"К Новому году наш театр выпустит открытку. На ней - я в маске и текст арии Мистера Х. Актуально. Последний куплет, если помнишь, такой:

Устал я греться у чужого огня, Но где же сердце, что полюбит меня.
Живу без ласки, боль свою затая… Всегда быть в маске - судьба моя.

Имре Кальман. Оперетта «Принцесса цирка». 1926 год.

В общем, в 1926 году Имре Кальман на всякий случай надел маску на мистера «Х». Прошло, считай, 100 лет. Но что такое сто лет? Оказалось, что это - секунда. Тут как-то в связи с карантином я мельком по телевизору увидел, как какой-то энтузиаст создал музей-квартиру советского быта. Я увидел родной интерьер и подумал, что, наверное, с удовольствием нанялся бы посидеть там в виде экспоната в каком-нибудь мамином кресле около дефицитной книжной стенки и проигрывателя "Аккорд", и так далее... Кажется, это было всегда, а оказывается, очень давно. Хотя все-таки было.

Это сегодня уже ретро. Но что я тебе рассказываю?  Ты - молодая красавица. Если помнишь,  давно я повёз тебя в конец Дмитровского шоссе, в салон «Жигули», и при помощи моего лица и твоего комсомольского редакционного удостоверения из-под полы, под страшным секретом тебе продали дефицитнейшую машину «Ниву-Шевроле». Сегодня это звучит анекдотически, а тогда я помню, как нас снисходительно приветствовал с сигарой у ладони и угощал «Хеннеси» вальяжный директор салона. А через пару месяцев он надолго сел, и мы с тобой пытались как-то вяло его отмазать, сказав, что он очень много сделал для интеллигенции. Достать "Жигули" - Боже мой!!!

Больница, конечно, самое подходящее место для старческих философствований. Вот лежу с модным заболеванием под опекой врача от Бога Маши Лысенко. У нас все вокруг думают, что паника с вирусом - чья то провокация. Нет, это не так и, говоря нашим театральным шершавым языком, идёт генеральная репетиция апокалипсиса.

Боженька, устав от вселенской глупости, решил проверить человечков на прочность. Не получается. Призыв моего незабвенного друга Булата Шалвовича - «Возьмёмся за руки друзья, чтоб не пропасть по одиночке» - завис и растворился в воздухе. Тогда стыдливо-победоносно стали ещё высчитывать, где, в какой стране померло народу больше. А жажда национальной принадлежности к куску горы Карабах вообще приводит нас к средневековой жути. 

Страшно усилился падеж друзей. Мы сардонически восклицаем: «Ну что, се ля ви». Да - се ля, да - ви, но от этого не легче. У меня всегда существовало ощущение, что такие титаны, как мои друзья Кобзон, Говорухин, Захаров, Виктюк, Джигарханян, Жванецкий не приспособлены к понятию «гроб». Но они ушли, и начинаешь думать, что... Думаешь: «Раз ты с Пашей Гусевым, как мои многолетние друзья, пытаетесь мне дозвониться в койку, значит, мне придётся вам ответить». Что я и делаю.

Немного хочется поразмыслить. Сегодня снаряды рвутся рядом, кончается эпоха моего поколения. Кто-то ещё держится. На даче теплится под прикрытием уникальной ласки Олечки Остроумовой мой друг Валечка Гафт - человек, который на моих глазах одним пальцем поднимал десятикилограммовые гири. И стойкий, и великий «оловянный солдатик» Малого театра Юрочка Соломин, опершись на палку, получает на Поклонной горе на ветру очередного «Героя» от президента, совершенно не слыша уникального цыганского многоголосья во главе с солистом Колечкой Сличенко.

На ощупь руководит театром уникальная Яновская, а я сам умоляю давно отпустить меня на вольные хлеба, хотя мучного давно уже не дают. И так далее... И даже театр «Шалом» закачался под многолетней рукой Алика Левенбука. Сначала завопили, что это волны антисемитизма. Потом успокоились и поняли, что это просто элементарная еврейская старость.

И все равно - убить этот театр невозможно. И никогда не надо стесняться почитать кого-нибудь из классиков. Например, ту же чеховскую «Чайку» и понять, что все всегда было - и все тоже самое. «Надо искать новые формы», - кричал Треплев, а Тригорин в моем исполнении, как писали критики, довольно приличном, в постановке Эфроса скептически мудро и вяло говорил: «Все было, было, было». Все было. Только обыватели бухтят и грызутся, а гении уходят с посохами из дому. Лев Толстой на вопрос, по-моему, Суворина: «Как себя чувствуете, Лев Николаевич?» ответил: «Ничего, вот только старость никак не проходит».

И ещё, сидя на карантине и существуя в группе 65+,  поневоле тупо смотришь в «ящик».  В основном смотрю спорт, где армия опытных словоблудов под художественным руководством моего дружбана Димочки Губерниева клянет не добежавших, не дострелявших и не дозабивающих спортсменов - эту горсточку,  случайно не пойманную на допинге.

Появилась новая интересная рубрика «Жизнь после спорта». Великие спортсмены стыдливо рассказывают о том, какое счастье перестать бегать и прыгать, умирать от нагрузок и осесть в детской спортивной школе в Сызрани. Милое, тихое враньё. Так можно нашинковать ещё рубрик -  «жизнь после театра», «жизнь после балета», «жизнь после секса» и так далее...

Но, хороня сегодня ближайших друзей, я с каждым разом убеждаюсь в необходимости рубрики «жизнь после жизни». В этой связи очень мне несимпатичны круглосуточные сериалы об ушедших звёздах. Говорю это не понаслышке, ибо со Стрельцовым и Ворониным дружил, будучи упорным болельщиком «Торпедо» с 70-летним стажем. С Людочкой Зыкиной жил в одном дворе, и наши машины стояли в гараже бок о бок. А с Люсенькой Гурченко прошла вся моя жизнь. И так далее....

Все эти сериалы - нищенские потуги, подделки, с псевдодокументальным ореолом. Парадокс в том, что чем талантливее эти поиски и искреннее попытки, тем вторичнее результат. Зачем безмерно и разнообразно талантливой Нонночке Гришаевой играть Гурченко? Ей надо играть Бовари или ибсеновскую Нору. Зачем заклеивать великолепного Маковецкого гуммозом и картоном под Ивана Грозного? Ибо судьба этого талантливого артиста - Бунин и Куприн. Хотя, честно говоря, Грозного я видел меньше, чем Галю Брежневу  - не могу судить. Играть надо Бомарше, а не Смоктуновского. Смоктуновским надо становиться.

К чему это я? Я не напрашивался - вы сами позвонили. И ты обещала не спрашивать, как я себя чувствую. Вот я тебе и не ответил. Но при этом ты ещё спросила меня,  как я переживаю неожиданно нахлынувшую на меня популярность в связи с заболеванием. Я тебе скажу, что мне бы больше хотелось иметь безвестность здоровым, чем славу в реанимации".