Внезапно дорогу братьям преградил человек со складным мольбертом и полированным ящиком для красок в руках. Он имел настолько взбудораженный вид, словно бы только что выскочил из горящего здания, успев спасти из огня лишь мольберт и ящик.
-- Простите, -- звонко сказал он, -- тут только что должна была пройти гражданка Габозова-Асратян. Вы её не встретили? Она здесь не проходила?
-- Мы таких никогда не встречаем, -- грубо сказал Задойнов.
Фанат толкнул Черкасова в грудь, сказал "пардон" и устремился дальше.
-- Гобозова-Асратян? -- ворчал лысый ефрейтор, который еще не завтракал. -- У меня самого была знакомая акушерка по фамилии Медуза-Горгонер, и я не делал из этого шума, не бегал по улицам с криками: "Не видали ли вы часом гражданки Медузы-Горгонер? Она, дескать, здесь прогуливалась". Подумаешь! Габозова-Асратян Не успел Андрюша закончить своей тирады, как прямо на него выскочили два человека с черными мольбертами и полированными этюдниками. Это были совершенно различные люди. Один из них, как видно, держался того взгляда, что фанат обязательно должен быть волосатым, и по количеству растительности на лице был прямым заместителем Анатолия Вассермана. Усы, кудри и бородка очень оживляли его плоское лицо. Другой был просто лыс, и голова у него была скользкая и гладкая, как стеклянный абажур.
-- Гражданку Гобозову... -- сказал заместитель " Великого Онотоле", задыхаясь.
-- Асратян, - добавил абажур.
-- Не видели? -- прокричал Вассерман.
-- Она здесь должна прогуливаться, - объяснил абажур.
Черкасов отстранил Задойного, который раскрыл было рот для произнесения ругательства, и с оскорбительной вежливостью сказал:
-- Гражданку Гобозову мы не видели, но если указанный товарисч вас действительно интересует, то поспешите. Её ищет какой-то трудящийся, по виду художник-пушкарь.
Сцепляясь мольбертами и пихая друг друга, фанаты бежали дальше. В это время из-за угла вынеслась тонированная "копейка". В ней сидел толстяк, у которого под складками синей толстовки угадывалось потное брюхо. Общий вид пассажира вызывал в памяти старинную рекламу конской мази, начинавшуюся словами: "Вид голого тела, покрытого волосами, производит отталкивающее впечатление". Разобраться в настроении толстяка было нетрудно. Он придерживал рукою большой стационарный мольберт. В ногах лежал полированный ящик, в котором, несомненно, помещались краски.
-- Алё гараж! -- крикнул Андрей. -- Вы ищете Гобозову?
-- Так точно, -- подтвердил жирный фанат, жалобно глядя на Черкасова.
-- Торопитесь! Торопитесь! Торопитесь! - закричал Андрейка. -- Вас обошли уже три фаната-извращенца. В чем тут дело? Что случилось?
Но "копейка", гремя глушителем по диким булыжникам, уже унесла четвертого представителя поклонников Йети.
-- Какой культурный город! -- сказал Андрюшка. -- Вы, вероятно, заметили, коллега, что из четырех встреченных нами граждан, четверо оказались фанатами. Любопытно.

Когда молочные братья остановились перед "лестничной" лавкой, Задов шепнул Андрюхе:
-- Тебе не стыдно?
-- Чего? -- спросил Черкасов.
-- Того, что ты собираешься платить за краску живыми деньгами?
-- Ах, ты об этом, - сказал Андрей. - Признаюсь, немного стыдно. Глупое положение, конечно. Но что ж делать? Не бежать же к оргам и просить там красок, на проведение "Дня жаворонка". Они-то дадут, но ведь мы потеряем целый день.

Сухие краски в банках, стеклянных цилиндрах, мешках, бочонках и прорванных бумажных пакетах имели заманчивые цирковые цвета и придавали дешёвому магазину праздничный вид. Командир и Ярославский нищий,  придирчиво стали выбирать краски.
-- Черный цвет-слишком траурно, - говорил Андрейка. --Зеленый тоже не подходит: это цвет рухнувшей надежды. Лиловый-нет. Пусть в лиловой стране живёт Кудимова. Розовый -- пошло, голубой -- нельзя, красный --слишком верноподданно. Придется писать поздравление жёлтым. Будет диковато, но для голубого двд, самое оно.
-- А вы кто сегодня будете? Художники? -- спросил продавец, подбородок которого был слегка запорошен киноварью.
-- Художники, -- ответил Черкасов, -- баталисты и маринисты.
-- Тогда вам не сюда нужно, - сказал продавец, снимая с прилавка пакеты и банки.
-- Как не сюда! -- воскликнул Черкас. - А куда же?
-- Напротив.
Хозяин подвел друзей к двери и показал рукой на вывеску через дорогу. Там была изображена белая, лошадиная голова Светланы Михайловны и черными буквами по голубому фону выведено: "Овес и сено".
-- Все правильно, - сказал Черкасов, - твердые и мягкие корма для скота. Но при чем же тут наш брат -- художник? Не вижу никакой связи.
Однако связь оказалась-и очень существенная. Куня ее обнаружил уже в самом начале объяснения хозяина лавки. Город всегда любил живопись, и четыре извращенца, издавна здесь обитавшие, основали группу "Диалектический фанатизм". Они писали портреты ответственных работников дурки и сбывали их в местной редакции журнала "Дом 2". С течением времени число незарисованных ответ-хомяков сильно уменьшилось, что заметно снизило заработки диалектических фанатов. Но это было еще терпимо. Годы страданий начались с тех пор, когда в город приехал новый фанат, Феофан Ляпин. Первая его работа вызвала в городе большой шум. Это был портрет матери владелицы собственных соток на Луне, Ирины Александровны. Феофан Ляпин оставил извращенцев далеко позади. Недоделанная, вечно-хорошеющая пробабушка всех бабаек дурки, была изображена не масляными красками, не акварелью, не углем, не темперой, не пастелью, не гуашью и не свинцовым карандашом. Он был сработан из овса. И когда художник Ляпин перевозил на извозчике картину в музей редакции, лошадь беспокойно оглядывалась и ржала. С течением времени Ляпиин стал употреблять также и другие злаки. Имели громовой успех портреты из проса, пшеницы и мака, смелые наброски кукурузой и ядрицей, пейзажи из риса и натюрморты из пшена. Сейчас он работал над групповым портретом. Большое полотно изображало заседание вокруг костра, именуемое как "Лобное место. Эту картину Феофан готовил из фасоли и гороха. Но в глубине души он оставался верен овсу, который сделал ему карьеру и сбил с позиций диалектических изуверов.

-- Овсом оно, конечно, способнее! - воскликнул Черкас. - А Рубенс-то с Рафаэлем дураки-маслом старались. Мы тоже дураки, вроде Леонардо да Винчи. Дайте нам желтой гуашевой краски.
Расплачиваясь с разговорчивым продавцом, Куня спросил:
-- Да, кстати, что такого совершила Гобозова-Асратян? А то мы, знаете ли, не в курсе дела.
-- Гражданка Асратян -- известная работница дурки, наш Человек. Теперь наконец то родила.
-- Все понятно, - сказал Черкасов. - Спасибо за информацию. До свидания!

На улице молочные братья завидели диалектическое стадо. Все четверо, с лицами грустными и томными, как у цыган, стояли на перекрестке. Рядом с ними торчали мольберты, составленные в ружейную пирамиду.
-- Что, служивые, плохо? - спросил Андрюшенька. - Упустили Гобозову-Асратян-Устиненко-Бесноватую?
-- Упустили, -- застонали фанаты. -- Из рук ушла.
-- Феофан перехватил? -- спросил Андрюшка, обнаруживая хорошее знакомство с предметом.
-- Уже пишет, халтурщик, -- ответил заместитель Анатолия Вассермана. -- Овсом. К старой манере, говорит, перехожу. Жалуется, лабазник, на кризис жанра.
-- А где ателье этого деляги? -- полюбопытствовал Черкизон. -- Хочется бросить взгляд. Фанаты, у которых было много свободного времени, охотно повели Андрейку и Задойнова к Феофану Ляпину.

Феофан работал у себя в садике, на открытом воздухе. Перед ним на табуретке сидела гражданка Асратян с младенцем на руках, женщина видимо, робкая. Она, не дыша, смотрела на творца, который, как сеятель на трехчервонной бумажке, захватывал горстями овес из лукошка и бросал его по холсту. Ляпин хмурился. Ему мешали воробьи. Они дерзко подлетали к картине и выклевывали из нее отдельные детали.
-- Сколько вы получите за эту картину? -- застенчиво спросила Бесноватая.
Феофан приостановил сев, критически посмотрел на свое произведение и задумчиво ответил:
-- Что ж! Тысяч двести пятьдесят Бузова за нее даст.
-- Однако дорого.
-- А овес-то нынче, - сказал Ляпин певуче, - не укупишь. Он дорог, овес-то!

-- Ну, как яровой клин? -- спросил Андрюшка, просовывая лысую голову сквозь решетку садика. -- Посевкампания, я вижу, проходит удачно. На сто процентов! Но - все это чепуха по сравнению с тем, что я видел на Арбате. Там один художник сделал картину из волос. Большую картину со многими фигурами, заметьте, идеологически выдержанную, хотя художник и пользовался волосами Ксении Собчак, - был такой грех. Но идеологически, повторяю, картина была замечательно выдержана. Называлась она "Дед Пахом и трактор в ночном". Это была такая строптивая картина, что с ней просто не знали, что делать. Иногда волосы на ней вставали дыбом. А в один прекрасный день она совершенно поседела, и от деда Пахома с его трактором не осталось и следа. Но художник успел отхватить за выдумку тысяч четыреста. Так что вы не очень обольщайтесь, товарищ Ляпин! Овес вдруг прорастет, ваши картины заколосятся, и вам уже больше никогда не придется снимать урожай.
Диалектические фанаты сочувственно захохотали. Но Феофан не смутился.
-- Это звучит парадоксом, -- заметил он, возобновляя посевные манипуляции.
-- Ладно, -- сообщил Черкас, прощаясь, -- сейте разумное, доброе, вечное, а там посмотрим! Прощайте и вы, служивые. Бросьте свои масляные краски. Переходите на мозаику из гаек, костылей и винтиков. Портрет из гаек! Замечательная идея!

Весь день дурдомовцы рисовали поздравление, к вечеру оно блистало всеми оттенками яичного желтка.