— Если взять потенциал сотрудничества с Россией в вопросах энергетики, то для крупных западных нефтяных компаний он огромен. Это и геологоразведка, и разработка традиционных месторождений, а также трудноизвлекаемых запасов углеводородов, шельфа и т.д. Если ставить на одну чашу весов даже только текущие проекты иностранных компаний в РФ и потенциальные выгоды от участия в транспортировке российского газа в Европу по территории Украины, это не идет ни в какое сравнение. Риски по Украине слишком велики из-за того, что проблемы с оплатой газа у них возникли не вчера, а существуют уже многие годы. При этом не исключено, что компания, которая действительно вознамерится войти в проект в качестве акционера управляющей компании украинских энергоактивов, испортит тем самым свою репутацию в России. Это могут учесть при принятии решения о ее допуске к участию в новых перспективных проектах в РФ и о статусе в действующих. Такой шаг не будет означать, что всё сотрудничество будет свернуто, но отношения перестанут выглядеть дружественными, — считает депутат.

Похоже, что на данном этапе Shell выбирает работу в России. Это подтверждает ее официальный представитель Максим Шуб.

— Наши текущие проекты в России продолжаются, несмотря на экономические реалии. При этом мы внимательно смотрим на санкции и принимаем необходимые действия в их ключе в зависимости от ситуации, — сказал он «Известиям». Максим Шуб подчеркнул, что у компании нет планов в одностороннем порядке по выходу из СРП-проекта «Сахалин-2» или СП с «Газпром нефтью» Salym Petroleum.

14 августа Верховная рада Украины приняла в окончательном втором чтении поправки в закон о реформировании системы управления Единой газотранспортной системой Украины. Согласно документу, функции оперативно-технологического управления украинской ГТС передаются от «Нафтогаза Украины» к двум управляющим структурам, которые будут курировать работу ГТС и подземных хранилищ газа (ПХГ) страны. Причем компания не будет владеть правом собственности на эти энергоактивы, но будет получать доход с транзита ресурсов и с оплаты хранения газа в ПХГ. Оператором газовых трубопроводов смогут выступать компании, учредителем и собственником которых может являться либо исключительно украинское государство, либо государство и юридические лица, которые «принадлежат и контролируются резидентами стран Европейского союза, США или Европейского энергетического сообщества».

Алексей Гривач, заместитель генерального директора Фонда национальной энергетической безопасности, подчеркивает, что пока Украина не выдвинула четких рыночных условий вхождения в проект участия в управляющей компании своей ГТС для потенциальных претендентов. Кроме того, условия вхождения в состав акционеров ГТС на данном этапе противоречат правилам Третьего энергопакета.

— Shell уже имеет добывающие активы на Украине, а также является одной из компаний, с которыми страна связывает надежды по старту проектов добычи нетрадиционного, в том числе сланцевого, газа на востоке Украины. Сейчас этот проект приостановлен из-за военных действий, но не исключено его дальнейшее возобновление. Если Украина собирается реформировать «Нафтогаз Украины» по принципам Третьего европейского энергопакета, то поставщик сырья — как добывающая компания, так и продавец нефти или газа — не может участвовать в управлении газотранспортной системой. То есть ни одна компания, которая участвует в нефтегазовых проектах страны (в том числе Chevron, которой приписывают интерес к вхождению в ГТС), согласно европейскому законодательству, не сможет участвовать в управлении украинской транспортировкой газа или подземными хранилищами. Однако украинское законодательство этого пока не запрещает, — говорит Гривач.

Получается, что если учитывать нормы европейского законодательства в энергетике, то потенциальными акционерами проекта управления украинскими газовыми активами могут стать или транспортирующие энергоресурсы европейские или американские компании, которые не участвуют в их добыче, или же сторонние инвестфонды, страховщики и другие непрофильные для ТЭК организации, — отмечает эксперт.

Он видит систему акционирования транспортирующих энергоносители мощностей из Украины в Европу коммерчески невыгодной.

— Без нормальных отношений с поставщиком ресурсов, который может гарантировать транзит газа через Украину, система акционирования ГТС выглядит претенциозной. Пока власти страны могут предложить европейцам некий мифический повышенный доход с прокачки газа в ответ на присутствие в проекте для статусных компаний и без всяких гарантий с их стороны крупных инвестиций в модернизацию трубопровода и подземных хранилищ газа. Но под присутствие авторитетных компаний в проекте можно будет пытаться занимать средства на внешнем рынке. Если же обязать потенциальных акционеров инвестировать несколько миллиардов долларов в проект, то на рынке не найдется безумцев, которые без гарантий возврата своих средств пойдут на такие расходы, — прогнозирует аналитик.

http://izvestia.ru/news/575550#ixzz3Ay1D5O8f

– Сколько людей вы уже освободили?

– Больше ста. Мы перестали считать после сотого.

– А сколько вам поступает звонков в день от людей, которые ищут пропавших?

– Около трёхсот.

– Вы сами на них отвечаете?

– Нет, у нас есть отдел, где специалисты на них отвечают. Раньше у нас освобождением заложников занимался Офицерский корпус – десять человек, которые накапливали информацию, – но не было системности.

– Какова сейчас ваша роль в этой структуре? Я знаю, что вы единственный профессиональный переговорщик, и на вас все держится. С вас, собственно, все началось. Как это будет работать теперь?

– Так же и будет работать. Я возглавляю этот центр.

– Но ведь всё держится на вашем авторитете?..

– Нет другого способа там, за линией фронта. Все держится действительно на человеческом авторитете. Если человек держит слово, с ним работают. Если не держит, – выказывают недоверие.

– Те люди, которые с вами в центре работают, – им там доверяют? Они работают автономно?

– Нет. Каждые переговоры провожу я лично. Есть ключевое слово-пароль, после которого считается, что мы пожали руки – и теперь начинается работа. Это слово офицера. Если я даю слово офицера, значит, мы уже договорились. Та сторона знает, что я и офицеры сделают все возможное, чтобы слово сдержать. Мы так и делаем, независимо от обстоятельств. Слово нарушить мы не можем.

– Это же огромный объем работы. А в последнее время ведь стало больше пленных...

– Да, намного больше. Но теперь уже работу ведет и администрация президента, и лично президент понимает необходимость этой работы, и Служба безопасности, и Министерство обороны. Они увидели, что так можно работать. Они увидели пользу от этой работы.

– А раньше они этой пользы не видели?

– Не осознавали до конца. Необходимо было какое-то время. Это все-таки большинство новых людей. Новый министр обороны, новая АП, новый президент.

– Тем не менее, проблема появилась еще в марте в Крыму. Тогда всю эту работу пришлось выполнять волонтерам, журналистам. Мы ездили, пытались вызволять людей. Это было непросто, поскольку у нас нет подготовки, и мы наверняка делали что-то не так. В то время реально не было ни одного человека, который мог бы выступать в этой роли.

– У нас в академии СБУ была кафедра, которая готовила переговорщиков. Я не знаю, где они. Никто не знает. В милиции есть... (поправляет себя – авт.) должно быть – специальное управление по работе с заложниками и по переговорам в сложных ситуациях. Наверное, не было необходимости, и нет этих специалистов.

– То есть таких людей готовили, но до сих пор структуры такой нет?

– Возможно, она есть, но хорошо прячется.

– И результатов работы мы тоже не видим.

– Да, потому что найти мы их не можем. Но сейчас уже хороший результат в том, что обе стороны поняли, что надо освобождать. Попутно это решает многие задачи: такие, как содержание в плену.

Когда людей обменивают, я на них смотрю. Привожу людей с этой стороны, и мы критически смотрим на то, как содержатся пленные. Мы договорились до того, что с пленными будут обращаться удовлетворительно.

Начиналось с того, что их босиком не будут передавать, что им будут давать какую-то обувь. Потом мы смотрели уже по условиям содержания, кого кормили, кого нет. Договорились: их должны кормить. А дальше – лечение. Пленным, которым необходимо медицинское лечение, обе стороны нужную помощь оказывают.

В Луганске было такое: чтобы спасти офицеру руку, доктора рекомендовали немедленно его госпитализировать на стационар. У него началась гангрена, необходимо было сложное медицинское вмешательство. Я не успевал приехать из Киева, чтобы его срочно доставить, и его перевезли в Россию. Спасли жизнь человеку, пленному.

– А потом его вернули?

– Его ещё не вернули. Там сложное медицинское вмешательство, длительное. Я не знаю, какова его дальнейшая судьба, вернут или не вернут, но главное, что пленных не расстреливают – их готовят для обмена.

– Есть же разные виды пленных. Есть пленные гражданские, есть военные. Есть разные причины, по которым берут в заложники. Со многих просто выбивают деньги. Как вы работаете с теми бандами, которые забирают людей ради прибыли, которым не нужен обмен?

– Нужно искать деньги и выкупать этих людей.

– Но по международным принципам это не совсем гуманно, поскольку на эти деньги они покупают оружие, которым продолжают убивать людей...

– Здесь надо воспользоваться опытом Израиля. Израиль не ведет переговоров с террористами, и в подобных ситуациях людей не выкупают за деньги. Они хвастались этим довольно длительное время. Сейчас же они поняли ошибочность этой тактики и создали у себя центр переговорщиков, где рассматривают разные ситуации по освобождению пленных, в том числе выкуп за деньги. Этот вариант должен быть страховочным.

Если со стороны тех, кто удерживает, это позиционные торги – они заявляют, что отдадут человек только за деньги, – то необходимо идти с ними на контакт и работать с деньгами.

Но если они подчиняются хоть каким-то образом общему руководству Донецкой и Луганской республик, то в таких случаях я нахожу этих пленных, вступаю в торги, сообщаю руководству – и они сами отдают этих пленных, меняя их, разрушая схему продажи людей.

Мы изначально договорились, что за деньги людей не выкупаем и не торгуем. Такая возможность у нас есть.

– А чем это выгодно руководству ДНР и ЛНР?

– Они таким образом показывают заботу о своих людях, которые попали в плен или содержатся в тюрьмах – так же, как это выгодно президенту (Украины – прим. авт.). Он показывает заботу о своих гражданах. Это правильно. Ему это доверили избиратели, они находятся в плену, и он должен вытянуть их оттуда.

Так же поступает и луганская и донецкая стороны со своими соратниками. У них вообще идея всех своих освободить. Это нормально, это по-человечески.

– А это возможно?

– Да, это возможно.

– То есть конечная цель – обменять всех?

– Это идея-максимум. Моя работа – освободить людей со всех сторон.

– Объясните мне, в чем разница и сложность в освобождении военнопленных и гражданских. Насколько я понимаю, с гражданскими сложнее?

– Особой разницы нет. Просто в одно время было больше гражданских активистов среди пленных. С военными проще, потому что к военным никаких вопросов не возникает, идешь и освобождаешь.

Если же пленный гражданский, мне требуется перепроверить, стоит ли освобождать этого человека, или менять его, или нужно уговорить сторону, чтобы его просто отпустили.

Недавно позвонила супруга одного из пленных, рассказала, что три комбайнера шли с работы вечером через блокпост, их приняли за разведчиков и начали допрашивать. Прострелили каждому колено. А в плену с простреленным коленом многие соглашаются "быть разведчиками". Даже местные жители.

– Да даже без простреленных колен...

– Да, даже без простреленных. В общем, выяснилось, что они все-таки просто комбайнеры, и отпустили. Такие случаи происходят с обеих сторон. Это ненормально. Это надо прекратить.

– А что касается идейных людей, которых задерживают в ДНР и ЛНР? С ними сложнее работать? Гражданского активиста, который выступает за единую Украину, сложнее вытащить, чем комбайнера?

– Сложнее. Он подлежит обмену. Если он просто волонтер, который привозил продукты питания, это проще. Если привозил бронежилеты, литературу, ездил сам с оружием, то сложнее.

– Есть один такой тонкий момент: когда пропадает какой-то человек, как должны вести себя СМИ и блогеры, чтобы не навредить? Многие уже советовали, что если предавать историю сильной огласке, это усложняет работу.

– По-разному. Да, бывает, что это усложняет работу и переговорщику, и самому пленному. Информацию нужно давать дозировано, без каких-либо неточностей.

Например, пишут, что забрали активиста "Правого сектора" – а парень не знает, что такое "Правый сектор", ну, был у него флаг черно-красный, но это не значит, что он активист. Для той стороны это будет аргументом держать его дольше, пытать жестче.

Ну, и пленным надо себя аккуратно вести. У меня был случай, когда человеку, которого приехали менять, сказали, что его отпускают на свободу, и попросили рассказать, чего он все-таки наделал. И он наговорил много лишнего. В результате я его уже три недели не могу забрать.

– Это такая уловка у них была?

– Они не готовились к этому. Случайно спросили, а он случайно наговорил на себя. Очень много пленных наговаривают, создают себе ценность, чтобы выжить. Им кажется, что сейчас их расстреляют, и надо показать какую-то важность. Они говорят, что они корректировщики, например. Я знаю с десяток "корректировщиков", которых держат в Донецке. Они не корректировщики, они не знают, что это.

– А как они должны были себя повести?

– Мне сложно сказать. В каждой ситуации в плену пусть каждый ведет себя так, как видит и может.

– Но нужно вести себя по-честному?

– Лучше по-честному, если ты не военный и не профессиональный разведчик.

– Два дня назад ко мне обратились люди, которые сообщили, что в Макеевке задержали блогера, который якобы был корректировщиком. Его матери сказали, что он будет расстрелян. Как вести себя в такой ситуации?

– Во-первых, надо сообщить в наш центр. Мы сразу связываемся с человеком, который его удерживает, или с его начальством, и обговариваем эту проблему.

Никто не будет расстреливать "во вторник в 12 дня". Никто не сможет поставить условие освободить кого-то из тюрьмы к вечеру субботы. Для этого и нужны переговорщики, чтобы объяснять процедуры освобождения и разговаривать.

Это такой способ усилить свою позицию, но надо понимать, что когда командир просто меняет людей, эта позиция принимается. Когда он говорит, что до вторника расстреляет человека – то автоматически переходит в ранг террориста, потому что угрожает жизни пленного. Это неправильно.

– А вы знаете, сколько человек за все это время было расстреляно в плену?

– Я знаю приблизительную цифру, но не скажу её.

– А можете ли вы сказать, где сейчас опаснее всего? Где применяют самые жестокие пытки?

– Нет такого понятия, как "самые зверские" или "самые опасные". Мы работаем три месяца, и условия содержания везде более-менее одинаковые.

Есть редкие отщепенцы, они есть всегда во всех войнах. У кого-то нервы сдают, кто-то изначально ненормальный. Кто-то хочет расстрелять пленных, ходит с автоматом. Кто-то хочет бросить гранату в камеру с пленными, отомстить, так сказать. Это, как правило, люди невысокого морального уровня, необразованные, просто шалят словами. Или же доведенные в результате психического или алкогольного состояния до такого желания.

– Нет, я пытаюсь разобраться.

– Разбирайтесь. Я вам сказал своё мнение. Все вопросы решаются внутри Украины. Войну уже можно было выиграть одной и другой стороне восемь раз.

– Если бы не...?

– Если бы было желание выиграть, а не растянуть. Огонь прекратить и договориться – можно было за три месяца. В любой ситуации можно остановить огонь и договориться.

– Почему, по-вашему, этого не происходит?

– Кто-то не заинтересован в прекращении войны. Я могу договориться.

– А вы будете это делать?

– Буду.

Сейчас не применяется закон о войне. В Киеве боятся военного положения и не знают, что это такое. Гражданские люди, которые находятся у власти, боятся военных, потому что когда будет военное положение – гражданские, возможно, будут не у власти, станут руководить военные. В результате страдает вся инфраструктура, люди страдают.

– Вы считаете, что нужно вводить военное положение?

– Если идёт война, значит, нужно вводить военное положение. Журналистам нужно запрещать писать о войне, потому что они не понимают, что это такое. Разрешить нужно только специалистам. Должна быть жесткая цензура по этому поводу, чтобы не навредить. Я противник цензуры, но я так говорю, потому что знаю.

Налоги должны собираться правильно, а не так, как Яценюк выпрашивает у парламента добавление какого-то налога по каждому закону.

На войне все очень просто. Есть война, есть вопросы, есть победа. Есть цель. А здесь непонятно что.

– Киев просто стремится продолжать жить мирной жизнью...

– Киевляне стремятся. А правительство разве стремится?

– Никому же не выгодно военное положение. На Западной Украине как будто нет войны.

– А квартира страдает, если военное положение только на кухне? А в спальне все нормально? Это же ваша квартира, вы же должны управлять квартирой своей, поэтому военное положение везде: и в спальне, и на кухне.

Западная Украина, хочет, не хочет – но участвует в войне, отправляет своих солдат. Я их вижу, потому что вытаскиваю из плена, они по-русски слова произнести не могут. Они еще как участвуют.

Так что это не антитеррористическая операция. Это война.

– Война какая?

– Новая. Непонятная. Гибридная. Почти гражданская.

– "Почти" – потому что есть "консультанты"?

– Консультанты есть всегда. Почти гражданская, потому что идеологически их различить почти невозможно. Воюющие стороны хотят хорошо жить. Они хотят, чтобы были ровные дороги, сытая семья. Для них нет большой разницы, примкнуть к России или к Евросоюзу или остаться самим.

Они хотят лучше жить. Всех довели до нищеты, ту и другую стороны.

– Но война доводит ещё сильнее.

– Война – это прогресс всегда: и в душах, и в завтрашнем дне. Украина – богатая страна, она нищей никогда не будет. Я думаю, что война закончится, и люди станут богаче.

– Вместе с Донбассом?

– Вместе.

– То есть Приднестровье-2 там не получится?

– Нет. Разрушена инфраструктура, поэтому не получится.

Украинцы – работящие люди и умеют грамотно работать. Инженера шикарнейшие, и в Донецке там все-таки один из элитных вузов Украины – Политехнический институт.

– Снаряд туда недавно прилетел...

– Это серьёзный вопрос – чей снаряд. Есть какая-то третья сторона – мы сейчас её так называем – которая разбрасывает эти снаряды и сваливают на одну или другую сторону.

– Что это за "третья сторона"?

– Я пока не знаю, не владею такой информацией. Мы называем это третьей стороной. Безлер называет третьей стороной, и в Донецке так говорят. Их ищут. Смотрят, что это за диверсанты.

– Вы говорите, что люди одинаковые с обеих сторон. А вот ситуация: маме сказали, что ее сына хотят расстрелять. Привели к нему палача и священника – ей так сказали, – и она готова на коленях ползти умолять ополченцев, чтобы ее сына отправили хотя бы рыть окопы. Это правильно?

– Да, это правильно. Когда родственники заботятся о близких, которые находятся в плену, это прекрасно. Так и получается семья.

А мать не должна была бездумно голосовать, и в следующий раз она будет голосовать сердцем, с учетом пережитого. И сын будет правильно выбирать свое правительство.

– То есть это такой путь очищения, по-вашему?

– Да. Мы перестали ездить к родителям и вспоминать их часто.

– А ополченцы потом смогут "выбирать сердцем"? Научатся ли они думать в таком ключе?

– Ополченцы – точно такие же украинцы. Они не из другого теста, у них та же группа крови, она такая же красная. Они учились в таких же школах, сидели за одной партой.

– Но у них немного другое положение. Они в меньшинстве.

– В каком меньшинстве? Сколько надо убить людей, чтобы Донбасс считался украинским? Сто тысяч? Двести?

– Ни одного бы...

– То есть, нужно разговаривать. Договариваться. Надо научиться слушать. Хороший переговорщик мало говорит и много слушает.

– А как вы думаете: дончане, которые привыкли пассивно относиться к политике и к жизни, научатся чему-то?

– Конечно. Они уже научились. Мы все уже научились. После Майдана Украина такой же не будет, а тем более после этой войны.
Мы все теперь другие.

Беседовала Екатерина СЕРГАЦКОВА, специально для УП