«Произведения Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого, Чехова
— поразительная искренность и правдивость этих мастеров позволили мне,
думается, проникнуть в некоторые тайны русской души,
так что русские, которых я встречал в жизни, кажутся мне более понятными,
чем другие иностранцы. …

Но русская душа представляется мне лесом менее темным,
чем многие другие, — отчасти потому, что достоинства и недостатки русских
так бросаются в глаза англичанину, отчасти же потому,
что великие русские писатели, доставившие мне столько наслаждения,
велики превыше всего своей правдивостью.

Сопоставляя русских и англичан, лучше всего, пожалуй, и начать с вопроса о "правде". У англичанина есть то, что можно назвать страстью к букве правды:
он хозяин своего слова... почти всегда; он не лжет...
почти никогда; честность, по английской поговорке, — лучшая политика.
Но самый дух правды он не особенно уважает.

Он бессознательно занимается самообманом, отказываясь видеть и слышать то, что может помешать ему "преуспеть".

Им движет дух соревнования, он хочет не столько жить полней жизнью, не столько понять, сколько победить.

А для того, чтобы победить, или, скажем, создать себе иллюзию победы, надо на многое старательно закрывать глаза.

Русский, сколько я понимаю, легче относится к букве правды,
но упивается самопознанием и самораскрытием, любит исследовать глубины своих мыслей и чувств, даже самых мрачных.

Русский — так мне по крайней мере представляется — жадно накидывается на жизнь, пьет чашу до дна, потом честно признает, что обнаружил на дне мутный осадок, и как-то мирится с этим разочарованием.

Англичанин берет чашу осторожно и прихлебывает маленькими глотками,
в твердой решимости растянуть удовольствие, не взмутить осадка и умереть, не добравшись до дна.

Это два полюса одного и того же инстинктивного желания
— желания взять от жизни все возможное, которым спокон веков руководствуется человек.

Русскому важно любой ценой познать всю полноту чувства и достичь предела понимания;
англичанину важно сохранить иллюзию и побеждать жизнь до тех пор,
пока в один прекрасный день его самого не победит смерть.

Чем объяснить это существенное различие, я не знаю, разве что несхожестью наших климатических и географических условий.

Вы, русские, дети необъятных равнин и лесов, сухого воздуха, резких смен холода и жары;
мы, англичане, — дети моря, миниатюрных, пересеченных изгородями ландшафтов, тумана и средних температур.

Как это ни парадоксально, мы с нашей сознательной слепотой к этому беспокойному фактору — правде, а может быть, и в силу этой слепоты, добились такой свободы слова и действий, какая вам еще не дана, хотя вы, конечно, далеко превзошли нас в стремлении все выворачивать наизнанку, чтобы докопаться до сути.

Политическое устройство страны, как мне кажется, основано на национальном складе характера;

и политическая свобода, которая годится для нас, старой нации с практическим и осторожным взглядом на жизнь, пока еще была невозможна для вас,

нации молодой и так щедро себя растрачивающей.

Вы растете главным образом в молодости,
у нас молодость —сравнительно вялая пора, а рост начинается в зрелости.

Однако в политическом смысле вы все молоды, а мы все стары,
и опрометчиво было бы предсказывать, к чему вы придете.
Да и вообще таинственная игра политических сил, причин и следствий политики, выходит далеко за рамки этого краткого очерка.

Вас, русских, должны больше всего поражать в нас, а может быть, и вызывать вашу зависть, наш практический, здравый смысл, веками выработанное понимание того,
чего в жизни можно достигнуть, и самых лучших и простых способов этого достигать.
Нам же следовало бы завидовать вам потому, что вы "не от мира сего".

Я вовсе не хочу сказать, что вы смотрите на этот мир как на преддверие другого мира, — это значило бы обвинить вас в меркантильности.

Я имею в виду ваше естественное расположение к тому,
чтобы жить без оглядки, жить чувствами.

Неумение отдаться чувствам — наш большой недостаток.

Сумеете ли вы, в результате нынешнего нашего сближения,
немного заразиться нашим здравым смыслом,
а мы — вашим "не от мира сего" — в этом весь вопрос.

И я бы ответил на него так: в искусстве мы можем позаимствовать кое-что у вас; в жизни вы можете позаимствовать кое-что у нас.

Ваша литература, во всяком случае за последние два десятилетия,
сильно повлияла на нашу. ….
Ваши писатели внесли в художественную литературу — на мой взгляд,
из всех областей литературы самую важную — прямоту в изображении увиденного, искренность, удивительную для всех западных стран, особенно же удивительную и драгоценную для нас — наименее искренней из наций.

Это свойство ваших писателей, как видно, глубоко национальное,
ибо даже Тургеневу с его высоким профессиональным мастерством
оно присуще в такой же мере, как его менее изощренным собратьям.

Это, несомненно, одно из проявлений вашей способности глубоко окунаться в море опыта и переживаний, самозабвенно и страстно отдаваться поискам правды.

У тех из ваших современных писателей, которых я читал
— у Куприна, Горького и некоторых других, — я тоже с радостью отметил
эту особую способность показывать жизнь, окрашивая ее — но не затемняя — своим личным мироощущением, так что впечатление получается такое,
словно между тобой и жизнью нет печатного текста. …

В вашей литературе нас особенно пленяет правдивость, глубокая и всеобъемлющая терпимость.
Насколько мне известно, вас в нашей литературе особенно привлекает здравомыслие и утверждающая сила, то есть то, что для вас непривычно и ново.

Смею надеяться, что вы не заразитесь этим от нас;
что никакое сближение между нами не замутит духовной и умственной честности ваших писателей, не лишит их искренности.

Если вы восхищаетесь нашей более энергичной литературой,
ее насыщенными сюжетами, ее позицией "К черту психологию!",
то, прошу вас, для вашего же блага, восхищайтесь издали,
не давайте ей коснуться вас слишком близко!

Не воображайте, что, если вам хочется привить русской душе практичность, действенность, методичность, вы можете позволить себе шутить шутки со своей литературой.

В этой области вам ничего от нас не нужно, вы можете спокойно довольствоваться той лучшей долей, которая у вас уже есть.

Тут мы должны заимствовать от вас, должны по возможности научиться подобно вам окунаться в жизнь и воссоздавать ее, ничего не навязывая читателю от себя,

кроме той неуловимой личной окраски, которая придает каждому произведению искусства его неповторимо индивидуальное свойство.

Даже если вашей литературе в последнее время недостает сдержанности,
вы можете поучиться ей у ваших же старых мастеров лучше,
нежели у нас; ибо наша сдержанность в искусстве
— это либо поверхностность, либо ханжеское наследие пуританства.

Сдержанность в жизни, в поведении — иное дело.
Тут вам, пожалуй, есть чему поучиться у нас,
ведь мы непревзойденные мастера по части того, чтобы держать свои чувства в узде. В вопросах поведения мы, можно сказать, старше вас;
думается, в этом отношении мы больше походили на вас в дни Елизаветы,
триста лет тому назад.

Люди, с кем бы они ни общались, не становятся моложе.

И если в будущем, в результате нашего нынешнего боевого содружества,
нам доведется расширить наши торговые и общественные связи,
я думаю, что ваши обычаи и нравы, а может быть, и ваши социальные и политические взгляды скорее поддадутся нашему влиянию, чем наоборот.

Повторяю, нам есть чему поучиться у вас в искусстве,
вам есть чему поучиться у нас в жизни.

…И вы и мы, хоть и очень по-разному, весьма существенные разновидности человечества, очень замкнутые в себе, очень отграниченные от всего нерусского и неанглийского; очень неизменные и непроницаемые для посторонних влияний.

Отнять у англичанина его английские качества почти невозможно,
и так же трудно, вероятно, отнять русские качества у русского.
Англичанин за границей как будто рассчитывает, что аборигены будут смотреть на все его глазами, и даже склонен сердиться, когда этого не происходит!

Нам следует остерегаться этой своей черты:
не глупо ли ожидать тождества от полной себе противоположности!Нам следует усвоить, что в России время и пространство не имеют того значения,
какое они имеют у нас, что жить для русских важнее,
чем овладевать жизнью, что чувства там не стесняют,
а дают им полную волю;
что в России встречаются не только крайности жары и холода,
но и крайности скепсиса и веры, интеллектуальной тонкости и простодушия;
что правда для вас имеет совсем другое значение;
что нравы у вас иные, а то, что мы называем "хорошим тоном",
для вас бессмысленная условность.

И поскольку англичанин учится туго и характер у него неважный,
мы просим вас проявить терпение.

Вам, со своей стороны, предстоит узнать, что скрывать свои чувства еще не значит не иметь сердца; что под чопорной деловитостью англичанина нередко прячется и душевное тепло и душевная тонкость,
что он и не так глуп и не так хитер, как порою кажется.

Я не жду слишком многого от духовного общения между нашими двумя народами,
ибо не очень верю в восприимчивость и сочувственное любопытство рядового человека, будь то англичанин или русский.

Тон будут задавать интересы торговые и политические.
И все же я думаю, что те русские и те англичане, которые умеют видеть,
найдут друг в друге много привлекательного и интересного
и что это обогатит их ум и сердце».

________________

«… О Чехове можно сказать, что у его рассказов как будто нет ни головы, ни хвоста, что они, подобно черепахе, сплошная середина.
Однако многие из тех, кто пытался ему подражать,
не понимали, что головы и хвосты лишь втянуты внутрь, под панцирь.

… В Чехове усмотрели соблазнительную возможность
— кратчайший путь к желанной цели, но можно смело сказать,
что из тех, кто пошел этим путем, почти никто цели не достиг.

Его творчество — это неуловимый блуждающий огонек.
Писатель может вообразить, что стоит ему добросовестно зарегистрировать обыденные чувства и события, и у него получится такой же изумительный рассказ,
как у Чехова.

Увы! Назвать вещь "изумительной" еще не значит сделать ее такой;
будь это иначе, сколько "изумительных" вещей окружало бы нас сегодня!

… Ни у кого из других русских писателей его поколения мы не найдем такого понимания русского ума и русского сердца,
ни такого безошибочного чувства типично русского характера.

…Русский характер, если можно говорить о нем как о чем-то едином в стране, населенной многими народами, практически безразличен к ценности времени и места; главное для него — чувства, а еще больше, пожалуй,
— выражение чувств, так что он не успевает достигать своих целей до того,
как новые волны чувств смывают их прочь.

Русский человек, во многих отношениях чрезвычайно привлекательный,
неспособен, мне кажется, остановиться на чем-то определенном.
Поэтому он всегда был и, думается, всегда будет жертвой той или иной бюрократии.

Русский характер — это непрестанные приливы и отливы,
и чисто русское словечко "Ничего!" хорошо выражает фатализм этих нескончаемых колебаний.

Для русского материальные ценности и принципы, за ними стоящие,
значат слишком мало, а чувства и выражение их —слишком много.
Я, конечно, говорю так с точки зрения англичанина.
Русский сказал бы, что для нас материальные ценности и принципы,
за ними стоящие, значат слишком много, а чувства и выражение их — слишком мало. И как раз в силу этого контраста между двумя национальными характерами форма чеховских рассказов так привлекает английских писателей
и так чужеродна для них.

Форма эта плоская, как русские равнины.
И победа Чехова в том, что он сумел плоское сделать захватывающим,
не менее захватывающим, чем прерия или пустыня для того, кто впервые их видит.
Как он этого достиг — тайна, и хотя многим с тех пор казалось,
что они ее разгадали, но будем говорить откровенно:
это им только казалось.

И пьесы Чехова в английских постановках никогда нас полностью не удовлетворяют — отчасти потому, что они написаны для русских актеров,
вероятно, лучших во всем мире, отчасти из-за метода и характера самого Чехова.
Английские актеры не способны передать атмосферу чеховской пьесы.
А вещи Чехова, будь то пьеса или рассказ, запоминаются именно благодаря своей атмосфере.

Проникновение в человеческие чувства придает его вещам внутреннюю форму,взамен той, что заключена в драматическом сюжете.
Чехов не написал ни одного романа — вероятно, потому, что чем длиннее произведение, тем более нужно, чтобы в нем случалось что-то определенное.

Что до характеров, то либо они слишком непосредственно взяты из жизни,
либо просто слишком русские и потому плохо запоминаются.
Персонажи "Вишневого сада" или "Дяди Вани" — некоторых я даже могу назвать по имени — вспоминаются как очень живые, очень достоверные,
но они так подчинены настроению и атмосфере, что не столько стоят на свету,сколько бродят где-то в полумраке.
И все же творчество Чехова имеет огромную ценность,
ибо он показал нам душу великого народа и сделал это без шума и без претензий. ..»

*/Фрагменты из статьи Джона Голсуорси «РУССКИЙ И АНГЛИЧАНИН» (1916). Статья была напечатана на английском и русском языках в журнале "Россия XX века", выходившем в Англии во время первой мировой войны. И статьи «ЕЩЕ ЧЕТЫРЕ СИЛУЭТА ПИСАТЕЛЕЙ» (1928) Переводы М. Лорие. Голсуорси Джон. «Статьи, речи, письма»/

Молодая вдова унаследовала огромное состояние. Она собиралась удалиться в монастырь, но по настоянию свёкра герцога де Пентьевра осталась в его семье, фактически на правах дочери. Вместе со свёкром мадам де Ламбаль активно занялась благотворительностью. И вскоре заслужила в народе прозвище «ангел Пентьевра». Её кандидатура даже рассматривалась среди потенциальных невест будущего Людовика XVI, причем одним из аргументов в её пользу было отсутствие честолюбия и явное нежелание вмешиваться в государственную политику и придворные интриги.

В 1770 году женой наследника французского престола стала австрийская принцесса Мария-Антуанетта. Она быстро подружилась с мадам де Ламбаль, и вскоре, после восшествия на престол, назначила подругу сюр-интенданткой своего двора — на высшую женскую должность в королевстве. Уже через несколько месяцев Мадам де Ламбаль, устав от придворных интриг, стала появляться в Версале гораздо реже и почти перестала выполнять свои обязанности. Но крепкую дружбу с королевой сохранила. Именно в это время по Парижу поползли гнусные сплетни о якобы противоестественной связи нелюбимой обществом королевы и её лучшей подруги. Распространявшиеся анонимно памфлеты расписывали якобы царившие при дворе нравы. Их авторы придумали «анандринскую (то есть обходившуюся без мужчин) секту», преступной целью которой было заставить Францию забыть о естественном способе воспроизводства населения. Конечно, главной мишенью памфлетистов была королева, но досталось и мадам де Ламбаль, которую объявили главой секты, и присвоили ей титул «Сапфо из Трианона».

Весь этот антимонархический бред не имел под собой никакого основания. Если мадам де Ламбаль и можно было упрекнуть в принадлежности к некой тайной организации, то уж точно не к развратной секте. В конце 1770-х она вступила в женскую масонскую ложу. Для маркизы путь вольных каменщиков, старавшихся улучшить окружавший их мир, был естественным продолжений её занятий благотворительностью. Женские ложи в то время входили в моду в парижском свете, и маркиза быстро сделала карьеру, став в 1781 году магистром всех лож во Франции, живших по так называемому «шотландскому уставу». От этой общественной деятельности в 1780-х годах мадам де Ламбаль отвлекали только проблемы со здоровьем — она часто и надолго уезжала лечиться на английские курорты.

Тем временем во Франции наступила революционная пора. Штурм Бастилии застал маркизу за границей, но она, вопреки здравому смыслу, при первой возможности вернулась в Париж, чтобы помогать королевской семье. Дворец Тюильри заметно опустел — многие придворные эмигрировали. Обязанностей у маркизы стало заметно больше, среди них появились невообразимые прежде, например, следить, чтобы в обслугу дворца не проникали шпионы и провокаторы революционеров. Видимо, де Ламбаль оказалась неплохой контрразведчицей и стала вызывать недовольство новых властей. Так, мэр Парижа Петион заявлял, что «эта маркиза ищет помощи Австрии для подготовки роялистского заговора». А на самом деле мадам де Ламбаль просто помогала семье своей подруги.

Вопреки уверенности парижан она не знала о готовящемся побеге королевской семьи в июне 1791 года. Перед отъездом Мария-Антуанетта пожелала ей спокойной ночи и оставила записку, которую маркиза прочитала только утром. В ней говорилось, чтобы она как можно скорее уезжала из Франции, и выражалась надежда в ближайшем времени увидеться за границей. Мадам де Ламбаль уехать удалось, а королевской семье — нет. Возвращенные во дворец Тюильри король и королева слали маркизе письма, умоляя её остаться в Англии, но она не могла спокойно жить в безопасности, когда над её друзьями нависла смертельная угроза. Осенью 1791 года мадам де Ламбаль вернулась в Париж. Перед отъездом из Англии она, прекрасно понимая навстречу чему она направляется, написала завещание.

Свои обязанности при дворе маркиза исполняла до 10 августа 1792 года, когда вооруженная толпа ворвалась в Тюильри и объявила о свержении монархии. Королевскую семью под конвоем препроводили в замок Тампль, куда вместе с ними отправились шесть придворных дам и два старых лакея. Уже 19 августа революционное правительство решило, что такой штат «гражданам Капетам», как теперь именовалась королевская семья, не положен. Всех арестованных, кроме Людовика, Марии-Антуанетты и их детей, отправили в разные тюрьмы. Маркиза де Ламбаль попала в тюрьму Ла Форс, где провела последние две недели своей жизни. 2 сентября 1792 года толпы парижан, возбужденные слухами о готовящихся заключенными аристократами заговорах, стали громить тюрьмы и зверски убивать их узников. В ночь на 3 сентября очередь дошла до тюрьмы Ла Форс.

Подробности смерти маркизы де Ламбаль невозможно установить достоверно. Её убийцы мемуаров не оставили. Даже в письмах и дневниковых записях, датированных той же неделей, пересказываются слухи, ходившие по Парижу. Многие из этих свидетельств использовались контрреволюционной пропагандой, которая явно преувеличивала зверства для возбуждения большей ненависти к Республике. Многие из источников ссылаются на агентов (или попросту слуг) свёкра де Ламбаль герцога де Пентьевра, якобы находившихся среди толпы убийц. Если свести все показания воедино, то получается жуткая картина.

В тюрьме Ла Форс народный суд возглавлял видный революционер Жак-Рене Эбер. По его приказу уже были убиты несколько десятков заключенных, чьи трупы валялись во дворе, когда двое санкюлотов выволокли во двор мадам де Ламбаль. Последовал допрос, продолжавшийся минуты четыре. Гражданка Ламбаль назвала своё имя, род занятий и заявила, что никогда не слышала об антиреволюционном заговоре. Эбер хмыкнул и предложил ей присягнуть на верность идеям свободы, равенства и братства, а также проклясть короля, королеву и весь монархический режим. Агенты герцога де Пентьевра стали криками убеждать арестантку присягнуть и проклясть, надеясь, что это смягчит её участь, но та отказалась. Она сказала, что поддерживает идеи свободы и равенства, но никогда не признается в ненависти к королевской семье, потому что это не соответствует истине и противоречит её совести. Этими смелыми словами маркиза подписала себе смертный приговор. Эбер громогласно постановил: «Освободите эту аристократку». Это был условный сигнал к убийству.

Десятки рук вцепились в маркизу. Первый удар ей нанес саблей по голове бывший помощник парикмахера, а ныне барабанщик милицейского батальона Шарла. Сабля рассекла женщине лоб, и кровь залила её лицо. Позже революционеры утверждали, что при этом ударе из волос маркизы выпало спрятанное там письмо от Марии-Антуанетты, что подтверждало их версию заговора, но текст этого ценнейшего документа никогда и нигде не фигурировал. Так что можно признать это вымыслом. Осужденную поволокли через горы трупов, раздирая на ней платье. Один из агентов герцога попытался защитить маркизу, призывая убийц вспомнить, что у них у всех есть сёстры и матери. Но его тут же закололи на месте. Несчастную женщину изнасиловали, выбили ей зубы, и отрезали груди. Оставшиеся в живых агенты, стремясь закончить страдания жертвы, начали кричать «добейте её», но их заставили замолчать. Мучители привели жертву в чувство и издевались над то ли еще живой, то ли уже мёртвой женщиной еще несколько часов. Наконец мясник Гризо ножом отрезал ей голову и вспорол живот. Тело маркизы в буквальном смысле слова разодрали на части.

Утром 3 сентября Париж стал очевидцем жуткого зрелища, которое видели многие, и свидетельства о котором гораздо более достоверны, чем о подробностях непосредственного убийства. От тюрьмы Ла Форс двигалась страшная процессия. Впереди шествовал Шарла, нёсший на пике окровавленную голову мадам де Ламбаль. За ним шагал один из убийц, обмотавшийся кишками жертвы, и сжимавший в руке её сердце. Одни свидетели писали, будто он кричал, что сегодня на ужин у него будет сердце аристократки, другие — будто он откусывал от сердца куски прямо на улице. За этим революционным каннибалом шел угольщик, высоко поднимавший на пике, словно флаг, окровавленные лохмотья одежды маркизы. Дальше толпа несла на пиках руки, ноги и другие части тела недавней сюр-интендантши двора её величества. Эта монстрация долго с хохотом разгуливала по центральным улицам Парижа, пока кому-то не пришла в голову остроумная мысль дать и королеве возможность насладиться этим восхитительным зрелищем.

Мадам Лебель, вдова известного художника, увидев это шествие, в ужасе заскочила в цирюльню знакомого парикмахера на улице Кордери, но буквально следом за ней туда же ворвались окровавленные демонстранты. Они потребовали от куафёра, чтобы он привёл голову маркизы в вид, соответствующий придворному протоколу. Дрожащий парикмахер отмыл волосы от крови, завил и припудрил их. На лицо он наложил румяна. После этого голову опять водрузили на пику, и толпа направилась к замку Тампль. Внутрь демонстрантов не пустила охрана, но они знали, что королевская семья содержится на втором этаже и стали подымать голову своей жертвы к каждому окну, до которого могли дотянуться. За одним из этих окон действительно находилась комната Марии-Антуанетты. Увидев за стеклом голову своей подруги, королева, всегда отличавшаяся редким хладнокровием, в первый и последний раз в своей жизни упала в обморок.

Что стало с останками маркизы де Ламбаль, доподлинно не известно. Вроде бы, полицейский комиссар приказал похоронить всё, что осталось от тела на кладбище Воспитательного дома. Но родственники ни сразу после убийства, ни после реставрации монархии не смогли отыскать могилы. Поговаривали, что правую руку мадам де Ламбаль преподнесли Робеспьеру на некоем торжественном ужине в честь сентябрьских убийств, но это уже явно относится к области вымыслов.

В 1795 году после термидорианского переворота началось расследование ужасов сентября 1792 года. Новая власть хотела доказать, что массовыми убийствами руководили оплаченные якобинцами провокаторы, но эта версия не нашла достоверных подтверждений. К области фантастики относятся и заявления, что убийство маркизы де Ламбаль носило ритуальный характер. Якобы, высокопоставленная масонка могла разоблачить лидеров революции, среди которых было немало братьев-каменщиков, и те распорядились замучить её с соблюдением неких оккультных обрядов. На самом деле ужасная смерть госпожи де Ламбаль, а также еще почти трёх тысяч человек, убитых в те сентябрьские дни, стали следствием возбуждения самых низменных инстинктов толпы, опьяненной собственной безнаказанностью и чужой кровью.