Белый (пожимая плечами): – Как выдается свободное время. Когда мысли надо в порядок привести. Да и просто подумать.
Черный: – Когда мне нужно мысли в порядок привести, я просто улетаю куда-нибудь подальше. В пустыню, например. Тихо, тепло, нет никого. Кактусы торчат, миражи всякие. Прекрасное место для уединения.
Белый (улыбаясь): – У каждого свои увлечения. Кстати, Черный, а у тебя есть хобби?

Черный (подбоченясь): – Есть, конечно. Сейчас хобби только у ленивого нет.
Белый: – И какое же, позволь спросить?
Черный (пафосно): – Со свидетелями Иеговы разговаривать.
Белый (хохочет): – Что-о? Ржу - не могу!
Черный (снисходительно): – Ну, а что? Забавные ребята. Вот ломятся они в очередной раз в дом, а я прям с порога в лоб у них спрашиваю: «А у вас в книжках картинки есть? А есть картинки, где люди в огне горят? Найдите мне такие, пожалуйста». Или вот недавно приходили два товарища, ни «здрастье», ни «привет», с ходу вопрос: «А Вы знаете, что Бог умер?» «Шта?» – отвечаю, - «Подождите, сейчас уточню». Перезваниваю наверх, докладываю обстановку, ну и…
Белый (смеясь в голос): – Что «и...»?
Черный (пожимая плечами): – Психанул слегка Всевышний. Понос на них наслал фееричный. Дядя Люцик сказал потом, что эти проповедники три дня с толчка не вставали. Суров наш Царь. Суров, но справедлив.
Белый (посерьезнев): – Ну, это да. Есть такое дело.
Черный (задумчиво): – И это они еще легко отделались. Мог ведь и в соляные столбы их превратить.

Белый (проникновенно): – Зачем ты так с ними? Грех прикалываться над людьми!
Черный (распаляясь): – А надоедать добропорядочным людям – не грех? Ты бы видел их лица, когда они мне очередную брошюрку совали, а я им: «Да мне не надо пока, у меня рогатый Хозяин еще предыдущую не дочитал. И знаете что? Вы их нам больше не приносите. А то он когда читает, так ржет, что в Японии земля трясется. Пожалейте бедных японцев!»
Белый (держится за живот): – Ну, ты даешь!
Черный (застенчиво): - Люблю ломать шаблоны в головах проповедников.

Белый (просмеявшись): - Ну, а если серьезно, какое у тебя увлечение?
Черный (понижая голос): – Обещай, что никому не скажешь.
Белый (торжественно): – Клянусь своими крыльями!
Голос сверху: - А я вообще не подсматриваю.
Голос снизу – А я ни разу не подслушиваю.
Черный (немного помявшись): - Ну, я это… Вяжу на досуге.
Голос сверху (громоподобно): – Ору! У меня аж нимб съехал.
Голос снизу (матерится, но неразборчиво): - А я дрова уронил. На копыто себе. Неприятно.
Белый (изумленно): – Чего? Ни разу не видел тебя за этим занятием!
Черный (насупившись): – Че вы ржете как кони? Не всем же мандалы рисовать, прости, Пап! Вон, в Исландии это - повальное увлечение. Вне зависимости от пола, между прочим! И мужики вяжут похлеще баб!
Белый (снова хватается за живот): – Свитера с оленями?
Черный (окончательно обидившись): – Очень смешно. Юморист, блин. Петросян, не меньше.

Белый (примирительно): – Ну все-все, не дуйся. Я просто не ожидал, что у тебя такое необычное хобби. Только теперь дошло, откуда у нашей Маруськи зимой постоянно носочки вязаные появляются. А это ты, оказывается, тихушничаешь!
Черный (все еще дуясь): – И ничего я не тихушничаю. Просто иногда хочется побыть наедине со своими мыслями и руки занять заодно. Тоже своеобразная медитация, между прочим.

Голос сверху (деловито): - Так, пацаны, заканчиваем разговор. Дела сами собой не сделаются. Так что, Белый, отрывай свою нижнюю чакру от мандалы и лети работать. У тебя по плану сегодня нежность и любовь. Романтический вечер намечается у подопечной. Они Машу к бабушке с дедушкой на выходные отправили. Черный, а ты отложи спицы, арахнид самодельный, и лети, проконтролируй, чтобы люди хороший коньяк взяли, а не паленку какую-нибудь. Все свои задачи поняли?
Черный и Белый (хором): - Так точно, Шеф!
Голос сверху: - Ну, вот и славно. Аминь.

Юлия Чаглуш 

Медее тоже понравился Роберт. Он тогда не упивался до чертиков, а отдавался работе на мельнице и хозяйству. Не очень красивый собой, но обаятельный, трудолюбивый и при деньгах. К тому же, те сопляки, что пытались ухаживать за Медеей, казалось, и задницы себе подтереть не могут. Поэтому Медея незамедлительно согласилась выйти замуж за Роберта Харпера.

Первое время пара жила в достатке. Рядом с мельницей, около дома новоиспеченных Харперов, скоро построили маленькую уютную пекарню, в которой хозяйничала Медея. Она пекла самый вкусный в городе хлеб из муки, смолотой на мельнице мужа. Родители их уже умерли, и они остались одни друг у друга. Только вот детей у них не было.

Медея очень беспокоилась, часто ходила к повитухам, пила какие-то заговоренные травы. Роберт Харпер не утешал ее, но и не попрекал, за что она немо благодарила его. Не сказать, чтобы он был заботливым мужем. Он мало разговаривал: то ли любил тишину, то ли не знал, о чем поговорить. Молодая жена вызывала только плотский интерес, поэтому внимание Медея получала в спальне ближе к ночи.

Когда случилась трагедия и королевский замок развалился и чуть не рассыпался в прах под пламенем озверевшего дракона, а большинство солдат заживо сгорело в огне, со всех уголков страны призвали мужчин на службу. Роберт Харпер тоже должен был уехать из деревни. Медея много плакала и не хотела отпускать мужа на смерть, но тот посчитал это своим долгом, поэтому рано утром собрался, скупо поцеловал жену и вместе с другими новобранцами исчез на год. Где он был, что он делал – он потом не рассказывал, даже когда напивался.

Когда Роберт вернулся, Медея качала в колыбели новорожденную девочку. Он сразу отказался поверить в то, что это его дочь. Он кинулся расспрашивать соседей и знакомых, ходила ли его жена с брюхом, пока его не было, и кто из «ублюдков» захаживал к ней в дом. Все отвечали ему по-разному. Кто-то ничего не замечал, кто-то твердил, что Медея продавала себя в тавернах, кто-то указывал на случайных прохожих, кто-то разводил руками и защищал девушку. От того, что Роберт не смог ничего узнать, он пришел в ярость, ворвался в пекарню и долго избивал Медею под плач маленькой Льюл. Ту он вообще хотел заживо испечь в печке, но что-то ему помешало. Мельник тотчас решился разводиться, чтобы не нести на себе бремя позора, но все епископы были бог весть где. Развод откладывался много месяцев подряд. Роберт после службы все чаще стал притрагиваться к бутылке, шатался по трактирам, не приходил домой или приходил пьяный, как свинья. К слову, он даже сделался похожим на свинью: у него выросло огромное брюхо, он весь покраснел от вина и эля, перестал за собой ухаживать, носил одну и ту же рубашку. От него всегда пахло смесью перегара и пота. Он стал Боб, просто Боб, пьяный мельник.

Медея, красивая и статная молодая девушка, похудела, осунулась и стала похожа на загнанную лошадь. Ее некогда нежные руки огрубели от работы, грудь отвисла, на лице появились морщины. Смуглая кожа шелушилась. В карих глазах читался страх. Она стала просто Дея, с синяками и ссадинами, в муке и грязном переднике.

Только маленькая Льюл была отдушиной среди жестоких людей. Никто не знал, была Льюл действительно дочкой Роберта или Дея ее где-то нагуляла. Дея утверждала одно – что она всегда была верна своему мужу. Но разве слушали ее? Злые языки сочиняли много небылиц, одна смешнее другой. А кличку «мельничья потаскуха» придумал сам Боб, будучи в пьяном угаре.

Дея терпела. Денег стало меньше: помощи от мужа никакой не было, неурожаи и бедность людей иногда заставляли класть зубы на полку. Но была крыша над головой, теплая печка и свежая буханка на столе. Дея копила деньги и все думала, когда она сможет бежать из этой преисподней со своей родимой дочкой. Но план побега было трудно придумать самой. Куда она пойдет, избитая нищая крестьянка с ребенком на руках, когда она не видела дальше своего носа?

Уж лучше, думала Дея, оставаться дома и терпеть побои, чем пропасть в неизвестности, столкнуться с головорезами или драконами.

Льюл росла, как и все дети, только была менее разговорчива и, по словам старух, «себе на уме». У Льюл были спутанные вьющиеся светлые волосы и голубые, почти полупрозрачные глаза. Льюл плакала, разбивая коленки в кровь; радовалась новым куклам; помогала маме печь хлеб и дарила ей летом венки из полевых цветов. Больше всего Льюл любила сказки и всегда просила Дею рассказать ей какую-нибудь, порой по несколько раз на дню. Отца она боялась. Она сразу почувствовала, что он относится к ней по-другому, не так, как мама. Мама целовала, обнимала, гладила по голове и шептала что-нибудь на ушко. Папа пил, ругался и метал в нее табуретки. Поэтому Льюл избегала Боба и радовалась, когда он не приходил домой.

Любимой сказкой Льюл была история о принцессе Лиадейн и драконе, унесшем ее голову. Конечно, бывало, мама сочиняла и другие. Про храбрых рыцарей, про троллей, похищавших невинных девушек, про злых ведьм на черных быках... Но про драконов девочка любила больше всего.

В ту ночь, когда вернулся пьяный отец и накинулся на Дею за подгоревший хлеб, Льюл посильнее сжала свою уродливую куклу, повернулась к настежь открытому окну и представила себе дракона. В лунном свете, сочившемся через ставни, он казался серебряным. Настоящий его цвет было трудно определить. У него были две огромные ноздри, которыми он шумно вдыхал хлебный запах, толстый рог торчал откуда-то изо лба, желтоватые глаза изучали скудную комнатку Льюл. Льюл некоторое время смотрела на его голову, которую он с трудом просунул в окно, моргнула, а потом поняла, что дракон – настоящий.

– Ты спишь? – раздался вдруг его раскатистый голос.

Льюл вытаращила глаза и помотала головой. Сердце бешено колотилось. И, кажется, дракон даже услышал.

– Не бойся, – пророкотал он. – Я не обижу.

Девочка продолжала настороженно изучать его рога и мерцающую чешую.

– Можно тебя попросить? – сказал дракон, повернув голову к ней.

Льюл кивнула.

– Принеси мне, пожалуйста, кусочек того ароматного хлеба. Можно подгоревшую корку... Он так вкусно пахнет, – дракон снова втянул ноздрями воздух и облизнулся. Его язык был длинный и бордовый. Льюл успела увидеть передние резцы в его пасти, из которой на пол случайно капнула слюна.

Девочка бесшумно встала и, словно мышка, проскользнула в коридор. Пока она проходила мимо дракона, от него веяло приятным теплом.

На кухне Дея сидела рядом с печкой на маленькой табуретке, запустив руки в волосы, и плакала. Она задвинула еще один противень с тестом и решила не отходить от печки, чтобы в этот раз не проворонить и не получить от мужа по лицу. Льюл проскользнула в дверь и на цыпочках подкралась к столу. Мама была так погружена в рыдания, что даже не заметила дочку. Льюл понаблюдала за ней, с трудом поборола в себе желание подойти и обнять мамочку, ведь в комнате ее ждал голодный серебряный дракон. Нельзя было заставлять гостя ждать.

Девочка завернула в полотенце две теплые румяные буханки с почерневшими краями, сунула под мышку свой кулек и двумя руками прихватила также кадушку с маслом и свой любимый яблочный сироп, который мама делала из садовых яблок и из бочек заливала в глиняные бутылочки.

Льюл так же проворно выскочила из кухни, но чуть не разлила сироп – пробка потерялась и, наверное, закатилась куда-то под стол.

Дракон покорно ждал маленькую хозяйку. Когда та явилась с букетом благоухающих запахов, его уши зашевелились от счастья, а большой рот расплылся в улыбке.

– Спасибо, – сказал он, стараясь говорить тише, – ты очень добра.

Льюл вдруг поняла, что она больше не дрожит. Все так же молча она разломила буханку хлеба на две части, одну щедро намазала маслом, другую полила сиропом и, держа их в разных руках, на безопасном расстоянии подошла к рогатому существу.

– Все сразу, если можно, – сказал он, и Льюл, кивнув, бросила хлеб в его раскрывшуюся пасть.

Дракон закрыл от наслаждения глаза и принялся громко чавкать.

Льюл вернулась на кровать, отломила себе горбушку, окунула в масло и тоже радостно ее прожевала. Все это время она не сводила глаз со своего нежданного гостя. Оставшееся она снова полила сиропом и так же бросила дракону в пасть.

– Вам понравилось? – наконец выдавила из себя Льюл.
– Да, очень, – отозвался дракон, облизываясь.
– Это моя мама печет.
– Передай ей, что хлеб вкусный и воздушный, как облако. Я бы ел его каждый день.
– Приходите, если хотите. Пекарня открыта с утра до ночи... – Льюл облизала липкие пальцы и отставила кадушку и глиняную бутылку.
– Ты очень добра, – усмехнулся дракон, сверкнув золотистыми глазами. –Я приду.
– Будем вас ждать.

Дракон подмигнул ей, еще раз облизнулся и с шумом вытащил голову наружу. Он несколько раз громко взмахнул крыльями, так, что поднялась пыль. Потом стало тихо. Даже кузнечики перестали стрекотать.

Льюл подбежала к окну и осмотрелась – никого. На земле только следы от лап, хвоста и туловища. Интересно, что мама скажет про затоптанные цветы?

Льюл закрыла ставни и вернулась в постель. Закутываясь в одеяло, она зажмурила глаза.

И что мама скажет, когда огромный серебряный дракон придет в пекарню есть хлеб с маслом и яблочным сиропом?