Я выбираю наугад.

Снег. 5-ая Авеню обросла сугробами. Мелко семеня и то и дело оскальзываясь, прохожие жмутся к стенам домов и — почти бессознательно — ближе друг к другу. Уличные торговцы жарят каштаны, и в прозрачный морозный воздух вплетается едкая нотка дыма.

Мы прилетели в Нью-Йорк прошлой ночью. Отсюда, из комфортного гостиничного номера, последние несколько дней моей жизни кажутся сплошной, смазанной от скорости чередой событий, как будто в нормальный объем нескольких земных суток оказались неведомым образом втиснуты события нескольких лет.

Дима смотрит в огромное, до пола окно. Я сплю. Я сейчас очень много сплю — сил едва хватает добраться от одного сна к другому, и постепенно я перестаю различать разницу между сном и перерывами на реальность, которые становятся все короче.

Сестра Жанны Фриске: «Мама постоянно плачет»

Пусть, во сне так хорошо!

Платон. Мама. Папа. Наташка. Янтарная, прогретая солнцем за день Юрмала сосновой смолой липнет к пальцам. Упругий, свежий, соленый утренний бриз. Терпкий йод водорослей вынесенных на берег. Белая с рыжими подпалинами дворняга бежит по кромке волны приоткрыв от удовольствия большую розовую пасть. Медовый торт в придорожном кафе. ХЛОП! — пробка от шампанского выстреливает в бархатную тьму. Беззаботная шутка. Чей-то хороший, живой смех. Звон в ушах перерастает в колокольный.

И я просыпаюсь уставшей.

Сильно уставать я начала сразу после родов: стоять, лежать, думать, все было мучительно тяжело, через силу. Я чувствовала, как с тонким присвистом с каждым выдохом исходит из меня жизнь; мы отправились к врачам, чтобы рассеять сомнения. И нам это вполне удалось — сомнений не осталось, мне прописали скорую и неизбежную смерть...

В тот момент вместо страха мной овладело ощущение катастрофически необратимой своей непричастности к чему-то жизненно необходимому, чему-то, что раньше всегда находилось в моем безусловном распоряжении, а теперь вдруг исчезло, оставив меня в нелепой растерянности и недоумении. Так мог бы чувствовать себя опытный парашютист имеющий все основания расcчитывать на благополучный исход очередного прыжка, однако, потянув за кольцо, вместо спасительного купола вдруг обнаруживший за спиной мешок с картошкой. И уже неважно почему и как так вышло — все отпущенное до столкновения с неизбежностью время, мне, как тому воображаемому парашютисту, было суждено провести в запоздалом удивлении и разочаровании вопиющей несправедливостью жизни — неотвратимостью собственной гибели.

«А как же ребенок, как же мой мальчик, неразумная ты сука?!» — укоряла я Жизнь, пытаясь ухватить ее за грудки, остановить, заглянуть ей в глаза, принудить к ответу. Напрасно. Жизнь слепа, глуха и бесчувственна, она не слышит ни мольб, ни доводов, ни проклятий, она идет вперед, на ходу оттачивая, доводя до абсурдного мастерства единственное свое незрячее умение — продолжаться, продолжаться несмотря ни на что.

Смирение, эта самая вынужденная из человеческих добродетелей, оказалось не для меня, а вот отчаяние пришлось как раз впору.

Я раздевалась донага и вставала у зеркала. Боже, как я хороша! Матовая кожа, белоснежные зубы, припухшие от слез веки и губы, серо-голубые глаза, чистая высокая шея, полная молока отяжелевшая грудь, округлый живот и сильные стройные бедра, колени, икры, тонкие щиколотки, узкие ступни, все явные и тайные изгибы моего великолепного, созданного для занятий жизнью и любовью тела, все мышцы, кости, вены и вся кровь в них, мой разум и образ моих мыслей, все это с такой тщательностью собранное жизнью в мою неповторимую женственность, теперь оказалось ей так вопиюще безразлично, и совсем скоро должно будет истлеть, обратившись в прах — это ли не страшно? Жизнь, как заводчик скота, берет нас количеством, качество ей не интересно, она работает веками и мыслит поколениями. И мне хотелось открыть окно и кричать всем и каждому — «Скорее, скорее, отбросьте стыд и одежды, любите друг друга здесь и сейчас! Там и тогда вас больше не будет, так чем же еще заниматься по жизни, как не любовью к ней, и когда же, если не здесь и сейчас?»

Вскоре после появления на свет Платона, сына Жанны и Дмитрия Шепелева, стало известно о болезни певицы
Вскоре после появления на свет Платона, сына Жанны и Дмитрия Шепелева, стало известно о болезни певицы
Телефонный звонок.

Все хотят знать, где я и что со мной. Я же лежу в половину сознания на кровати и безцветная пиявка капельницы то ли вливает в меня какое-то лекарство, то ли высасывает по капле мою кровь.

Дима злится, ругается звенящим от раздражения шепотом, забывая, что еще совсем недавно мы были по одну сторону со звонящими, такими же абонентами сотовой сети жизни как они, и, каждый, строили друг на друга и на нее свои собственные планы, никогда не включащие в себя смерть. Диме передались моя растерянность и страх, и как все мужчины, он не может принять его иначе, чем превратить в злость. И в самом деле, что мне было сказать? Привет! Отмените концерт, я умираю? Я не приеду на интервью, у меня рак? Я не участвую в корпоративе, к этой дате я буду мертва?

Ночами из под моих век сочилась медленная, густая горечь, и я просила, и — во сне или наяву, мне не разобрать — ко мне приходила ты. Ты клала свои прохладные ладони на мои виски, на мой лоб, за которым росла, наливаясь медленной дурной кровью опухоль, и та нехотя отступала. Ленка, Леночка, Орлица моя, воплощение русского женского духа, такого странного, сильного, так трогательно наивного, мятежного, любовного, которому самому с собой не справиться, и, если не отдавать себя кому-то во имя или пусть даже вопреки, то, кажется, разойдутся ребра и с негромким хлопком разорвется сердце, и брызнут из груди во все стороны блестки былых ожиданий и надежд, большинству из которых суждено жизнью быть перетертыми в тусклую пыль разочарования. Но несколько блесток все же выжили, верно? Так родились «Блестящие!» И мы были самыми лучшими, самыми яркими, мне приятно вспоминать об этом, и ты помни об этом всю свою жизнь и еще один день!

Однажды уйдут все. Все кто помнил нас по жизни, по запаху волос, по вкусу поцелуев, по звуку нашего смеха, кто видел нас сонными, кто не мог сдержать восхищения глядя нам в след. Уйдут наши родители, дети, поклонники, любовники, друзья и враги. И когда уйдет последний из тех кто помнил нас, тогда — но не раньше — закончится наша история.

Тогда же в Нью-Йорке заканчивалась всего навсего моя жизнь. Меня это пугало, и потому я не брала трубку. Как ребенок, который потерялся, но боится спросить дорогу домой у чужих проходящих мимо взрослых, я предпочитаю закрывать глаза на очевидное в надежде уснуть и проснуться спасенной. Я не хочу, чтобы кто-то знал о моей болезни, ведь только когда правду кроме тебя знает кто-то еще, она становится необратимой.

Наверное, я должна была догадаться, что уже к моменту нашего приземления в Нью-Йорке с тайной будет покончено, и заголовки сайтов запестрят моими изуродованными болезнью фотографиями, зашевелятся меж газетных разворотов плоские желтые черви, разносчики заразы сплетен.

Дима включит свой телефон, и сообщения будут сыпаться больше часа без остановки. Среди преимущественно растерянных — «Скажи, что это не правда!» придет одно — «Срочно перезвони!»

10 фактов о гражданском браке Жанны Фриске и Дмитрия Шепелева

И Димкино лицо, любимое, бледное, сосредоточенное, застынет. В течение многих месяцев он пытался добиться встречи с Эрнстом, разговора с ним, говорил об этом, планировал, но ничего не получалось до сегодняшнего дня. Нет, нет любимый! Не нужно так молчать — улыбнись, чтобы мне стало ясно — произошло что-то хорошее! Пусть смерть что-то даст жизни. Пусть круг замкнется. Пусть Уроборос укусит свой хвост. Пусть мне станет легче. Пусть говорят!

Тот, кто считает, что рядом с умирающим должно страдать, тем самым выказывая любовь к нему и уважение к его увядающей жизни, стыдливо ограничивая проявление радостей в своей собственной — тот просто напросто болван, ничего не знающий о жизни и слишком много вообразивший о себе. Нас из поколение в поколение старательно натаскивают этой пошлой, дрянной, скользкой, мучительной, самовлюбленной версии сочувствия, предполагающей неизменные ритуальные муки вокруг гаснущей жизни, якобы призванные подчеркнуть нашу любовь к ней, ее для нас незаменимость. Ха! Но можно ли вообразить себе большее проявление самолюбия и высокомерия, чем в ответ на вопрос «Как ты хочешь, чтобы я ушел — быстро и без мучений или медленно и мучительно?» услышать от любимого «Как можно дольше и мучительней, дорогая, ведь я так тебя люблю!»

Любящие нас слепы. Мы нужны им пусть даже корчащимися от боли, страдающими, немощными, источающими тоскливое, кислое, пахнущее сыростью ожидание неизбежного, едва держащиеся тонкой рукой за подол жизни, какими угодно лишь бы еще немного, еще чуть-чуть мы были с ними. Любящие не хотят нести свои кресты, и взваливают на свои божественные плечи груз человеческой ответственности. Любящие нас жестоки, как дети, и готовы обречь на муки предмет своего обожания, лишь бы самим не мучаться ни выбором, ни ответственностью за него.

Там где я есть, я вижу то, чего не замечала раньше. Многие из тех, кто выбрал лечение теперь жалеет об этом кто во что горазд — вот этот мог потратить оставшиеся месяцы на детей, которых толком так и не узнал, этот на вечеринки и приключения на собственный зад, этот не съездил кому-то в морду, а этот в Тибет, этот не соблазнил напоследок старую любовь, этот не завел новую, кто-то не раздал все свои деньги, кто-то не вернул долги — мечутся там, внизу, под темной поверхностью Океана, темные бордовые всполохи людского сожаления.

Дима заканчивает разговор, пересказывает мне.

Эрнст говорит, если мы не хотим — эфира не будет, но в покое нас не оставят так или иначе, пусть мы это понимаем. Он говорит, что на Западе все звезды рассказывают о своих болезнях открыто, ибо на то они и звезды, чтобы на них смотрели, такова их звездная судьба — быть на виду всегда, несмотря ни на что. Он говорит, что если потребуются деньги — они всегда требуются — канал объявит сбор средств, и лучшей площадки, чем «Пусть говорят!» нам не найти.

Эрнст говорит «Решайтесь».

И мы соглашаемся.

Дима пишет на бумаге черновик обращения к зрителям.

Дима снимает видео, останавливает запись, начинает сначала, снова останавливается, и вдруг плачет, навзрыд, как мальчишка, отвернувшись и размазывая слезы кулаком по лицу. Я смотрю на него. Я тоже хочу так. Вывыть, плакать из себя вон наползающую, как ледник, с каждым белым днем, с каждой черной ночью вечную мерзлоту смертельного одиночества, умыться обильными очистительными слезами и — айда! — в новую жизнь. Тот, кто не умирал, не поймет — это острое, постыдное, уродливое двухголовое чувство, любовь и зависть уходящего к остающемуся.

Дима записывает видео-обращение. Я снова засыпаю. Завтра у меня встреча в онкологическом центре Слоана Кеттеринга. О, Нью-Йорк, Нью-Йорк! После месяцев «невозможно» по России и всему миру именно здесь завтра мне скажут «возможно», и, участливо наклонившись к самому лицу — я стала плохо видеть — зачем-то громко и четко артикулируя слова, спросят — «Мадам Фриске! У нас есть для вас экспериментальное лечение. Что скажете?»

Черт возьми! Что я скажу? Скажу, что…

…если бы знала что роды могут спровоцировать болезнь, то не рожала бы вовсе, и сейчас сидела бы у океанской волны и пила розе из горла, и смеялась бы над утопающим американским Солнцем — эй! эй, смотри, я тоже звезда!

Отец Фриске: «Беременность могла спровоцировать болезнь Жанны»

…что хочу заняться любовью в примерочной магазина, в кино, и на заднем сидении такси.

…хочу тратить деньги не раздумывая, зная, что заработаю еще, и шутить, и, покачивая босоножкой на пальцах ноги, влюблять в себя одним взглядом.

…хочу выучить французский.

…хочу носить красивые платья, легкие, что соскальзывают на пол от одного движения плеча, и — ах! — что бы это было за движение!

… что мое ежедневное меню — и это помимо препаратов химиотерапии — лист формата А-4: противорвотное, противосудорожное, снотворное, что-то для желудка и от печени, плюс гормональные, а я хочу сезонных устриц и икры.

…что поредели, начали выпадать мои чудесные волосы — как поваленное бурей дерево я облетаю листьями, понимая, что весны больше не будет.

…что это удивительно, как мало нам нужно, чтобы преисполниться самой немыслимой и безотчетной из надежд, когда дело касается жизни и смерти.

Что я скажу? Я скажу — Yes! Thanks so much! — и впервые за долгие месяцы усну с улыбкой на губах.

Нет, конечно. У них ничего не получится. Они откроют и закроют меня, добавив лишь шрам, и несколько дополнительных блюд к моему химическому меню, но некоторое время я все же проживу надеждой.

К тому времени, как закончится и она, я окончательно ослепну, впаду в кому и 15 июня 2015 года уйду из жизни. Уйду туда, где не нужно больше надежд. Не нужно счастья, удовольствия, времени, денег, признания, успеха, удачи, всего, чего так жаждут люди при ней. Босиком брожу я по мерцающей поверхности Океана воспоминаний не тревожа ее, настолько я легка и невесома — во мне не осталось ничего лишнего, кроме чувства, смутного, томительного беспокойства — зачем я здесь? Я помню, что должна была быть красивой, желанной, страстной, неугомонной, мятежной, смелой, распущенной — такой, какой не могли себе позволить быть вы; я — блестка, пустышка, заведенная юла — вжжжух! — и нет меня!

И вот меня нет. Теперь я — история. И похоже мне ничего не остается, как рассказать вам ее. Впрочем, если раньше я должна была нравиться, теперь — так и знайте — я не могу этого обещать — я сделаю, что должна и будь, что будет. Так или иначе эта книга — мое последнее желание, то, в котором не отказывают — я желаю, чтобы, когда придет срок, мой сын прочел ее и испытал всю мою к нему так и несбывшуюся материнскую любовь.

Желаю, чтобы все, кто любил меня, любили меня по прежнему.

Желаю, чтобы Солнце всходило и заходило, чтобы росли дети, уходили старые и неизменно приходили бы новые времена — желаю, чтобы единственной постоянной нашего мира по прежнему оставалась его извечная переменная — пусть ничто и никогда не продлится вечно!

Ведь тогда, может статься, и сама смерть не навсегда».

В МОСКВЕ ОРГАНИЗУЮТ КОНЦЕРТ ПАМЯТИ ДЕВОЧКИ, КОТОРУЮ СПАСАЛА ЖАННА ФРИСКЕ

Еще при жизни певица помогала юной жительнице Перми, у которой обнаружили такой же недуг. Приехать лично Жанна не могла из-за проблем со здоровьем, но поддерживала Наташу и ее родителей по телефону, просила не сдаваться и идти до конца. Малышка боролась с опухолью мозга пять лет, но увы... В конце сентября 14-летнюю Долматову похоронили. Новость о трагедии мало кого оставила равнодушным. Представители благотворительного фонда имени Фриске решили посвятить Наталье музыкальный вечер. Мероприятие состоится в одном из столичных ресторанов в октябре. Все собранные средства передадут семье Долматовых.

«Врачи предупреждали, что дочки не станет еще раньше, — поделилась со «СтарХитом» мама девочки Ирина Долматова. — Наташа уже руки едва поднимала, но говорила, что все хорошо, и показывала вверх большой палец — ее любимый жест».

14-летняя девочка, которую спасала Жанна Фриске, умерла от рака

Напомним, в 2014 году часть денег, оставшихся от лечения Фриске, перечислили на счет Долматовой. На выделенную сумму Наташу прооперировали в Германии, ей стало легче, но впоследствии болезнь взяла вер