Первый раз струна была выдрана из фортепиано.
Мне было не больше пяти, кажется, и я жутко хотела пианино. Не знаю, каких денег маме это стоило, но пианино стояло у нас в большой комнате. «Красный октябрь», черное, красивое. Оказалось, что на нем нужно играть. Репетитора по этому делу я практически выгнала. Она, кажется, говорила что-то нехорошее про мои личные качества, и в какой-то момент я просто отодвинулаcь от инструмента и дала ей понять, что она может идти куда угодно и больше не возвращаться.

Когда-то тогда у меня и появились эти жесты, почти бессознательные. В школе, когда урок вводил меня в транс, я либо ела невидимую лапшу, либо стучала пальцами по парте, как по фортепиано. Одноклассники косились. Даже учителя посмеивались.

С фортепиано не вышло, хотя я потом сделала еще несколько попыток учиться по самоучителю. И много раз мне приходилось объяснять гостям, что в нашей семье никто не играет, а пианино стоит просто так. Потому что я так захотела. Каждый раз мне казалось, что на струне вешаюсь я.

Второй раз струна была гитарная. В четырнадцать отчим привез мне гитару из штатов. Гитара была шикарная, дорогая.
Yamaha, да.
Я училась настолько усердно, насколько могла. Каждый день минут по двадцать, и даже больше, в течении полугода как минимум. Чуда не произошло, я не заиграла. Шикарная гитара лежит в шикарном чехле. На чехле любят лежать шикарные коты.

Варганом я, наверное, проткнула ему горло. Моему музыканту.

Еще я пыталась петь, сольно, в хоре, в клубах дыма среди друзей, в постели любовников. Без толку. Чем я убила его тогда? Наверно, взглядом, я не знаю.

Однажды на музыке наша Светлана Львовна – кстати, роскошная женщина, – внезапно встала из-за рояля и спросила, о чем мы думаем. Песня была про то, как война пришла в Ленинград и упала фугасными снарядами прямо в раскрытые тетради первоклашек. Или как-то так.
«Почему у вас у всех такие пустые глаза? Вы думаете только о том, чтобы вытянуть ноту, но песня не о нотах. Вот только у Иры и другой Иры глаза осмысленные».

Одной из этих Ир был Альберт Эйнштейн, как вы догадались. А второй я.

***

Ночь. Я иду за молоком. Без наушников, прошу заметить. Пальцы ритмично гладят подушечками мою ногу. Там, под пальцами, наверное, Бах.
Мой музыкант идет рядом.

– Помнишь это стихотворение? Светлана Львовна читала его, когда вы того самого Баха проходили. Его написала девочка из твоей школы. «Камни падают вниз, души падают вверх»? Помнишь, ты потом тоже написала? Под Моцарта. Это же было твое первое стихотворение, которое нельзя было однозначно назвать дерьмом. Но стихотворение девочки было лучше.
– И что? Девочка, скорее всего, вообще потом бросила писать.
– ...ведь музыка сделала это с тобой. Заставила чувствовать всю эту чушь, которую ты зачем-то пытаешься сформулировать. На самом деле тебе нужен только звук. Тебе нужно, чтобы звук, издаваемый тобой, пронзал сердце так же, как пронзили его тебе.
– Мне мало сердца. Мне нужны они все, их головы, руки, губы. Да черт с ним, с пронзенным сердцем. Уже не важно, чего я хочу. Они должны перестать смотреть пустыми глазами. Понимаешь, музыку слышат все, а у кого-то все равно глаза такие, как будто они думают о том, достаточно ли широко они открывают рот. Может, даже Светлана Львовна ошиблась, и у меня, с моим пронзенным сердцем, до сих пор пустые глаза. Понимаешь, только вопросы могут их открыть. А музыка не задает вопросов, она открывает сердце. Музыка не спрашивает, о чем ты думаешь. Может навести на мысль, но всегда оставляет выбор. А иногда выбора быть не должно. Может быть, это вообще единственный случай, когда выбора быть не должно.
– Ну, говори, о чем думаешь, раз у тебя нет выбора.
– В следующий раз я убью тебя баяном.