Я проглотил Пушкина, как кот сливки. И полюбил русский язык. Навсегда
У меня была замечательная учительница, которая, поняв, что я не очень прилежен, не очень люблю морфологию, не люблю писать диктанты, зато люблю поэзию, дала мне Пушкина. И я проглотил его, как кот сливки. И полюбил русский язык. Навсегда.
Потом я был стажёром в Питере, появились друзья, я много общался и много читал. Затем появилась замечательная учительница Надежда Брагинская. Она для меня как вторая мама!
— А кого в итоге вы полюбили больше всех из русских поэтов или писателей?
— Не в итоге, а сразу — Пушкина!
— А не было ли у вас противоречий, колебаний — например: Пушкин или Лермонтов?
— Нет. Я люблю и Пушкина, и Лермонтова. Обоих перевожу и обоих очень-очень люблю. Нет для меня такого противоречия: мол, Пушкина люблю, а Лермонтова — нет. Или наоборот. И людей, которые так говорят о великих поэтах, я не понимаю. Это примерно то же, что сказать: «Я люблю Баха, но не люблю Моцарта». Как так можно? Ведь это же такие проводники божественной любви…
— Однако, в том, что писал Пушкин, присутствует радость. А Лермонтов — в нём очень много беспокойства, неудовлетворенности.
— Есть такой момент! Если сравнить, например, стихотворения «Туча» Пушкина и «Тучи» Лермонтова. У Лермонтова кончается: «Нет у вас родины, нет вам изгнания». А у Пушкина:
И ветер, лаская листочки древес,
Тебя с успокоенных гонит небес.
У Пушкина — светло, радостно. У Лермонтова — угрюмо. С другой стороны, в «Молитве» Лермонтова есть такие строки:
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
Это ведь тоже светло и радостно!
— Конечно, у Лермонтова есть и светлые строки. Например:
Выхожу один я на дорогу.
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит...
— Да, какое умиротворение! Или: «Когда волнуется желтеющая нива…» Кстати, я недавно узнал, что это стихотворение Лермонтов написал, когда его посадили в тюрьму, точнее, когда его держали в здании Генштаба в ожидании допроса. Ему предъявили обвинения за написанное им стихотворение «Смерть поэта». Это было очень серьёзно, могло кончиться Сибирью… И вот, его держат в заключении, — а он пишет:
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога.
В конце концов, такой гениальный поэт в моей защите не нуждается — его стихи говорят сами за себя. Но думаю, что если бы Лермонтов не погиб таким молодым, он стал бы еще светлее, еще ближе к Пушкину.
— А кого ещё из русских поэтов вы любите?
Люблю всю русскую поэзию
— Всех люблю!… Да! Люблю всю русскую поэзию, люблю и Некрасова, и Фета, и Тютчева, и Блока, и Ахматову, и Цветаеву, и Мандельштама, и Есенина, и Высоцкого, и Окуджаву, и Галича. И знаете: вы удивитесь — я очень люблю Маяковского тоже.
— Ранние стихи?
— Все! Ранние и любовные стихи, даже советские. Великий поэт.
— «А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб»?
— Конечно. И «Ведь если звезды зажигают – значит, это кому-нибудь нужно?» Маяковский, кстати, как я чувствую, отнюдь не такой безбожный. Не для меня. Нет, он «врывается к Богу», страстно стремится верить во что-то так или иначе. Для меня вообще не столь важно, что человек говорит о своей вере. Важнее, как он живёт. Я по поступкам сужу.
— К великому сожалению, последним поступком Маяковского стала «точка пули в его конце». Хотя кто-то говорит, что его убили.
— Это всё страшно и жалко, но для меня в первую очередь важно то, что он оставил после себя:
Из зева
до звезд
взвивается слово
золоторожденной кометой.
Распластан
хвост
небесам на треть,
блестит
и горит оперенье его,
чтоб двум влюбленным
на звезды смотреть
из ихней
беседки сиреневой.
Какое тепло! И тут я четко чувствую, пусть подпольно-подсознательно, сколько в нем таится веры, надежды, любви! То есть, Православия!
— Расскажите, а Православием вы заинтересовались, когда начали изучать русскую литературу?
— Нет, тогда я и представления о Православии не имел. Да, и интереса, если честно. Это пришло потом, когда я стал переводить Пушкина. И многое я узнал, лишь когда начал переводить книгу отца Тихона. Спасибо ему!
— А как же вы тогда пришли к вере?
— Не могу объяснить. Скорее, вера ко мне пришла. Знаете, это как когда спрашивают: «А почему вы такого-то человека любите?» — «Не знаю. Люблю — и все». Как можно объяснить, разобраться в причинах таких явлений? Нужно просто разрешить, чтобы тебя привели к вере. Быть открытым. Быть немножко ребенком. Жить от сердца, жить от души.
— В Православие вы перешли в Великую Субботу 2012 года?
— Да! Я тогда сам попросил отца Тихона, сказал ему: «Пожалуйста, прошу вас». Он обрадовался, хотя и был удивлён, наверное.
— Да, батюшка особенно отмечал тот факт, что вы крестились в тот день, когда в древней Церкви было принято крестить оглашенных…
— Значит, может быть, есть во мне что-то? (смеется)… Хотя я и не разбираюсь в таких тонкостях, не знаю правил церковных. Это просто было движение души. И время совпало!
— И всё же русская литература сыграла какую-то роль в вашем обращении в Православие?
Наследие русских поэтов — это тоже Православие, только в стихах и прозе
— Ну, конечно! Мне кажется, что и Пушкин, и Чехов, и Гоголь, да и Толстой, и поэты русские — все они буквально пропитаны Православием. Их наследие — это тоже Православие, только в стихах и прозе. А потом, знаете, мне здесь хорошо. И в Сретенском монастыре хорошо, и в храме, и с людьми здешними, с русскими... мне хорошо.
Когда я вернулся в Америку и рассказал обо всем этом, мне сказали: «Ты что, с ума сошёл, что ли? Ты же человек судебной науки. Неужели ты веришь в это мракобесие?» А я не спорю, отвечаю: «Давайте не будем говорить об этом». Я так всегда говорю, потому что, пусть я и судебный юрист, а с родными не хочу конфликтовать. Мне лично на душе хорошо — вот и всё. Правда, затем они обязательно переходят на политику, ведь есть непростые моменты в отношениях между Россией и Америкой... А я говорю: «И о политике не хочу говорить». Тогда слышу в ответ: «Значит, ты не любишь Америку?» — Нет, ничего подобного! Ни в коем случае. Я очень люблю свою страну и ее историю, люблю американскую литературу. Просто я считаю, что одно с другим не связано. Зачем обязательно доводить конфликт до конца, создавая необходимость сказать «либо-либо», если этот конфликт ошибочен изначально? А насчет веры: есть моменты в жизни, когда нужна наука; есть моменты, когда нужна вера. И это для меня совершенно разные сферы. Ничего не нужно навязывать. Ни за, ни против! Каждая душа сама должна определиться.
— А в какой момент в вас пробудилась вера? Что произошло?
— Я не могу сказать, как или когда это случилось. Могу сказать, что я крестился, когда созрел для этого. А вот когда впервые это семечко укрылось в почве, сколько оно там лежало… Не знаю. Много лет, наверно. Это всё очень таинственно.
— Читали ли вы что-то о Православии?
— Немного: очень интересные книги грека Кириакоса Маркидеса и ещё «The Icon and the Axe» профессора Биллингтона, библиотекаря Конгресса США. Толстого, конечно, читал. Пушкина, Гоголя, Достоевского. Но я мало рассуждал о вере в молодости. Я к вере пришел, наверное, через переводы, пропуская содержимое великих текстов через себя.
— Через себя?
В переводе нужно, одним словом, передать «мурашки»!
— Обязательно! Иначе не почувствуешь то, что переводишь. Знаете, я согласен с Корнеем Чуковским: в переводе невозможно полностью всё передать, поэтому нужно передать мировоззрение, дух, ощущение читателя оригинала. Нужно, одним словом, передать «мурашки»! Я это четко ощутил, когда переводил «Отцы-пустынники…» Пушкина. Это же молитва Ефрема Сирина, ее переложение. И вот, она завершается:
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Что такое «целомудрие»? Как передать это слово на английском? Chastity? — Пожалуй, но это не совсем то: это слово оттолкнёт читателя, особенно современного. Inner purity? — Да, так было бы и точно и верно. Но... мурашек нет. Душа не радуется. И тут я задумался об изначальном смысле слова, его корнях: «целостность» и «мудрость». И тогда мне последний куплет просто «влетел» в ручку:
May I for patience, grace, and love forever strive
And wisdom’s innocence within my heart revive.
Вот — мурашки!! И мне, кстати, нравится мысль о том, что wisdom — мудрость — не цинична, чиста… «Умный» и «мудрый» — это разные вещи. Пушкин, между прочим, был мудр. Хоть Николай I и назвал его «умнейшим мужем России».
— Джулиан, а когда вы Пушкиным занимались, почувствовали ли вы его, скажем так, духовную эволюцию?
And wisdom’s innocence within my heart revive.
Вот — мурашки!!
— А как же? Путь от богоборчества к вере проследуется в его творчестве. И мне кажется, что эта эволюция в нем была необходима. Кстати, замечу. Возьмите слово «Израиль». На иврите оно звучит как «Исраэль» — «тот, кто боролся с Богом». Даже, если дословно — боролся физически. Наверно, поэтому народ этот и был избран, потому что был неравнодушен. Равнодушия в нем не было, сердце его отзывалось, хоть и протестовало… Вот так и Пушкин. Никогда не был равнодушным. Отзывается его душа!
Вспомните: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана…» Во-первых, какая храбрость, какое мужество! Кто из нас может так признаться, сказать такое Богу вслух! А ведь у нас всех, мне кажется, бывают такие моменты, ночью особенно или в какие-то тяжелые моменты жизни, в день рождения, например, когда рядом нет никого по-настоящему родного, да? Ведь тогда ты действительно говоришь: вот, я совсем один и никого со мной нет … Это как в книге Иова.
Видимо, пока ты не спустился вниз, в пропасть, ты не можешь подняться на вершину. И мне кажется, что Пушкин тоже должен был пройти этот внутренний путь. А как без этого мы можем встретиться с Путником на своей дороге в Эммаус? Как без сердечности мы можем к Нему иначе прийти? Только через сердечность. Бывает, через страдание и сострадание. Пушкин должен был пройти свой путь. Мы все, в принципе, должны пройти свой путь.
Окончание в ссылке:
https://pravoslavie.ru/68732.html
