Люди теперь вызывали у девочки любопытство. Она устраивалась на бревне у хлебной лавки и наблюдала за прохожими. Что-то прорастало внутри нее, пробивалось, как молодой росток сквозь тугую почву. Не прошло бы и трех зим, и Олли научилась бы различать те порывы юного сердца, что сейчас вызывали у нее лишь растерянность. Но одна встреча все изменила.

Снег медленно опускался на пожухлую траву, темнело рано. Девочка выходила из леса с мешком березовой коры для домашнего очага, когда увидела на опушке костер и странную фигуру возле.

Олли застыла на месте, напуганная увиденным цветом. Сизый, как грозовые тучи, блестящий, как отцовский нож, отражающий все вокруг, как гладь пруда, — никогда еще девочка не видела подобного, ни у одного живого существа.

Фигура выпрямилась и обернулась, словно почувствовала присутствие девочки. И Олли открылось исчерченное глубокими морщинами лицо старухи. Кожа как сброшенная змеиная шкура — тонкая и сухая. Бледные узкие губы — почти бесцветные. Большие, выпученные, как у жабы, глаза — светло-голубые, как зимнее небо.

— Подойди, дитя мое, присядь к огню.

Голос старухи был похож на скрип точильного камня. Девочка не сдвинулась с места.

— Не хочу.
— Неужто боишься?

Олли боялась, ей было холодно, словно ее застал в мокрой сорочке колючий осенний ветер. Больше всего девочке хотелось сбежать. Но рыжие упрямы и редко признают страх. Олли взглянула на солнце, заходящее за макушки сосен.

— Закат скоро. Домой пора. Простите.

Девочка была уже готова поспешить по знакомой тропинке в село. Но не смогла пошевелиться: ноги не слушались, вросли в землю. Старуха расхохоталась — ее низкий, трескучий смех раскатился по поляне.

— Садись к костру, кому говорят.

Ноги девочки выполнили приказ старухи тут же, размашистыми шагами перенесли Олли к костру и уронили на землю, как мешок.
Старуха присела рядом и запела на неизвестном языке.

Чем громче она пела, тем гуще становился дым костра. А яркое пламя теряло свой горячий цвет, становясь белым и холодным.

Олли уже не видела старуху, все перекрывал дым. Глаза щипало, и каждый вдох обдавал холодом изнутри, таким жгучим, что стылая земля казалась теплой.

Цвет, излучаемый старухой, отражал все вокруг: клубы черного дыма, ползущего по поляне, языки холодного пламени, голые осенние кусты.

И маленькую девочку, лежащую на земле. Руки в крови от тщетных попыток подняться, раскинутые по сторонам, как сухие ветки. Опухшее, в красных пятнах лицо, тонкие щелочки глаз, солома и репей в спутанных волосах — Олли с трудом узнавала ту, что всегда улыбалась ей из глади пруда в ответ.

Песня вдруг стихла, и голос старухи заскрипел совсем близко:
— Теперь видишь?

Лицо в отражении скривилось еще больше, губы задрожали, и нижняя поползла вниз, выворачиваясь наружу.

— Что толку видеть людей цветными пятнами, если они видят тебя такой? Сила не в том, что видишь, — а в том, что показываешь. Обещай мне отдать свое зрение, и я тебя отпущу.
— От-т-т-пустит-т-т-те меня…
— Обещай! — девочка почувствовала, как тяжелая рука старухи легла ей на затылок.
— Об-б-бещаю.

Как только эти слова были произнесены, ноги снова подчинились воле девочки. С трудом поднявшись, Олли побрела прочь, каждый шаг пронзал стопы тысячами иголок.

— Завтра на восходе луны приходи к старой лиственнице на границе села.

Голос старухи толкнул девочку в спину, придав сил на обратную дорогу.

На следующую ночь, на восходе луны Олли покорно ждала в назначенном месте. Но старуха не пришла. И на следующую ночь тоже. Под иссохшей лиственницей девочка встретила дюжину ночей. Прислушиваясь к каждому шороху, вздрагивая от любой тени, томимая страхом, сидела она до первых лучей солнца.

И пришла бы опять. Но по селу загремели слухи о внезапной кончине почтенной ведьмы. Говорили, молния поразила старуху прямо посреди белого дня. Кто-то считал это заслуженной карой, другие печалились об утраченной мудрости, многих волновало, кто теперь займет ее место в ковене.

Олли сразу поняла, что речь о той самой старухе. И к лиственнице ходить перестала. Но рассветные лучи не приносили больше радости, что-то еще, только расцветающее внутри нее, увядало раньше срока.
Веснушки на лице стали тускнеть. Любопытство к людям и их цветам угасло.

Теперь Олли ловила на себе каждый взгляд, вслушивалась в разговоры селян. Пытаясь понять, какой люди видят ее и что говорят. Но кому есть дело до малолетней дочери лесоруба? Никому.

Спустя пару зим, набравшись смелости, Олли пришла в мастерскую отца. Сидела тихонько в углу, наблюдая, как из-под его тяжелых рук в разные стороны летят щепы. А потом спросила:
— Какая я, пап?
— Ленивая, — буркнул отец и продолжил обтесывать валежник с прежним упорством.

Опечаленная девочка побрела в дом. Мать на кухне взбивала масло.

— Какая я, мам? — спросила девочка.
От удивления мать взмахнула мутовкой, и масло капнуло на пол.
— Что? — спросила она растерянно.
— Папа сказал, что я ленивая, — пробормотала Олли.
— Так докажи ему обратное. Пол почисти, — кивнула мать в сторону расползающегося масляного пятна.

Больше Олли никому таких вопросов не задавала. Была примерной и старательной. Вела хозяйство и даже грамоту учила. На небо глаз не поднимала и в цвета людей не вглядывалась.

Однажды лишь взбунтовалась не вовремя, прямо перед свадьбой с сыном кузнеца, за которую родители нахлопотали. Так неистово и яростно, что свадьбу пришлось отменить. Долго еще слухи по деревне ходили о том, как рыжая девчонка полдеревни рассорила. Зим пять вниманием была окутана со всех сторон, а потом все и об этом позабыли.

Так и померла Олли одинокой в родительском доме.

Говорят, душа ее скитается до сих пор, от одного воплощения к другому, по городам, селам и разным странам. Все ищет ответ на вопрос «какая я?» в чужих словах да взглядах. В каждой жизни она встречает на своем пути последователей той ведьмы. На небо тоже, бывает, смотрит, но толку от этого пока нет.