В 1942 году после концерта в шанхайском ночном клубе "Ренессанс" 53-летний Вертинский познакомился с очаровательной Лидией Циргвава, которой на тот момент было всего девятнадцать.
Девушка родилась в Харбине, где в управлении Китайско-Восточной железной дороги служил ее отец, Владимир Циргвава. В двадцатых годах в Харбине жило множество эмигрантов из бывшей Российской империи, работали русские рестораны, выходили газеты, для детей были открыты русские школы.

Мать Лидии — Лидия Павловна Фомина — была русской, и дома родители говорили на русском языке. Но по воскресеньям маленькая Лида ходила в школу, открытую Грузинским обществом Харбина, которое еще в начале века учредил князь Цулукидзе для того, чтобы жившие в Китае грузины сохранили свои национальные традиции и язык.

Каждое 27 января Грузинское общество устраивало бал в честь дня Святой Нины, покровительницы Грузии. В 1933 году праздник омрачило известие — в этот день умер Владимир Циргвава.

Девушка с матерью после смерти отца перебралась из Харбина в Шанхай, где жили их друзья. Отучившись в частном пансионе, а затем в школе, девушка начала работать секретаршей в пароходной компании. Мечтой ее родительницы было выдать дочь замуж за одного из многочисленных влюбленных в нее английских капитанов. Но жизнь распорядилась иначе.

В один из вечеров Лидия с друзьями отправилась в ночной клуб, в котором должен был выступать Вертинский. Приятели были знакомы с певцом, а потому он после своего выступления подсел за их столик. Как потом вспоминал сам Александр Николаевич, "сел — и навсегда".

Вертинскому с первого взгляда понравилась молодая девушка. А когда он узнал, что по национальности она грузинка, то и вовсе пришел в восторг.

"Как вас называют грузины?" — спросил артист у Лидии. Та ответила: "Лила, потому что буквы "я" в грузинском языке нет".
"Это замечательно! — воскликнул Вертинский. — Я вас так и буду звать. Но и вы меня тоже называйте по-грузински — Сандро!"
Женихом и невестой они оставались всего один год. Их роман протекал, преимущественно, в письмах. То и дело уезжающий на гастроли Вертинский писал своей Лиле: "Я вас обожаю, моя маленькая грузинка!", "ОБОЖАЮ, несмотря на запреты Грузинского общества и ваших родных!"

Мать Лидии Циргвава действительно была против отношений дочери с известным певцом. Она сама была моложе Вертинского и ее смущала огромная разница в возрасте между ним и Лидией. Но тем не менее, 26 апреля 1942 года в православном соборе Шанхая состоялось венчание.
Официально брак Александра Вертинского и Лидии Циргвава был зарегестрирован в советском посольстве в Токио, так как в Шанхае находилось только консульство.

Через год многочисленные просьбы Вертинского позволить ему вернуться на родину были, наконец, услышаны. И молодая семья — у Александра Николаевича и Лидии Владимировны уже была дочь Марианна — пересекла границу СССР.

Первое время в Москве Вертинские жили в гостинице "Метрополь", а затем перебрались в квартиру на улице Горького (ныне Тверская). Если их свадьба состоялась в Китае, то своего рода медовый месяц супруги провели в Грузии. В свое первое лето после возвращения в Советский Союз Вертинский повез семью в Тбилиси.

Сама Лидия Владимировна так вспоминает об этом: "В 1944 году Вертинский повез всю семью в Грузию пожить на родине моего отца. Тбилиси – дивной красоты город, но стояла сильная жара. А я беременна, жду второго ребенка, жить в городской гостинице от зноя невозможно. Расспросили, где лучше провести лето, нам посоветовали Боржоми. Поехали с Вертинским на электричке в Боржоми снять дачу. Там на горе стояли сакли, а внизу в домах все занято. Поднялись высоко в гору и нашли подходящую саклю, где на втором этаже были две большие комнаты и терраса. Сняли их и даже договорились с соседями, что они будут доставлять нам козье молоко.

В Боржоми мы прожили два месяца и отпраздновали первый год рождения нашей дочери Машеньки – Биби. Боржоми — сказочной красоты курорт с превосходным климатом. Мы ходили пить к источнику со знаменитой целебной водой. Там встречали много солдат, залечивающих раны после госпиталя. Они полюбили нашу Машеньку, играли с ней, видимо, вспоминая о доме, о своих детях, по которым скучали и о которых беспокоились".

Грузия всегда очень благосклонно принимала Вертинского, и он впоследствии часто здесь гастролировал. Из всех своих поездок Александр Николаевич неизменно писал жене. Лидия Владимировна на тот момент снималась в кино – в фильме режиссера Птушко "Садко" она должна была сыграть роль птицы Феникс.

Вертинский, находящийся в Грузии, волновался, как идут съемки. "Как твои дела с птицей Феникс?— писал он жене. — Раньше Тбилиси я этого не узнаю…"

Дела шли хорошо. Роль в киносказке Птушко сделала Лидию Циргвава настоящей знаменитостью…

"Вообще-то мама хотела родить пятерых детей, — рассказывала мне старшая дочь актера Марианна Александровна, — но папа ее остановил. Он понимал, что не сможет один содержать такую большую семью. Ведь кроме меня с сестрой и мамы с бабушкой, с нами жила женщина, которая помогала по хозяйству, и бонна, учившая нас с Настей английскому языку".

Для того, чтобы у жены была профессия, которая помогла бы ей самой обеспечивать семью, Вертинский убедил Лидию Владимировну поступить в художественный институт имени Сурикова, который она в 1955 году благополучно закончила.

Параллельно с учебой в институте Лидия Вертинская снималась в кино. Сам Александр Николаевич тоже снимался. За роль в фильме "Заговор обреченных" он даже получил Сталинскую премию — единственную официальную награду в его жизни. Когда чиновники киностудий, заполняя анкеты, интересовались регалиями артиста, он отвечал: "У меня званий нет. Только мировое имя".

Я спросил Лидию Владимировну, а были ли вообще для Вертинского важны награды. И получил неожиданный ответ: "Конечно, были. Ведь все мужчины — это дети. А детям важны медали".

Отсутствие официальных званий мешало артисту получать достойные деньги за свои концерты. В то время, как государство на билетах за одно его выступление собирало 800 тысяч рублей, самому певцу доставалось всего 800. При том, что в те годы одна курица на рынке стоила около одной тысячи рублей.

Как и любого большого художника, Вертинского отличала детская наивность. Он считал, что его семья будет обеспечена на всю жизнь, если он купит дачу под Москвой. За два года до смерти ему удалось это сделать. Правда, цена довольно скромного домика была весьма высока. "Таким образом они хотят отыграться на мне за всю революцию", — шутил Александр Николаевич.

Он вообще был остер на язык. Лидия Владимировна при нашей встрече, состоявшейся на той самой даче, вспоминала, как муж комментировал ее безуспешные походы по московским магазинам. "Мне непросто даются деньги, но тебе еще труднее их потратить".

Не стало Вертинского в 1957 году. На концерте в московском Доме актера, оказавшимся последним, певец долго отказывался исполнить песню "Последний ужин". Пытался отшутиться: "Есть на ночь вредно". Но в конце концов уступил уговорам публики и спел свою знаменитую песню. А вскоре уехал в Ленинград, где скоропостижно скончался в номере гостиницы "Астория".

Незадолго перед уходом Вертинский оказался в гостях у Бориса Пастернака. Невольно этот визит стал причиной большого неудовольствия Анны Андреевны Ахматовой, тоже находившейся в тот вечер в доме поэта.

А все дело было в тосте, который поднял Вертинский за поэтов-эмигрантов, и сказал, что только там, в эмиграции, возможно любить Россию так, как любили ее они. Ахматова ответила, что Россию любили те, кто не покидал ее в самые тяжелые годы, она сама пережила блокаду, и поднимать такой тост в ее присутствии, по меньшей мере, бестактно.

Пастернаку ничего не оставалось, как попытаться оправдаться перед Ахматовой за то, что она оказалось в одной компании с Вертинским, на что, собственно, Анна Андреевна больше всего и пеняла Пастернаку.

Казалось, между тремя поэтами лежит огромная пропасть. Тогда, как над ею был крепкий мост, имя которому – Грузия. Как жаль, что никто из них в тот момент не вспомнил об этом.

Вертинский был счастливо женат на грузинке. Муж Ахматовой и отец ее единственного сына Николай Гумилев именно в Тифлисе родился, как поэт – в 1903 году в газете "Тифлисский листок" было опубликовано его первое стихотворение. Ну а Борис Леонидович и вовсе считал Грузию своей второй родиной.

Источник: https://sputnik-georgia.ru/columnists/20160624/232278..

“Кончил дело – гуляй смело, – повторяла она. – Делу время, потехе час”. И никакой беготни с мамой по театрам и киношкам, никаких поздних гостей и прочей вредной для ребенка ерунды. Жизнь потеряла прежние краски, но приобрела новые. У меня появился азарт. Я вдруг поняла, что могу быть не хуже других. И даже лучше. Из унылых троечниц я выбилась в хорошистки, а потом – о чудо! – в отличницы. Как описать, что я чувствовала, когда всю дорогу из школы домой несла на вытянутых руках первую и последнюю в своей жизни похвальную грамоту! “Не знаю, как решать. Не понимаю”, – говорила я, томясь над очередной задачкой. “Быть того не может!” – восклицала бабушка и, усевшись рядом со мной, принималась звонким голосом читать условие задачи. Это была самая драматичная часть моей тогдашней жизни, потому что, обладая кипучей энергией, бабушка не обладала и малой толикой терпенья. Когда моя тупость достигала апогея, а бабушкин голос – самых высоких нот, добрый мой дед с криком: “Утоплюсь!” выбегал из комнаты. Я тихо плакала, тупо глядя в учебник, и в слезах ложилась спать. А наутро… Нет. Об этом надо с красной строки. Наутро я обнаруживала на столе возле дивана, на котором спала, раскрытую на первой странице чистую тетрадь с подробнейшим изложением решения задачи, в которую мне со страху не удавалось вникнуть накануне. Вначале шло условие, красивым и четким почерком переписанное бабушкой из учебника, а потом поэтапно три разных варианта решения. Бабушки уже не было дома. А рядом с тетрадкой стояла закутанная в платок каша. Все это напоминало сказку не то про Царевну‑лягушку, которая за ночь успевала наткать ковров, не то про каких‑то добрых гномов, тайком помогавших сапожнику тачать сапоги. Этот отнюдь не педагогичный бабушкин поступок, состоявший в том, что она решала за меня задачу, которую мне оставалось лишь переписать в свою тетрадь, был высшим достижением педагогики. Решенная задачка являлась чудесным знаком, доказательством того, что в жизни нет безвыходных ситуаций и все разрешимо, как в сказке: ложись, мол, спать. Утро вечера мудренее. “Утро вечера мудренее, – говорила бабушка, когда усталая возвращалась с работы. – Завалюсь‑ка я на часок”. Иногда она так и спала до утра, не раздеваясь, а когда я открывала глаза, ее уже не было. Зато на спинке стула висел мой отглаженный белый фартук и к форме был пришит чистый кружевной воротничок. Значит, бабушка помнила про мой школьный сбор и все успела приготовить. Нет, это не породило во мне никаких, как тогда выражались, иждивенческих настроений. Зато поселило веру в то, что все в конечном счете будет хорошо. И сколько бы жизнь ни старалась это опровергнуть, детская вера оказывалась сильней. Хоть и давно это было, я до сих пор слышу энергичное бабушкино: “Быть того не может!” И когда говорю себе: “Все. Устала. Не могу больше”, – в ответ слышу десятки лет назад отзвучавшее: “А ты через не могу”. Если мне когда‑нибудь и приходит в голову светлая мысль, то случается это в самый ранний час утра, на границе между сном и бодрствованием. Потому что утро – это чистая тетрадь с решенной задачкой, над которой я накануне лила горькие слезы.

/Лариса Миллер /