Эта ссора отца с сыном была необычна тем, что поколения поменялись в ней ролями: Пётр выступал революционером, а Алексей — консерватором. Объясняется этот парадокс ненормальными условиями, в которых воспитывался царевич. Алексей был сыном Петра от его первой супруги Евдокии Лопухиной, брошенной им ради немки Анны Монс. В детстве Алёша, конечно, наслушался от матушки крепких слов о своём папаше. После пострижения Евдокии девятилетнего царевича передали на попечение сестёр царя, живших в кремлёвском дворце. Здесь Алексей очутился в компании людей, мягко говоря, не разделявших заморских увлечений Петра. Короткие наезды отца, нарушавшие беспечальное житьё царевича экзаменовками по трепроклятой навигации, заканчивались руганью и жестокими побоями за нерадивость. Всякие грешные мысли закрадывались тогда в голову Алексею. В ужасе бежал он от отца природного к отцу духовному — протопопу Якову Игнатьеву, каялся в преступных помышлениях, а в ответ слышал: «Бог тебя простит. Все мы желаем ему смерти для того, что в народе тягости много». Родитель вскоре уезжал строить корабли и брать фортеции. Учебники по навигации сразу летели в угол, в дверях покоев царевича снова появлялись монахи и попы, а с ними — страшная, но уже привычная мысль: а без батюшки-то, пожалуй, оно и вправду лучше.

Пётр, как мог, пытался вырастить из Алексея настоящего преемника своего дела, давал ему важные поручения, брал с собой на войну, пытался силой приохотить к европейскому взгляду на жизнь. Даже женил его на немецкой принцессе Шарлотте. Что делать, другого наследника у царя не было. Но всё было безуспешно. Сын оставался пассивным, но упорным его противником. Шарлотта вскоре умерла при родах, а Алексей ещё при её жизни обзавёлся любовницей — простой русской девкой Ефросиньей. Перед батюшкой оправдывался за постоянное отлынивание от дел: «Природным умом я не дурак, только труда никакого понести не могу».

В 1715 году вторая супруга Петра Екатерина наконец родила царю сына — Шишечку, как любовно называли его счастливые родители. Теперь, имея «запасного» наследника, Пётр заговорил со старшим сыном другим языком — прямо поставил его перед выбором: либо на престол, но в обличье европейского государя, либо в монастырь. Перепуганный Алексей сбежал за границу. После долгих поисков царёвы сыщики обнаружили царевича в Неаполе. Добывать сына царь послал тайного советника Петра Андреевича Толстого, старую лису, понаторевшую в дипломатических интригах. Обещаниями и угрозами Толстой сумел уговорить Алексея вернуться в Россию. Но дома уже вовсю шёл розыск о его бегстве, который показал, что царевич является знаменем для всех недовольных политикой царя. И Пётр отдал приказ судить Алексея как изменника.

Брошенный в Трубецкой раскат Петропавловской крепости, Алексей был подвергнут допросам с применением пытки. 26 июня 1719 года он скончался, не выдержав очередного сеанса дознания. Полсотни ударов страшного палаческого кнута могли выбить дух и из более крепкого человека.

По Петербургу поползли недобрые слухи. Резидент австрийского императора Плейер вначале известил венский двор, что царевич умер от апоплексического удара, но во второй депеше опроверг предыдущее сообщение, написав, что узника тайно обезглавили — не то топором, не то мечом — и что в крепость привозили какую-то женщину — пришивать убитому голову, чтобы тело можно было выставить для прощания. Голландский резидент де Би настаивал, что царевичу было сделано насильственное кровопускание до полной потери крови. В народе шептались, что наследника не то отравили, не то задушили подушками четверо офицеров во главе с капитаном Румянцевым, а кое-кто влагал окровавленный топор в руки самого царя.

Сам Пётр своим поведением как будто спешил оправдать эти слухи. Он не утруждал себя лицемерным изъявлением горя. Смерть сына не помешала ему на другой день, 27 июня, в годовщину Полтавской виктории, быть днём на пиру, а вечером на балу. Через день царь спустил на воду фрегат «Лесная», на палубе которого «состоялось великое веселие».

Однако погребение прошло согласно высокому сану покойного. Тело Алексея уложили в богато украшенный гроб, накрыли чёрным бархатом и парчовым покрывалом и выставили в церкви Святой Троицы для прощания. Правда, на панихиде, которая состоялась 30 июня, никто из присутствовавших, по повелению царя, не надел траура; однако, когда священник произнёс слова царя Давида: «Сын мой, Авессалом! Сын мой, сын мой, Авессалом!» — Пётр зарыдал.
Продолжение.... После службы гроб с телом царевича был перенесён в Петропавловскую крепость; Пётр и Екатерина сопровождали его с зажжёнными свечами в руках. Царевича похоронили в новом склепе царской фамилии, рядом с телом Шарлотты.

История по-своему распорядилась судьбой российского престола, совсем не так, как виделось царю. Сыну Петра и Екатерины — Шишечке, Петру Петровичу, на которого царь возлагал все надежды, — было суждено умереть в годовалом возрасте. А вот сын Алексея и Шарлотты — Пётр Алексеевич — позднее стал российским императором Петром II.

Строгая, стройная осанка была у неё: даже склоняясь над письменным столом, она хранила «стальную выправку хребта».

Голос был девически высок, звонок, гибок.

Речь – сжата, реплики – формулы.

Умела слушать; никогда не подавляла собеседника, но в споре была опасна: на диспутах, дискуссиях и обсуждениях, не выходя из пределов леденящей учтивости, молниеносным выпадом сражала оппонента.

Была блестящим рассказчиком.

Стихи читала не камерно, а как бы на большую аудиторию.

Читала темпераментно, смыслово, без поэтических «подвываний», никогда не опуская (упуская!) концы строк; самое сложное мгновенно прояснялось в её исполнении.

Читала охотно, доверчиво, по первой просьбе, а то и не дожидаясь её, сама предлагая: «Хотите, я вам прочту стихи?»

Была действенно добра и щедра: спешила помочь, выручить, спасти – хотя бы подставить плечо; делилась последним, наинасущнейшим, ибо лишним не обладала.

Умея давать, умела и брать, не чинясь; долго верила в «круговую поруку добра», в великую, неистребимую человеческую взаимопомощь.

Беспомощна не была никогда, но всегда – беззащитна.

Снисходительная к чужим, с близких – друзей, детей – требовала как с самой себя: непомерно.

Не отвергала моду, как считали некоторые поверхностные её современники, но, не имея материальной возможности ни создавать её, ни следовать ей, брезгливо избегала нищих под неё подделок и в годы эмиграции с достоинством носила одежду с чужого плеча.

В вещах превыше всего ценила прочность, испытанную временем: не признавала хрупкого, мнущегося, рвущегося, крошащегося, уязвимого, одним словом – «изящного».

Поздно ложилась, перед сном читала. Вставала рано.

Была спартански скромна в привычках, умеренна в еде.

Курила: в России – папиросы, которые сама набивала, за границей – крепкие, мужские сигареты, по полсигареты в простом, вишневом мундштуке.

Легко переносила жару, трудно – холод.

Была равнодушна к срезанным цветам, к букетам, ко всему, распускающемуся в вазах или в горшках на подоконниках; цветам же, растущим в садах, предпочитала, за их мускулистость и долговечность, – плющ, вереск, дикий виноград, кустарники.

Хорошо ориентируясь вне города, в его пределах теряла чувство направления, плутала до отчаяния даже в знакомых местах.

Боялась высоты, многоэтажности, толпы (давки), автомобилей, эскалаторов, лифтов. Из всех видов городского транспорта пользовалась (одна, без сопровождающих) только трамваем и метро. Если не было их, шла пешком.

Была не способна к математике, чужда какой бы то ни было техники.

Ненавидела быт – за неизбывность его, за бесполезную повторяемость ежедневных забот, за то, что пожирает время, необходимое для основного. Терпеливо и отчужденно превозмогала его – всю жизнь.

В дружбе и во вражде была всегда пристрастна и не всегда последовательна. Заповедь «не сотвори себе кумира» нарушала постоянно.

Была человеком слова, человеком действия, человеком долга.

При всей своей скромности знала себе цену.

Ариадна Эфрон. О Марине Цветаевой. Воспоминания дочери.