***

Жили мы тогда на окраине города. Бабушка моя, Мария Степановна, верила в Бога. Церкви закрыли, веру запретили, а она верила. Тогда мало у кого иконы в доме были. Может, и были, но выставлять напоказ боялись, хоронили в укромном месте. После войны всё же повесила её на стене за шкафом в моем закутке. Кто придёт чужой, не заметит.

Встанет на колени, прижмёт руки к груди и шепчет тихо, словно листья шелестят. Я засыпал под её шёпот.

- Бабушка, ты зачем на коленях стоишь? Потеряла чего? – однажды не утерпел и спросил.

Бабушка, кряхтя, тяжело поднялась с колен, подошла. Сказала, что наоборот, потерять боится, потому и молится за всех нас.

- Молитва должна из сердца идти, а сердце подготовить нужно, смирить и утишить. – Объясняла она.

А я смеялся над её словечками чудными. Любил прижиматься к ней и вдыхать сладковатый приятный запах от её платья и шалей. Ни от кого так не пахло. Сейчас-то я знаю, что это ладан. Уютно и спокойно на душе становилось.

Мне тогда пять лет было. Ох, и любопытный я до всего рос. Ведь ни телевизора, ни Интернета, ни мобильников не было. Вот и расспрашивал бабушку. А у неё терпения хватало мне объяснять, что сама знала. А она только Бога и знала.

- Отец, — говорю, — сказал, что Бога нет. Никто его не видел. Вот покажется он ему, тогда и поверит.

- Один глупец сказал, а второй повторяет. – Рассердилась бабушка. - Бог просто так никому не показывается. Только самым достойным и верным. Заслужить надо. Поймешь, когда подрастёшь. Вон в войну, с иконой на самолёте Москву облетели и ведь защитили от фашистов. Когда плохо да страшно, все неверующие верующими становятся. Давай, поднимайся. Скоро мама с работы придёт. Пойдём блины печь.

Время в детстве тянулось удивительно долго. Вон и тебе ждать скучно. И я тогда тоже измаялся, пока маму ждал. Гляну на стрелки часов, а они вроде и с места не двигаются. Горка подрумяненных блинов с тонкой узорной корочкой по краям росла на столе. А запах! А мама всё не приходила. Бабушка вздыхала и крестилась. Поймала мой взгляд, смутилась.

- На сердце неспокойно, словно камнем его придавило, не вздохнуть. Душа болит, — сказала, а сама ладонь к груди прижала.

- А давай попросим того, что на иконе нарисован, пусть маму домой поторопит, а то я ждать устал, – говорю ей.

- Это Иисус Христос, Сын Божий. И не нарисован, а написан. – Бабушка вздохнула и перевернула очередной блин на сковороде.

У нее здорово получалось. Подцепит блин ножичком, пальцами за край возьмёт и перевернёт. Я один раз попробовал. Только обжёгся сильно. Долго дул потом на пальцы, чтобы боль унять.

Всё пытал её, как он, нарисованный, слышать может. Все ответы бабушкины помню. Только наказывала, чтобы о нашем разговоре и про икону никому на свете не рассказывать. Секрет такой у нас с ней был.

- А как это - душа болит? – снова спрашивал я.

- Когда думать ни о чём не можешь, места себе не находишь, переживаешь сильно. Маму ждёшь? Что чувствуешь? Вот так душа и болит.

Любил, когда на улице темно, а в доме свет включен, и мы сидим, разговариваем. Вдруг раздался стук в дверь. Я вскочил с криками:
- Мама! Мама пришла!

Только на пороге не мама стояла, а отец пьяный, как всегда. Пил сильно, маму бил. Она его и выгнала. Жил он у своей матери на соседней улице. Стоит такой, лыбится, а пахнет от него перегаром и водкой. Противно. Сынулей меня называл. Больше всего я терпеть не мог, когда он маму мамкой называл. Прямо злость во мне закипала.

- Иди, проспись, завтра приходи. Мите спать пора, а Людмилы нет ещё с работы. Иди с Богом. – Бабушка легонько его толкнула в грудь, за порог и дверь закрыла.

Лёг я в кровать, бабушка свет выключила, руку мне на грудь положила и тихонько так постукивает. Сказку рассказывает и вздыхает. Я зажмурился, сделал вид, что заснул. А сам подглядываю сквозь ресницы. Профиль её четко виден на фоне окна. Стоит пред иконой, руки сложила на груди и шепчет. Я уже засыпать начал, когда снова в дверь шибко постучали.

Темно, страшно. Бабушка перекрестилась и к двери заковыляла, а я босиком за ней. Только это снова отец пришёл. Ввалился в дом, глаза бешеные. Сел на пол, закрыл лицо руками и завыл. Сколько живу, не могу забыть того вечера. Страшно, аж жуть.

- А ну, рассказывай, что натворил! - прикрикнула на него бабушка.

А он только воет и слова сказать не может. Потом всё же рассказал, что встретил маму на улице, начали ругаться, как всегда. Он замахнулся, она попятилась, оступилась и упала, да головой на камень.

- Где она? - закричала бабушка, а у меня сердце от страха чуть не выпрыгнуло из груди.

Бросилась на улицу, а я босиком за ней. Во дворе лежит куча тряпья, так мне показалось. Бабушка упала на колени, плачет, маму зовёт. Потом бросилась ко мне, втолкнула в дом, а сама к соседям побежала. У них телефон был. Я в окно видел, как скорая приехала, как маму на носилках внесли в машину и увезли.

Перенервничал я сильно тогда. Да и замерз, босиком стоял у окна. Трясло меня всего, как в лихорадке. Долго заснуть не мог. А бабушка плакала и всё молилась. Под её шёпот и уснул. А как отец ушёл и когда, не помню.

Утром поехали в больницу. Строгий доктор с чёрными усами мне показался огромным и страшным. Но в палату разрешил войти. Сказал, что мама спит. Взял я её руку, а она холодная. Испугался, что умерла, а плакать крепился. Мама мне всё песню одну пела, грустную. Я и запел ей: «Вот мчится тройка почтовая по Волге-матушке зимой, ямщик, уныло напевая, качает буйной головой...»

Тут доктор вбежал, нас с бабушкой выставил за дверь. Не помню, сколько мы у палаты просидели, казалось, вечность. Бабушка меня обняла и всё плакал.
- Молись, чтобы мама скорее поправилась. Детские молитвы Бог особо слышит.
И я про себя просил Бога, чтобы он разбудил маму.

Когда нам снова разрешили к ней войти, она лежала с открытыми глазами, проснулась. Мама потом рассказывала, что когда в коме была, слышала, как я звал её и пел.

***

- А что потом было, деда? – Зоя престала рисовать прутиком на земле, подсела ко мне не скамейку.

- Поправилась мама, домой вернулась. А вот у бабушки ноги отнялись. Год лежала и умерла. Очень я плакал по ней. Отца больше не видел. Говорили, что уехал на Север. Испугался, наверное. Я раньше завидовал другим ребятам, у кого отцы не пили. Только таких мало было.

- Значит, тебя Бог услышал? – Зоя постукивала прутиком по туфельке.

- Думаю, да. Я тогда пообещал, что если мама поправится, я хорошо вести себя буду. А потом забыл, конечно, своё обещание. Да и Бога без бабушки забыл. Только он меня помнил.

Твой отец тебе ровесником был, когда я поранил сильно ногу в лесу, суком насквозь пропорол. Думал, пройдёт. Но нога посинела, распухла. Ходить не мог. В больнице отругали, что поздно пришёл, сказали, гангрена, отрежут ногу. Я ночами не спал. Тут и вспомнил о Боге, просил сохранить ногу. Очень испугался остаться инвалидом.

На операционном столе так и сказал врачам, если отрежут, лучше умереть. Очнулся от наркоза, сначала подумал, что, правда, умер. А хирург успокоил - ногу мне сохранили. Только хромаю с тех пор.

- Так ты видел Бога? – Зоя хитро сощурила глаза.

- Нет. Что ты. Но тогда, после операции, многое по-другому понимать стал. Есть что-то, что не доступно глазам. Может, и правда его чувствую здесь. Потому и хожу в храм.

- А в школе учительница сказала, Бога нет.

- Один глупец сказал, а другой повторяет. Есть или нет - решает каждый для себя. Только видеть его надо не глазами, а сердцем.

Зоя притихла, задумалась над моими словами. Часы тикают, каждому свой срок отмеряют. У кого в запасе ещё много лет впереди, как у Зои. А кому-то отсчитывают последние дни и минуты, как мне. И чем меньше времени остаётся, тем чаще вспоминаю свою жизнь и верю, что есть Он, Бог, иначе не сидел бы здесь, у храма…

- Пойдём, Зоя. Пора. Служба вот-вот начнётся.