируемых ресурсов. Реальная же экономическая эффективность инвестирования этих ресурсов не имеет принципиального значения (Обратим внимание на исследование Deutsche Bank, свидетельствующее о крайне низкой отдаче наращивания американского госдолга с точки зрения создания новых рабочих мест.
С учетом относительно узкого инвестиционного пространства реального сектора по сравнению с пространством финансовых спекуляций и манипуляций, глобальные логистические коридоры становятся исключительно привлекательными в качестве сферы приложения капитала.
Наиболее привлекательным с точки зрения инвестиций в реальный сектор остается рынок США (глобальная модернизация нефтеперерабатывающих заводов, энергетики, включая атомную промышленность и автомобилестроение) и Китая (энергетика и, в меньшей степени, машиностроение, коммуникации). В сфере инфраструктуры Китай подходит к «порогу избыточности» и уже переходит к «экспорту инфраструктуры» в другие страны. Но оба эти рынка с учетом современных реалий являются рисковыми с точки зрения возврата прибыли.
Третий крупнейший рынок — Индия — помимо развития энергетики связан с инвестициями в социальную модернизацию, что создает сложную ситуацию для частных рисковых инвестиций, особенно учитывая специфику индийской политической системы. Для овеществления значительных объемов капитала остается не так много вариантов и свободного инвестиционного пространства, и так или иначе логика «каскадного выдавливания» инвестиционных ресурсов будет иметь определенный положительный результат.
В течение последних лет ключевым рынком для выдавливания ресурсов и каскадирования их на контролируемые США площадки были Япония и Южная Корея, для чего используются в том числе как методы управляемой военно-силовой напряженности, так и прямой политической зависимости этих государств от США. Япония стала крупнейшим инвестором в американские государственные облигации, выйдя на новый уровень политико-экономической зависимости от Вашингтона. Со второй половины 2018 года отмечаются попытки перехода США к более сложной системе отношений в регионе, к попыткам конструирования новой экономико-силовой коалиции для сдерживания Китая. Это может свидетельствовать, что политика выдавливания ресурсов из двух ключевых, не считая КНР, экономик региона себя исчерпывает.
Наиболее перспективным рынком для выдавливания и последующего «каскадирования» инвестиционных ресурсов на период 2020–2024 годов, вероятно, станет Европа и завязанные на нее инвестиционные ресурсы нефтедобывающих стран, прежде всего Саудовской Аравии и монархий Персидского залива.
И здесь широко используются методы гибридного информационно-силового манипулирования, влияющего на рынки капитала практически всех нефтедобывающих стран. Тем более что нефтяные монархии во главе с Саудовской Аравией уже вполне политически сориентированы на инвестиционную поддержку т. н. «индустриализации Трампа».
Задача лишь в том, чтобы сделать проекты в США и американские ценные бумаги абсолютно доминирующим направлением для инвестиций, сорвав попытки нефтеэкспортеров диверсифицировать инвестиционную политику. Например, через создание совместной криптовалюты с ОАЭ и соответствующих обеспечивающих институтов. Ключевым ограничением для развития каскадного управления кризисом является внутриполитическая и внутриэкономическая ситуация в США и слабо контролируемое разрушение элитного консенсуса в США, затрудняющее поддержание консолидированной линии на внешних рынках.
И если США пока удается действовать в рамках «единого плана» и «единого голоса», что критично для системы информационно-политических манипуляций в Восточной Азии, то на Ближнем Востоке уже начала проявляться многовекторность подходов, которая в дальнейшем будет только нарастать.
Смысл политики геоэкономических конкурентов США — минимизировать возможность манипуляций на собственных финансовых рынках, повысив защищенность торгово-расчетных и инвестиционных систем, а также сократить масштабы виртуализации собственных инвестиционных ресурсов.
Гибридный характер модели управления «каскадированием ресурсов свидетельствует о том, что глобальный кризис ликвидности может начаться с события, не являющегося «экономическим» по своей сути, но ставшего результатом выхода из-под контроля одного из «сюжетов», связанных с политико-информационным манипулированием.
Одновременно мы наблюдаем нарастание признаков более глубокого кризиса глобальной экономики, связанного с неадекватностью глобальной экономической архитектуры реальному экономическому влиянию ключевых государств и глобальным тенденциям. Этот «большой» системный кризис в мировой экономике, развивающийся по нескольким крайне чувствительным векторам, является долгосрочным фактором экономической нестабильности. Смысл действий крупнейших государств в этом кризисе — борьба за влияние на формирование архитектуры нового мирового порядка, который пока еще только вызревает.
Этот кризис будет сопровождаться неизбежным и необходимым периодом «хаоса», легитимизирующим необходимые изменения структуры глобальной политики и экономики, невозможные в «эволюционном» формате.
Складывается ситуация сдвоенного глобального кризиса: с одной стороны, развивающийся в краткосрочной перспективе, как минимум субглобальный, а скорее, глобальный кризис инвестиционного рынка, связанный, например, с утратой США способности управлять каскадностью выдавливания инвестиций и внутренним кризисом в американской финансовой системе, связанным с ее перегревом в результате «хайпономики Трампа» 2017–2018 годов, представляющей собой систему преимущественно неэкономических мер по стимулированию потока «добровольных» и вынужденных инвестиций на рынок США.
Главный риск для современной мировой экономики — возможность хронологической синергии двух кризисов, делающей невозможным разрешение и нейтрализацию их последствий без перестройки политического и экономического пространства в ключевых регионах. Что, в свою очередь, потребует использования военно-силовых инструментов. Хотя и только финансовый кризис, затрагивающий рынок деривативов, будет иметь тяжелые последствия, поскольку затронет основу современной американской экономики. Даже относительно «малый» кризис на финансовом рынке, связанный с разрывом «каскадности», за счет синергии с одним или несколькими векторами «большого», системного кризиса может привести к развитию неконтролируемых процессов.
Структурный аспект современного экономического кризиса
Системность современного кризиса заключается в исчерпании возможностей нынешней модели экономического роста, что признается и на уровне экономических экспертов, и на политическом уровне. Такую модель экономического роста можно с полным правом назвать кредитно-инвестиционной. Эта модель экономического роста была больше, чем просто система экономических стимулов. Она опиралась на соответствующие ей структурно и системно политические институциональные и социальные парадигмы, построенные вокруг институтов финансового сектора, обеспечивающих нарастающую концентрацию капитала.
Это была система, устойчивость которой обеспечивалась комплексностью и «прорастанием» экономических аспектов в повседневную жизнь как каждого конкретного человека, так и значимых в экономическом плане групп. Классическим примером этого является превращение «кредитного среднего класса» в промышленно развитых постиндустриальных и предпостиндустриальных странах, с одной стороны, в один из драйверов развития экономики, а с другой — в социальную опору, залог устойчивости соответствующих социально-экономических систем.
Современный инвестиционный капитализм продемонстрировал ограниченность качественных возможностей эволюции на фоне невозможности дальнейшего географического расширения. Не говоря уже о том, что перспективы географического ограничения, сужения пространства современного глобального капитализма. Ключевой вопрос современного глобального развития сводится к тому, насколько система современного инвестиционного капитализма в принципе способна к структурному самореформированию.
В 2008–2009 годах эта способность уже была продемонстрирована, хотя и «реактивно». Сейчас, через 10 лет, наличие такого внутреннего потенциала начинает вызывать большие сомнения — действия ключевых игроков в глобальном инвестиционном пространстве направлены на то, чтобы ухудшить положение партнеров/конкурентов, а не на то, чтобы создать новую «архитектуру» системы, и даже не на то, чтобы выработать новые правила игры.
Необходимо быть готовым к тому, что экономические процессы в определенный момент начнут развиваться по неконструктивному сценарию «игры с нулевой суммой». Вырастет важность и привлекательность системных экономических ядер, в которых «правила игры» и механизмы перераспределения ренты являются прозрачными, а также имеется внутрисистемный потенциал инвестиций в реальный сектор экономики.
Правомерно предположить следующее.
В среднесрочной перспективе основой глобальной экономической архитектуры будет новая логистика. Но не как набор отдельных проектов, а как комплексная основа для системы, в которой будут развиваться новые финансовые и социальные отношения, выделенные организационно и политически из существующей системы мировой экономики. Возникновение такой системы и получение хотя бы первичной референтности функционирования существенным образом изменит не просто принципы распределения логистической ренты, но и механизмы ее изъятия.
Это создаст новые приоритеты с точки зрения инвестиционных процессов в реальном секторе глобальной экономики, а также новые векторы промышленной модернизации, существенно отличающиеся от обсуждаемых сейчас. Этот аспект станет доминирующим на рубеже 2030-х годов, когда будет определяться, кто и через какие финансовые механизмы будет изымать и монетизировать логистическую ренту в окончательно сформированных новых макрорегионах.
Такое развитие ситуации будет означать возникновение и параллельное существование в течение относительно длительного времени параллельных экономических моделей, а в перспективе — и параллельных финансово-инвестиционных систем. Экономическая многополярность — в отличие от политической и военно-силовой — может начать формироваться не вокруг системы национальных государств, а вокруг трансрегиональных экономических (и инвестиционных) пространств, интегрированных на базе расчетно-инвестиционной системы и относительно прозрачных принципов региональной и межрегиональной торговли. Как ни странно, модель развития Евразийского экономического союза (ЕАЭС) при всех издержках является актуальной и с концептуальной, и с операционной точки зрения.
Посткризисная финансовая система будет формироваться вокруг механизмов международных расчетов, как самой устойчивой и относительно прозрачной части глобальной финансовой системы. К тому же на национальном уровне сейчас предпринимаются исключительно большие усилия к тому, чтобы обеспечить устойчивость расчетных механизмов, уже испытывающих давление в ходе расширения политики санкций, становящейся, в свою очередь, одним из ключевых инструментов геоэкономического управления.
Трансформации, связанные с возможным будущим глобальным экономическим кризисом, локализуются на следующих уровнях:
— институциональном, означающем изменение характера институтов, прямо или косвенно регулирующих развитие глобальных политических и экономических отношений. Вопрос стоит и о дальнейшей способности США осуществлять функции глобального регулятора финансовой отрасли в некризисном режиме, насколько США сохранят в посткризисном мире потенциал «мягкой силы» в финансовой сфере;
— финансово-банковском. Возникновение безбанковской операционной среды более чем вероятно, особенно с учетом специфики развития современных финансовых коммуникаций и их операционной доступности, но это будет иметь не столько экономические, сколько социальные последствия;
— информационном. Формирование новых моделей информационного и гибридного информационно-операционного управления экономическими, в частности, инвестиционными процессами на базе сохраняющихся глобальных каналов коммуникаций. Твиттер-политика Трампа является на практике попыткой обкатки различных моделей информационно-политического манипулирования, оказавшихся частично эффективными;
— социальных моделей. Кредитное потребление, использовавшееся и как драйвер экономического развития, и как инструмент структуризации социального пространства, перестает быть актуальным. На смену ему приходят существенно более среднесрочные социально-рисковые модели «минимального гарантированного дохода» и «флюидной занятости». Это затронет и развитые страны, в особенности те, что оказались вне новых «ядер» экономического роста;
— управления неэкономическими рисками, да и самой их структуры. Сейчас лишь ограниченное количество стран имеет возможность самостоятельно управлять возникающими в пространстве современной мировой экономики рисками, связанными с использованием разного рода внеэкономических инструментов давления;
— социокультурных моделей взаимодействия. Как результат не только самого кризиса, но даже предкризисного замедления развития происходит трансформация, а возможно, и коренная перестройка ранее сложившихся моделей межкультурного взаимодействия. Это в том числе проявляется в кризисе концепции социальной сетевизации.
Соответственно этим векторам трансформаций изменяется и отношение к политической стороне глобального развития. В мире развивающейся глобализации политическая полицентричность была терпима, хотя и создавала для США определенные неудобства, связанные с существенным повышением значимости союзнических отношений и необходимостью выстраивать асимметричные в экономическом смысле отношения с партнерами.
Политика Д. Трампа, направленная на демонтаж ранее сложившейся системы союзнических отношений, неслучайна. Она отражает более глубокие тенденции отказа от прежней модели взаимодействия, подразумевавшей избыточность уступок союзникам ради управления политической (но не военно-политической, что характерно!) полицентричностью. Была терпима даже полицентричность в реальном секторе экономики, и США легко расстались со статусом «мировой фабрики», при этом американская элита не испытывала по этому поводу больших затруднений. Хотя социальные последствия отказа от большей части индустриальной составляющей для США оказались более тяжелыми, чем предполагалось.
Но разрушение монополии доступа к системе изъятия, монетизации и реинвестирования глобально значимых рент означало возникновение для американской экономики и положения США как мирового геополитического гегемона значимых и малоуправляемых рисков. Это означает неизбежность усиления политизации экономических процессов и нарастания процессов встраивания в глобальную экономику военно-силового и политико-манипулятивного компонента. Политика Д. Трампа является не столько проявлением политико-экономической девиантности, сколько попыткой апробации новой операционной модели.
Ключевая операционная гипотеза может быть сформулирована следующим образом.
Посткризисный мир будет представлять собой гибридный феномен, сочетающий национальные государства, сетевые структуры и «экономически нейтрализованные» точки соприкосновения различных региональных и макрорегиональных экономических систем (глобальные фактории).
На определенном этапе новый мир будет экономически напоминать систему пред-империалистического промышленного капитализма, когда борьба будет вестись не столько за источники сырья, сколько за логистику и контроль над рынками. И вестись эта борьба будет вне классических критериев коммерческой выгодности и рентабельности. Усилится значение «серых» рынков капитала и «буферных» финансовых институтов, обеспечивающих монетизацию и легализацию инвестиционных ресурсов.
Мир движется в направлении формирования того, что можно было бы назвать «экономической коалиционной полицентричностью». Такой мир будет экономически менее стабильным, а главное — конкуренция в таком пространстве будет предполагать широкое использование неэкономических инструментов и осуществляться по существенно более сложным, комплексным и многомерным экономическим моделям, нежели в настоящее время. И в этих моделях инвестиционная составляющая будет определяться способностью государства или коалиции государств вовлекать в относительно замкнутые и гарантированные от внешних манипуляций инвестиционные системы максимально широкий круг инвесторов, представляющих различные «страты» глобальной экономики.
Вместо заключения
Ожидаемый глобальный кризис станет комплексным явлением, различные аспекты которого будут проявляться постепенно. Некоторые из них, например, кризис военно-силовой монополярности США, уже активно влияют на процессы в мировой политике и экономике. Но «содержательное ядро» кризиса — кризис глобальной финансовой системы — будет иметь «взрывной» характер.
Кризис будет означать перестройку всей глобальной системы управления рентами и инвестиционными процессами. Глобальная финансовая система, вероятнее всего, сохранится, как и мировая торговля, особенно по целому ряду специфических типов товаров. Но регионализированными могут оказаться механизмы, обеспечивающие функционирование глобальной экономики, и в особенности их финансово-инвестиционная составляющая.
Ожидаемый кризис в основе своей отражает борьбу за форматы монетизации регионализированного экономического роста и инвестиционной деятельности. Победившие форматы — а говорить о каком-то монопольном «постдолларовом» инвестиционном формате невозможно — могут стать основой для будущих глобальных инвестиционных механизмов.
Эта среднесрочная цель и должна определять специфику действий России в контексте подготовки к возможному мировому финансовому кризису, сердцевиной которого будет являться борьба за форматы будущего финансового обеспечения глобальной торговли. Следует отметить, что в России не до конца осознали принципиальные структурные изменения в глобальной экономике и не сформулировали своего места в системе экономических отношений, которая сформируется по итогам кризиса.
Ожидаемый экономический кризис будет толчком к переходу от «экономики индикаторов», обеспечивающей управление инвестиционными потоками и институциональным развитием, к «геоэкономике», означающей в среднесрочной перспективе переформатирование экономических макропространств.
Геоэкономику, как основу будущей экономической системы, можно определить следующим образом: планирование комплексного синергичного развития государства как макросистемы в условиях среднесрочного прагматизма принимаемых решений.
Геоэкономика является внеидеологическим явлением, доминирующим над «политэкономическими» концепциями развития экономики. Новое посткризисное экономическое пространство во многом будет отрицанием традиционных «идеологизированных» концептуальных подходов: «либерализма», «социализма», «социального государства» и проч.
Основным вектором геоэкономики будет формирование механизмов сокращения или прекращения на уровне отдельных регионов виртуализации инвестиционных ресурсов и трансформации их в инвестиционные деривативы. Императив нового времени — потребность в формировании многоуровневых инвестиционных систем, обеспечивающих «национализацию» как минимум части получаемой из различных источников ренты и использование ее в интересах социально-экономического развития соответствующих стран и регионов в противовес ее «стерилизации» (фактическому монетарному обнулению) в глобализированных инвестиционных инструментах. Системный общемировой переход на такую модель будет означать:
Ускорение развития «новой логистики», которая будет включена в новые финансово-инвестиционные системы и станет источником инвестиций (логистической ренты) для «альтернативных», лежащих вне американоцентричной финансовой системы инвестиционных механизмов.
Стимул к регионализации внешней торговли и развитию деглобализированных расчетных систем с новыми механизмами не только расчетов, но и страхования, а также резервирования платежей. Стоит ожидать и усиления потребности в «новых наличных», особенно если финансовый кризис будет сопровождаться полными или частичными («техническими») национальными дефолтами.
Изменение модели управления инвестиционными процессами, усиление запроса на размывание американского правового и операционного доминирования по данному направлению. Возможно формирование «буферных» инвестиционных пространств, где американская монополия на регулятивность действовать не будет, но которые будут в достаточной мере защищены от внешнего воздействия («анклавная офшоризация»).
Изменение технологий информационной деятельности и структуры информационного общества. Хотя, вероятно, каналы коммуникаций останутся глобальными, целый ряд важных элементов информационной политики потеряют свою актуальность (например, концепция кросс-культурных коммуникаций, отражавшая определенные — сетевизированные, к слову, — бизнес-модели). России остро необходима собственная система глобальных бизнес-коммуникаций, основанная на современных цифровых форматах и моделях.
Доминирующая черта нового экономического пространства, в котором придется действовать России, заключается в том, что это будет пространство заведомых асимметрий в региональном и глобальном развитии, нарастающих по мере формирования системы. И эти «внешние» асимметрии будут, безусловно, проявляться во внутриэкономическом развитии, провоцируя усиление внутренних количественных и качественных асимметрий экономического социального развития, включая и заимствование социальных моделей у сопредельных с Россией и ее экономической сферой притяжения глобально значимых центров экономического роста.
Одним из важнейших элементов макрорегиональной и глобальной конкурентоспособности национальных государств будет являться способность управления этими асимметриями развития. Для России с учетом ее экономической географии это приобретает особую важность. Приоритетом становится не только остаться в стороне от манипуляций, но и сохранить и даже усилить контроль над финансовыми ресурсами сопредельных рынков, а также обеспечить себе присутствие на финансовых рынках стран, лежащих в векторе геоэкономического развития России, к которым в результате успешной внешней политики последних лет получен доступ.
Сегодня Россия не готова к такому транзиту, в том числе и с точки зрения экономической ментальности своей элиты, ориентированной на встраивание в ранее сформированные экономические цепочки. Одновременно объективно имеются существенные возможности для получения в новой структуре международных отношений более значительного влияния, нежели Москва имеет сейчас.
Но для этого понадобится полноценное экономическое пространственное мышление. Оно будет актуально для эффективного участия в перспективной системе международных экономических отношений, даже если базовые принципы глобального разделения труда и сохранят свою актуальность, поскольку характер экономико-инвестиционных отношений в будущей системе мировой экономики, безусловно, существенным образом изменится. И главное условие конкурентоспособности в мире геоэкономики — кадры, способные видеть ситуацию объемно и вне традиционных идеологизированных парадигм, характерных и для «нулевых», и для 2010-х годов.
Дмитрий Евстафьев
