Мы много раз пытались договориться с женой, что не будем ругаться при Тимофее. Как бы не так. Совершенно не важно, кто был инициатором «разборок», мужская задача – либо избежать их, редуцировать, свести к пустяку, либо перенести в то место и время, когда ребенок не слышит и не видит. Но роль нервического диктатора очень сладка, остановиться невозможно и в момент бранной эйфории уже становится безразлично – есть рядом ребенок или нет. Сын наблюдал это регулярно и такие эпизоды никак не улучшали его и без того тревожное мировосприятие. Он никогда ничего не говорил нам, он вообще интроверт, но модель семьи в его сознании приобретала черты дурной мелодрамы, безысходной мыльной оперы, которую тебе показывают даже с выключенным телевизором.

В выходные иногда мы ходили с Тимофеем в парк на лыжах. Или – летом – выезжали на великах. Тима был мальчиком вопиюще неспортивным, ноги путались в лыжах и палках, он падал и кричал мне: «Пааап, подожди!»

Я же бросал ему какие-то презрительные реплики и двигал себе дальше. Почему-то мне казалось, что сейчас, как в советском кино, он вдруг встряхнется от моего презрения, в нем проснется спортивная злость и он вскочит, побежит быстрее меня прямо к финишной ленточке. Бред. Ничего там не просыпается у нынешних городских мальчиков, они лежат на снегу и мерзнут в обиде и печали. А этот с понтом брутальный папаша вызывает только ненависть.

Если бы отмотать всю лыжню обратно, я бы подкатил к сыну, помог подняться, отряхнул бы с него снег и сказал: «Ничего страшного, покатим тихонько, главное – вместе…». Но лыжня давно пройдена и занесена многими зимами.

Тима был непростым ребенком, с бурными реакциями из-за пустяков. Шнурки, которые не удавалось завязать, вызывали у него отчаяние и чуть ли ни слезы. Простые шнурки могли испортить целый выходной день. Я бесился и кричал, что с таким скандалистом вообще не желаю общаться. Иногда выручала мама, примиряя обоих. Но радости уже не было.

Однако все это чепуха по сравнению с математикой. Эта дисциплина была для Тимы черной дырой, чудовищной и безжалостной. Он так и не сумел выучить таблицу умножения. Тут уже не выдерживала и мама. И Тимофею приходилось выслушивать от обоих родителей тяжелые обвинения и пророчества, что его ждет работа водителем троллейбуса. Когда Тима стал подростком, он злобно огрызался: «Да, я очень хочу стать водителем троллейбуса! Отстаньте!».

Я в школе тоже не любил математику, но таблицу умножения все-таки знал, и особенности сыновьего умостроения просто не желал принимать во внимание. Все знают дваждыдвачетыре, а ты, выходит, дебил. А у него, под яростным напором обоих родителей, просто закрывались «клапаны» в мозгу и никакие дваждыдвачетыре не могли туда проникнуть.

Если кому-то тут интересны мои советы, то вот главный. Оба родителя не должны одновременно превращаться в обвинителей. Даже если ребенок чуть не сжег квартиру, увлекшись пиротехническими эффектами. Не говоря уже о какой-то задрипанной таблице умножения. Кто-то один обязан стать адвокатом. «Ну он же не хотел сжечь квартиру, он просто изучал особенности огня, правда, сынок?» Для ребенка мир и так состоит из сплошных обид и страхов, а когда еще два самых родных человека нависают над ним как палачи, ему негде спрятаться, он паникует, ему плохо.

Когда Тимофею было пять лет, родилась сестричка Ася. Второй ребенок – всегда испытание для старшего, это всем известно. Но Тима как раз, будучи маленьким, с Асей играл и никакой ревности не выказывал. Но уже в его лет двенадцать, начался сложный период. Конечно, я Аську баловал. Потому что девочка, потому что похожа на мою маму в детстве, потому что всегда выказывала ко мне больше нежности, чем Тима, что вообще для дочки характерно.

Ни в коем случае не думайте, что тут случай любимого и нелюбимого ребенка. Я не понимаю, как родитель может кого явно любить больше, кого-то меньше, хотя наблюдал такое в отдельных, с виду нормальных семьях. Тимку я всегда очень любил и лучше всего у нас получалось вместе дурачиться и шутить: помогало очень схожее чувство юмора, а Тима с ранних лет проявлял чудеса остроумия. И нас до сих пор смешат одни и те же вещи, а Тимина мама говорит, что шутит он совершенно как я, просто буквально – до обертонов.

Я пытался Тиме объяснять, что дарю Асе какой-то дивайс не потому что больше люблю ее, а потому что ей он нужен, а ему нет. Ну какой-нибудь там ридер, например. Он будто бы соглашался с моими доводами. Хотя на самом деле ему было обидно. И я мог об этом догадаться. И мог бы в другой раз что-то купить ему, именно ему.

У него часто менялись увлечения – он вообще легко поддавался чужим страстям. Собирает друг машинки – ему тоже хочется, или кто-то из одноклассников рисует граффити – и ему охота расцвечивать заборы. Ну и так далее. Каждая страсть продолжалась недолго, максимум полгода. Для меня же это всегда был повод потом еще столетия зудеть о том, что он ни на чем не может сосредоточиться, что надо выбрать дело и посвятить ему жизнь… Короче, ужасное изнуряющее отцовское занудство, которое приводит лишь к одному: ребенок либо боится уже увлечься чем-то новым, либо скрывает это от родителей. И Тима становился еще более замкнутым. «Ну а что ты там делаешь?» – спрашивал я бодро, видя, как он что-то рисует. «Ничего!» – решительно отвечал Тима, закрывая руками – сперва лист бумаги, потом монитор, когда уже овладел компьютером. И никакими ласковыми словами нельзя было уговорить его открыть свои пацанские тайны.

Хотя если мы изредка вдруг оставались вдвоем – например, на даче, то это были чудесные мгновенья мужской дружбы. Мы болтали о том, о сем и Тимка даже осторожно поверял свои тайны и мысли.

Но главная моя беда была в том, что все Тимино детство и отрочество я слишком много пил. И пару раз в неделю обязательно заваливался в состоянии веселой разрухи. Включал музыку погромче. Когда он был маленький, я считал, что ребенок ничего не понимает, не слышит, да и вообще спит уже. Фигушки! Все он видел и все понимал. Это он мне сказал, когда вырос. Дочка подтвердила: она просыпалась, когда я заваливался, и ей было жутко, потом снились кошмары.

А поутру похмельный папа превращался в гнусного типа, героя зощенковской коммуналки, которого раздражал любой вопрос сына или его каприз. Короче, опять ссора. Опять день испорчен, изгажен, упущен. Но это уже никчемные рассуждения, которые удобны для оправдания и психологического комфорта: я же покаялся! Пока ты шел к покаянию и педагогическим открытиям, сын уже вырос. А казалось – он будет еще долго сидеть на полу и строить из кубиков. И ты еще успеешь одуматься, исправиться, отойти от похмелья и сесть с ним на пол – возводить из кубиков самый высокий в мире дом. Кубики рассыпались. Поздно.

…А Тимофей вырос и стал очень хорошим человеком. Всегда готов помочь своему бестолковому отцу. Другой бы ответил: «Знаешь что? Ты вспомни, как напивался, вспомни, как на меня орал. Я вообще тебя не хочу видеть». А он все мне простил, и очень рад, что у меня будто началась другая жизнь, дружит с моей женой Марусей. Когда мы устраивали в мае пикник в честь года дочки Киры, Тима приехал пораньше в парк, собирал столики, развешивал флажки. Хотя вроде Кира ему сестра лишь по папе, только ползает, и вообще эту субботу он мог бы провести с друзьями-подругами.

Я смотрел на него и думал: черт возьми, какая-то ошибка в природе случилась. Это он должен был стать моим отцом – терпеливым и великодушным.

Тима работает на телевидении и его начальники не нарадуются: ответственный, серьезный, толковый и – отмечают особо – замечательный добрый парень. Что для телевидения просто диковинка.

Я звоню ему по три раза в день, спрашиваю, где он, не голодный ли? Он, конечно, бесится: «Папа, перестань названивать каждый час!» Пусть терпит. Не перестану. Потому что я пытаюсь собрать давно разбросанные и потерянные кубики.

Текст: Алексей Беляков