– Ты недооцениваешь простейшие чары удачи, юноша, – отвечает ему Мила, и он вздрагивает, поджимая губы и стреляя обиженным взглядом. Его золотые глаза ловят отблеск пламени свечи и вспыхивают, но его мастерица все так же полна нежности. Рагнельв хочет сказать, что может и умеет ценить простейшую магию, даже просто ловкость рук и фокусы, которым научился еще в детстве. Он прекрасно понимает, что даже самые сложные заклинания, глифы и сигилы, гальдраставы – уровень, который ему сейчас и не снился, – могут быть бесполезны перед простыми уловками и логическим мышлением. «Магия бессильна там, где правит острый ум», – не раз повторял он сам себе, когда в очередной раз у Города не выходило призвать чудо. Духи путали его, знаки призыва случайных чудес стирались, автоматы и вовсе плевались кофе, дома недоверчиво косились и прятали в подъездах голубей и кошек. Но Рагнельв не сдавался. И вот теперь вышивка! Что такого могла дать просто вышивка? Но молодой маг молчит и внезапно осознает, что Властимира поет.

– Береги-береги-береги меня, от беды, от воды и от огня, от войны и боли, от тяжелой доли, – лился напев вместе со стежками, и игла теперь ложилась на ткань в ритм незатейливой песне.

– Это просто заговор! Они же не действуют. Это все чушь и суеверия уровня лживых богов, или какого-нибудь там макаронного монстра, или Ктулху, – презрительно отзывается подмастерье, но не может отвести глаз от ловких движений. Его строгая чародейка только поднимает насмешливый взгляд и мягко смеется, качая головой. Из внутреннего кармана мантии рыжая достает мяту, сосновые иголки, три цветка василька и полынь. Все это она аккуратно складывает в образовавшийся мешочек, пока сшивает его по краям.

– Тихо льётся песня и плетется узор, хоть исколоты пальцы – будет ясен мой взор. Пусть иголка летает, вольной силы полна. Как завет еще раз повторю я простые слова: защити-защити-защити меня, от обид, от хулы и от вранья. Заклинаю я. Сбереги меня... И защити меня, – продолжает мягко напевать чародейка, и почти все головы в их квартире обращены к ней. Поет Мила тихо, чисто и так, что мурашки идут по коже от неясного приятного чувства, но песня обрывается, как только последний стежок образовывает петлю для завязки амулета. Старый Фли, что считает своим предком Йольского кота по бабушке и самого Бегемота – по дедушке, кашляет и снова затягивается трубкой в полной тишине, все глаза квартиры, зримые и незримые, смотрят на этот мешочек с алыми рунами на боках, словно он сейчас должен обернуться драконом, призраком, неведомым цветком или вовсе вызвать грозу, но ничего не происходит. Почти ничего.

Черным шнурком оберег ложится на грудь Рагнельва, и тот смотрит не менее удивленно, чем все остальные. Но рыжая ничего не объясняет, как всегда, и уходит по воде и кострам, куда-то за уже незримое, омыть и правда почему-то исколотые пальцы. Кто ее знает, воплощение самой удачи, куда она ушла? «Может, боль в пальцах – это часть ритуала?» – спрашивает себя маг, смотря удивленно вслед фигуре, и только фыркает, сжимая этот странный мешочек, чтобы убрать его с себя. Но ладонь его замирает на теплой ткани, что еще хранит тепло чужих пальцев. Вдруг запахло мятой и горькой полынью, немного – пеплом и лесом, ранней весной. Так пахнет от самой Милы, и Нельв не смеет снять ее подарок, такой сладостью и спокойствием наполняется его сердце. Все забывается, и нежная улыбка невольно трогает губы подмастерья, он слушает тишину квартиры, и внезапный голос Фли выводит его из задумчивости.

– Что-то долго она, – кряхтит черный кот, и маг бросает на него удивленный взгляд: с чего бы ворчливому старику волноваться о том, кого он терпеть не мог едва ли не больше самого Рагнельва?

– А хорошо она поет, да? – тут же вливается в разговор Сигга, рыжая копия Властимиры, но поменьше. Все другие зовут ее счастливой случайностью, но Нельву известно ее настоящее имя. Девочка подсаживается поближе к окну. – У меня даже волосы на затылке дыбом встали, так она песенку эту свою выводила. Береги-береги-береги меня, от воды, от беды и огня, от тяжелой... как ее там... судьбы?

– От войны и боли, от тяжелой доли, – перебивает ее Рагнельв и смотрит на огни за окном, не поднимая своих глаз на остальных. Тени скрывают его смущение и чуть алеющие щеки. Глупость какая – запомнить какую-то бесполезную песенку из разряда бесполезных молитв, но разум раз за разом возвращается к простым словам, и чем чаще он их мысленно повторяет, тем теплее становится оберег на его груди.

– А цветочки-то. Цветки, что я для нее искала, она вложила? – спрашивает внезапно Сигга и продолжает беспечно: – Мила сказала, что они любовь возлюбленных приманивают и приносят покой в сердце. А я ему говорю, покой – это то, что Нелю нужно, но каких возлюбленных они будут ему приманивать... Если же какую девушку, так ей слишком далеко от нее к нам идти, что же бедняжка будет через весь город на маршрутке-то сюда?

Тан тут же шикает на Сиггу, наблюдая, как лицо подмастерья из умиротворенного становится удивленным, а после – и вовсе гневным. Он резко поднимется, как раз в тот момент, как появляется Мила, что шла по дорогам северных костров и что-то напевала, крутя в руках закрытый бутон какого-то цветка.

– Что это за шутки!? Что за... зачем васильки? – сердце мага почему-то трепещет и заходится, он смущен, внутри него клокочет досада, стыд и гнев. От былого покоя нет и следа, но его учитель только вздергивает тонкую бровь. Она ничего не говорит, касаясь пальцем бутона цветка, и от теплого солнечного света с ее пальцев цветок распускается. Она вкладывает синий василек за ухо юноше под его онемевший взор и продолжает что-то напевать, усаживаясь к окну вместе со счастливой случайностью. Рагнельв открывает и закрывает рот, не зная, что и спрашивать, что говорить. Он только прокручивает раз за разом нежность, что мелькнула в глазах рыжей чародейки, когда она вкладывала цветок за ухо в его волосы. С такой нежностью она создавала оберег и вышивала, такая нежность полностью принадлежала оберегу и ему самому. Маг садится обратно и снова сжимает мешочек в руках.

– Может, ты и права, и я недооцениваю простейшую магию удачи, – говорит он тихо и примирительно, убирая цветок с волос и бросая его в пламя свеч. То вспыхивает, и дым от трав внезапно пахнет летом, хотя их застала уже глубокая и холодная осень. И до подмастерья наконец доходит. Осень. Боги Всемогущие, где эта полная сюрпризов невыносимая ведьмочка могла достать васильки глубокой осенью? И, видя искры понимания в глазах своего ученика, Мила лишь понимающе усмехается. После касается пальцами губ, после – сердца и, наконец, ладоней.

– Даже для самой простой магии иногда нужно уметь творить настоящие чудеса, – произносит она и касается этими же пальцами губ, сердца и ладоней мага. Тот снова вспыхивает пунцовым на щеках, едва осознавая, о чем толкует мастерица. О любви, васильках, оберегах или магии. Но почему-то это казалось неважным. Все было неважным, пока самое настоящее простейшее чудо грело его грудь прикосновениями пальцев воплощения радости и солнца. Ведь только она умела дарить эту радость, даже посреди глубокой промозглой осени. И, может, в следующий раз с оберегом ему удастся наконец призвать случайное счастье в город.