— Она на остановке, за околицей, в коробке пищала. — Котенок свернулся под ладошкой клубочком.
— Кто-то её выбросил. Одна не выживет. — У внучки наворачивались на глаза слёзы.

— Да делайти, что хотитя! — Бабушка в сердцах махнула рукой и вышла в сени.

Так поселилась в доме Маруся.

Оля гостила в деревне всё лето — каникулы. И с котёнком возилась исключительно сама. Кормила, приучала ходить в подпол и спала в обнимку.

Маруся выправилась, подросла и превратилась в пушистого подростка редкой красоты. И жила она по каким-то своим, неписаным законам. Занавески не драла, по кроватям без спросу не лазила, на столы ни-ни.

Бабушка потихоньку начала проникаться к Маруське уважением. Даже втихаря восхищалась кошачьим умом. Вот пойдут они с Олькой в малинник — Маруся ступает только по дорожкам. Никогда по грядке не пройдет.

— Ты же моя умница! — Баба Дуся откровенничала с кошкой, когда они оставались вдвоём. — Я тебе сичас косточку то сахарну дам. Погодь ка! — Она крадучись клала в кошачью миску бедрышко с мясом из супа.

Олька бегала вечером в клуб с подружками. Как никак в выпускной класс перешла. Но невеститься ещё не позволено было. Родители настояли, чтобы дочь, под бабушкину ответственность, возвращалась домой не позже двенадцати. Как та Золушка.

Вот и в этот раз Оля была в клубе.

Десять вечера. Корова подоена, молоко прибрано. Прилегла старая. А так как поднималась каждое утро ни свет ни заря — стало её в сон клонить. Ну и вздремнула.

Снится ей сон. Что белит она свою избу. Вроде и в мыслях крутится — зачем? Ведь к Пасхе белила. Чисто ещё. Известь жидкая, брызги во все стороны летят. А под ногами Маруся крутится. И кричит истошно. Аж в ушах режет. Гонит Евдокия кошку, а та не идёт. Повернулась старушка не ловко и опрокинула ведро известки на пол. А Маруся, как ошалела. Мало того — набросилась на ноги и давай кусать.

От боли бабушка и проснулась. А в доме, как в бане «по-чёрному» — такой густой, едкий дым стоит — света белого не видно. На груди сидит Маруся и блажит, что есть мочи.

Оказывается заискрила розетка под стареньким холодильником и загорелась. Вспыхнул тюль. И уже принялась штора.

Задохнулась бы баба Дуся в дыму, если бы не Маруся. А то и сгорела бы в пожарище. И ведь могла кошка спокойно через подпол на улицу в вытяжное окошечко выскочить. Но человека не бросила. Разбудила.

В доме пришлось все-таки белить. Попросила помочь соседку.

— А ведь ты меня и правда тогда укусила. — Старушка растирала перед сном больные ноги. Справа, на икре, отчетливо красовался отпечаток зубов.

Довольная Маруся укладывалась рядом. Оля уехала в город. И котейка заработала полное право спать рядом с хозяйкой...

Автор: Прасковья Ангел

В общем, понимая весь груз ответственности, женская половина нашей квартиры активно сопротивлялась. Мужская же активно настаивала. В итоге мы сдались, и в нашем доме появилось косматое чудо с глазами-бусинками и носом-пуговкой.

Что из него должно было вырасти – одному Богу известно. Но когда щенка, купленного за «три копейки» у какого-то не слишком трезвого дедуськи, привезли с Птичьего рынка, он напоминал «смесь бульдога с носорогом». Муж утверждал, что это будет кавказская овчарка. Сын уверял, что ни много ни мало – тибетский мастифф.

Будущие размеры пса почему-то никого не смущали. А пока это был просто очаровательный кутёнок, при взгляде на которого щемило сердце от нежности.

Внушив себе, что мы растим большого пса – грозу всей округи, кличку ему подбирали соответствующую. Муж настаивал на Графе. Сын убеждал, что лучшее имя для солидной собаки – Зевс. Бабушка предлагала назвать его Барином.

Я же придерживалась нейтралитета и в дебаты не вступала. И сколько бы ещё наше лохматое сокровище ходило безымянным, неизвестно. Но в дело вмешался случай.

В тот день бабушка разделывала холодец на кухне, а сын пристроился рядом с учебником литературы. Им было задано выучить наизусть отрывок из поэмы Лермонтова «Мцыри».

Надо сказать, что это произведение довольно сложное для детского восприятия. Мало того, что оно написано четырехстопным ямбом, так ещё и с характерной «мужской рифмой». То есть, ударение в каждой строчке падает на последний слог. А заучить такие стихи, по мнению филологов, чрезвычайно сложно.

И вот, бабушка отделяет мясо от костей и складывает мослы в мисочку, стоящую рядом на табуретке. Щенок мирно дремлет на своей подстилке. Сын бубнит себе под нос:

……. Покрыта мохом и песком,
Непроницаемой стеной
Окружена, передо мной…….

Тихонькое постукивание ножа по разделочной доске.… мальчишечье сопение…..

……. Была поляна. Вдруг по ней
Мелькнула тень, и двух огней……
Нудный бубнёж….. попытка повторить все строчки по памяти…..

…….. Промчались искры... и потом
Какой-то зверь одним прыжком
Из чащи выскочил и лег……
Снова монотонное постукивание ножа…. детские вздохи…..

……Сырую кость
Он грыз и весело визжал!.......
И тут раздался оглушительный звон! Бабушка взвизгнула, икнула и начала быстро-быстро креститься.

А затем все услышали клацанье зубов, вгрызающихся в мосол, и громкое причмокивание. Как апофеоз происходящего, вся эта вакханалия сопровождалось довольным утробным урчанием. Будто дикое животное терзает свою добычу!

Оказалось, что это щенок подкрался к железной миске, опрокинул её с табуретки на плиточный пол и стал обгладывать кости.

Сын на минуту затих, потом зашелся в истерическом хохоте и бросился обнимать кутёнка:

— Мцыри! Это наш Мцыри! Мы будем звать тебя Мцыри! – обрадовано завопил мальчишка.

Правда, когда все утихомирились, я попыталась объяснить, что мцыри – это всего лишь «послушник» в переводе с грузинского языка. И ничего «солидного» в этом имени нет. Но сын твердо стоял на своем.

Так наш пёс и стал Мцыри. Вырос он не овчаркой и не мастиффом, а чем-то средним между померанским шпицем и лайкой. А отрывок из поэмы Лермонтова сын помнит наизусть до сих пор.