– Лидия Ивановна Нарочницкая была красивой и внешне, и внутренне – так признавали все окружающие. Она удивительно светилась, и у нее была особенно лучистая добрая улыбка. Помню, поднимаемся на длинном эскалаторе метро Арбатская, мне лет пять, мамочка в расцвете – а на встречном эскалаторе мужчины оборачиваются, а я замираю, «неужели это прекрасное существо, эта фея – моя мама!». В юности ее лицо с одухотворенным взглядом и грустными глазами напоминало образы классической русской литературы и живописи. Но за хрупкостью и изяществом, за неизменной до старости элегантности и высоких каблучков, за гордой осанкой были скрыты трудная и многострадальная жизнь, сильная и глубокая личность, при этом очень скромная.
Ее родная смоленская земля из-за своего стратегического положения по отношению к сердцу России – Москве – всегда одной из первых принимала на себя удары с Запада. Так было и в XVII веке, и во время Отечественной войны 1812 года. Так было и в 1941-м. Отец Лидии Ивановны – Иван Демьянович Подолякин – был героем Первой мировой войны – кавалером четырех Георгиевских крестов.
…Да, мы с сестрой поехали на Смоленщину. Мы же с детства жили с этими рассказами мамы, её сестры, нашей любимой тёти Алины, о тех деревнях, о речке Вихра, о Десне... И вот,когда я читала две лекции в Смоленске, то попросила, чтобы нам помогли сейчас, когда все изменилось, туда добраться. В Администрации Смоленской области откликнулись на нашу просьбу. К нам приехала сотрудник Администрации – очаровательная, умная совсем молодая и красивая женщина Ирина Сергеевна Федорова, которая с удивительным энтузиазмом нас туда повезла. Оказывается, она сама родом из тех мест, у неё бабушка до сих пор там живёт, они даже были знакомы с нашими дальними родственниками, кто знает, может мы даже родственники. К нам также присоединилась замечательная пара: издатели местной газеты «Наша жизнь» –муж и жена Валентина и Владимир Щупилкины, которые сделали удивительно теплые и развернутые публикации о нашем визите, на которые откликнулись люди. Нас очень тепло принял глава Монастырщинского района Виктор Борисович Титов. Мы возложили цветы к памятнику погибшим воинам из этих мест. К нам присоединялись активисты, Сергей Викторович Иванов и другие – так хочется всех назвать, ведь так мы им благодарны…
Въехали в Досугово, где мама преподавала до войны. Это ведь старейшая сельская школа Смоленщины – открыта в 1867 году! Вообще места эти отличались образованностью и тягой к учению. Школьное здание старое из бревен стоит, каменное,тоже немолодое, – стоит, но школу недавно сократили, присоединила к другой. А потом поехали мимо мест, названия которых с детства помним – Лобково, Карабановщина, Лосево, Хотьково... Кстати, дороги между такими мелкими населенными пунктами новые и отменные.
В Досугово, где мама преподавала, тоже возложили цветы к стеле–памятнику погибшим землякам. Потом с трепетом поехали в Михайловку, где мама родилась, а потом,после освобождения,работала директором школы. Она до войны в 1939 году закончила с отличием известное на Смоленщине Соболевское педагогическое училище, построенное еще до революции меценатами как кузница кадров сельской интеллигенции. Преподавали там выпускники Петербургского и Казанского университетов, часть из них работала и при маме. Они сохраняли традиции старого русского образования. Позднее, обучаясь в Московском государственном пединституте, она, кстати говоря, сравнивала преподавателей и говорила, что некоторые выдвиженцы были куда слабее тех в Соболеве.
В училище были огромная библиотека мировой классики, театр, рояль, скрипки, замечательный хор, исполнявший, как рассказывала нам мама, из оперы «Евгений Онегин» «Девицы-красавицы, душеньки-подруженьки». С этим хором, причем мама дирижировала, они на три голоса a capella пели и концертировали по окрестным селениям. У мамы был абсолютный слух. В Досуговской школе мама преподавала историю, мечтала учиться дальше, поступила на истфак Смоленского педагогического института.
Война застала её в родных местах в 19 лет. Мама сразу стала подпольщицей. Как она рассказывала, у них это была стихийная народная самоорганизация, к которой присоединилось несколько выходящих из окружения командиров Красной Армии. Был создан партизанский отряд. Руководил подпольем Никифор Феодосиевич Зорок, командирами партизанских отрядов были Иван Тихонович Лукашов и капитан Грицкевич. Грицкевич уже в 90-е годы глубоким стариком, но в полном здравии был у нас в гостях в Москве, мы его помним.Появление захватчиков в родной деревне в августе сопровождалось эпизодом, который вполне мог стоить маме жизни. Она немного владела немецким языком и, когда один из немцев стал похваляться скорым взятием Москвы, дерзко ответила, что «капут» ожидает не Москву, а Берлин, который уже бомбят английские самолеты. Тот злобно закричал, наставил на нее автомат и поволок к машине со старшими офицерами. Ей пришлось сказать, что с ее стороны это было не заявление, а вопрос, вокруг собралась толпа местных жителей, и в итоге ее отпустили. Хорошо, что в их местах не было эсэсовцев.
Страшные годы, чего только мама не видела. Два года она была партизанской связной и разведчицей. Переносила спрятанную в крупе рацию, выполняла другие задания, устраивала встречи. Испытывала постоянное напряжение, преодолевала каждодневный страх, когда появлялась немецкая машина.
– Наверно, в чем-то такая работа в тылу врага даже тяжелее, чем на передовой. Известно, что у немцев была сильная контрразведка, они засылали к подпольщикам своих агентов-провокаторов и уничтожили большинство подпольных организаций...
– Немцы мародёрствовали, отнимали продукты, заставляли мыть полы и стирать. Мама была очень красивая, учительница, одета как москвичка, немцы не верили что она местная, обращали внимание, заговаривали. Родные, особенно младшая ее сестра – наша любимая тетушка Алина(тоже партизанка) боялись за нее, и самоотверженная Алина часто вызывалась идти на работы вместо мамы. Немцы заходили во все дома довольно часто, чуть ли не каждый день.
К тому же почти полгода мама, её сёстры и бабушка спасали в погребе еврейскую семью её знакомой, с которой вместе учились – Мэрой Хазановой. Представьте, фашисты заходят в дом, озираются, а в погребе сидят не дыша две несчастные женщины, и у всех замирает сердце...
Уже почти перед приходом наших войск маму арестовали по подозрению. Бабушку через несколько дней тоже забрали. Немцы хотели взять и других сестёр, но кто-то из местных предупредил, что к ним подъезжает немецкая машина. Алина и Зоя успели задами убежать в лес к партизанам. А бабушка специально осталась, чтобы задержать немцев разговорами... Её жестоко били черенком от лопаты: «Где дочки, где дочки?». Так моя мама, вместе со своей мамой оказались в тюрьме. Там всех держали впроголодь, унижали. Был там, как рассказывала мама, злобный переводчик немец Карл, натравливал на неё овчарку, на допросах стремился сломить волю, командовал ей и одной арестованной старой женщине: «Сесть!», «Встать!», «На нары!», «Слезть с нар!» И вот старушка карабкалась на эти нары, а мама вспоминала: «Нет, думаю, не буду, пусть хоть убивает!», встала спиной к стене, смотрю на этого Карла в упор. Он говорит: «Старуха боится, а девушка нет!». И ушёл.
У одной молодой женщины в камере был на руках грудной ребёнок, у неё пропало молоко, ребёночек пищал, пищал и умер от голода. Когда мама рассказывала об этом, у неё и спустя много десятилетий голос дрожал…
Тётя Алина рассказывала, как они прибежали в тюрьму в Монастырщине, узнать о судьбе сестры и мамы, им никто ничего не отвечает, никуда не пускают. А мама услышала их голоса и запела из окна, у неё был хороший голос, так они узнали, что родные живы.
– А какую песню запела Лидия Ивановна?
– «Замучен тяжёлой неволей!». Переводчик Карл тут сказал: «О, люпп-имая пэсня Лэнина».
И вот однажды немцы вывели всех на расстрел. Крики, слёзы, ноги у некоторых подкашивались. Мама говорила: «И у меня подкашивались, но я не плакала. Плакала наша бабушка: "Доченька, моя красавица, я то что, почему ты должна такая молодая умирать?"». Один молодой немец, охранник, видно, сжалился, ведь мама была такая красивая. Он подошёл к ней и шепнул: «Это не расстрел, вас в лагерь» (Nicht Schiessen, – Lager») и сунул маме яйцо.
Потом провели тяжелые месяцы в концлагере «Гранки», отличавшемся прямо варварскими условиями – спали на земле, заедали вши, кормили несоленой баландой из свекольных листьев прямо из корыта. Из лагеря их срочно решили этапировать на запад, ибо наши наступали, уже канонада слышна была. Погнали всех кто в чём был, даже босых, а это был уже октябрь 1943-го. И тут узники заметили, что если кого-то немцы недосчитывались, они уже не останавливали колонну, не прочёсывали с собаками местность. Дадут очередь и гонят дальше. В один из дней, когда смеркалось, мама с бабушкой и еще двумя узницами решились: скатились в придорожную канаву и уползли в поле. Добирались потом до родных мест. Маму, узнав, что она учительница, всюду уговаривали остаться, поскольку детей было некому учить. Хорошо, что она не осталась, а вернулась к себе домой, где все её знали. И не нужно было доказывать участие в партизанском отряде.
После освобождения маму назначили директором сельской школы-семилетки. В 22 года. В школе не было парт, их сожгли, разрушена печка, не было ничего, даже туалета. Холод. Мама всё организовала со старшеклассниками-переростками, которые не учились во время оккупации, и которые ее обожали. Нашли старика-печника, сложили печь. Вырыли на улице уборные, сделали парты – фактически две скамейки разного роста. Каждый школьник утром приносил из дома одно поленце. Мама преподавала историю, географию, арифметику – учителей-то не было…
– В Михайловке вы тоже этим летом побывали?
– Конечно! В школе нас ждал директор П. Счастливый, кстати, депутат местного Совета, и учителя Новомихайловской школы. Как тепло они нас встретили! Какое впечатление произвел директор – умница, интеллигент. Мы выступили перед ними, рассказали о маме, подарили книжки. Нас накормили необычайно вкусным школьным обедом, совершенно домашним, с малосольными огурчиками из своего огорода.
И вот мы на маленьком сельском кладбище в Михайловке. На многих крестах даже нет табличек, так, как мы поняли, до войны было принято – все знали свои могилки, а вот даты рождения мало кто знал. Трава на этих вроде непосещаемых разлетевшимися по далям родственниками холмиках покошена. На каждой могилке с Радоницы лежат бумажные цветочки. То есть чужие люди кладут на все могилы!!! Как это трогает! Было у всех у нас чарующее, умиротворённое чувство... А имена на могилках – как в пьесах Островского: вот, например, наш дед под крестом покоится рядом с нашими дальними родственниками – Подолякиными Никифором Корнеевичем и Ульяной Ликандровной...
В Лосево, от которого самого на лугах и холмах уже нет даже следов, мы побывали на кладбище, которое охраняется, и там все еще хоронят, там похоронен брат нашего дедушки–Егор Демьянович – участник войны, сестра Екатерина его заметила в онлайн текущем списке Бессмертного полка. Потом уже в Москве пришли к его сыну и его маме старушке Зое Егоровне в гости – трогательная встреча… Именно они сказали, что одна заинтересовавшая меня неслучайно безымянная могила под крестом рядом с нашими – могила «тети Арины». А как говаривали мама и ее сестры, именно в их «тетю Арину», где-то 1890-х годов рождения, я – Наташа Нарочницкая – рыжая!
…Иван Демьянович умер до моего рождения, я его не знала. Став полным Георгиевским кавалером, он стал офицером – подпрапорщиком, начал ходить в офицерское собрание, должен был дальше учиться и мог вполне с его способностями дослужится до высокого уровня, ведь А.И. Деникин был тоже из простой семьи. Вернулся домой, потому что отец и мать умерли, надо было возглавлять и поднимать семью. А в гражданской войне осознанно отказался участвовать. Работал даже какое-то время председателем колхоза. По воспоминаниям родственников, был он красивый статный человек, оратор. Кресты пропали, он их прятал. Кто-то ему в предвоенные годы пригрозил: «Подоляка, кресты тебе еще припомним!».
…Лидия мечтала продолжить образование и, сдав экстерном экзамены за первый курс, была зачислена в одно из лучших высших заведений того времени – Московский государственный педагогический институт.
Училась отлично. Хотя вспоминала, как голодали в общежитии, как все девушки были истощены, пиршеством в редкое воскресенье на всю комнату было 100 г подсолнечного масла, которым приправляли несколько картофелин и свёклу.
Именно в МГПИ ее увидел наш папа – и в первую же минуту решил: вот моя жена, так сам говорил. Наверное, не только красота, но и духовная значительность обратили на себя внимание папы - одного из самых блестящих эрудитов из историков XX века – Алексея Леонтьевича Нарочницкого. В 1947 году, окончив исторический факультет, она стала его женой.
Когда папа делал маме предложение, после долгого ухаживания, он сказал ей: «Я должен сказать тебе что-то важное, а уже потом будешь решение принимать». Мама замерла, ведь папа был кумиром студенток: блестящий ученый и преподаватель – его лекции часто заканчивались аплодисментами, джентльмен в пенсне, студентки на первый ряд садились, чтоб обратить на себя внимание и даже записочки писали. Мама подумала, что у него куча брошенных жён и детей... А он продолжает: «У меня репрессированный брат, я брат врага народа». Мама с облегчением вскрикнула: «Зато я была на оккупированной территории!»…
Остался у нас такой документ эпохи: разрешение лауреату Сталинской премии Нарочницкому А.Л. на постройку перегородки (типа фанера) в проходной комнате по такому-то адресу в связи с женитьбой...Потом уже в приличной комнате я родилась и до моих 10 лет мы жили в коммунальной квартире на шесть семей на Гоголевском бульваре прямо напротив Министерства обороны.
Трудности жизненного пути, повторявшего крутые повороты истории страны, сближали их. Родители прожили вместе более сорока лет. Папа скоропостижно скончался в одночасье от тромба в 1989 году. Мама была главной советчицей своего мужа, папа даже ее называл «моя совесть», великолепной хозяйкой открытого гостеприимного дома, где за столом принимали чуть ли не каждый день не только родных и близких, но и многочисленных учеников и коллег, гостили и жили месяцами мамины родственники.
Что я могу сказать о своем детстве? Мы считали маму самой лучшей, самой красивой, самой благородной, как тургеневские девушки, а папу самым умным, несравненным, великим. Это и есть признак счастливого детства, правда?
– Семья, дом, хозяйство… Все это замечательно, но когда же Лидия Ивановна имела возможность работать над своими книгами?
– Профессионально Лидия Ивановна не потерялась в папиной тени, хотя она сама считала папу исключительным и самым-самым блестящим историком, и нас воспитывала в преклонении перед папой. Окончив аспирантуру, куда она поступала под своей девичьей фамилией, чтобы не воспользоваться даже невольной протекцией коллег А.Л. Нарочницкого, она преподавала в вузах, помню даже в 50-е на электричке рано ездила в Загорск. А в 1955 году защитила кандидатскую диссертацию. С 1960 г. мама почти 30 лет проработала в Институте истории Академии наук. Там уже она и сформировалась в известного специалиста в области истории внешней политики России второй половины XIX века.
– Наверное, не обошлось здесь без влияния Алексея Леонтьевича?
– Наверное, не обошлось. Ведь как я помню, у нас в доме почти и не было никаких других разговоров: только о науке, проблемах, книгах, защитах. Мы, девочки всегда сидели за общим столом с папиными гостями – а это были многочисленные ученики, аспиранты, докторанты, историки из других городов – тогда принято было принимать дома чуть ли не каждый день. Мы были приучены слушать, молчать и только отвечать на вопросы взрослых.
Помню, как в один год почти одновременно папа защищал докторскую диссертацию, а мама кандидатскую. Помню, как папина диссертация была разложена на полу в четырёх экземплярах, в каждом 1 900 страниц...
Мама была очень ответственна за всё в доме. А как она умела накрыть стол и красиво подать и нас учила – так и в ресторанах не умеют! Все лучшее всегда было для гостей. И всегда была элегантная, и нас приучала никогда нигде не появляться «как попало», не полениться погладить, приложить усилия. Хотя мама, в сущности, была домоседкой, никогда не ходила по «дамским» магазинам, читать любила, скорее ей интересно было вдруг сделать перестановку в квартире, к чему и нас привлекала, (пока папа на работе – ему ничего нельзя было говорить: «Не вздумайте тронуть мой кабинет», а там книги лежали уже сугробами на полу!
Мама обожала оперу и балет, классическую музыку, любила Шопена до слез, сразу узнавала исполнителей арий в радиотрансляциях. Когда я была маленькой, они еще регулярно ходили с папой в Большой театр. Потом уже в преклонных годах очень редко. Помню, какой ажиотаж был в доме, когда передавали первый конкурс Чайковского. Родители восхищались, обсуждали исполнение музыкантов, мне маленькой разрешали не спать долго, чтобы слушать...
Папа обожал маму, хотя и мог пошуметь, и мы все боялись его беспощадной критики, но до старости никуда не хотел ходить без неё: «Если ты не идёшь – я тогда тоже не пойду». Ничего для неё не жалел, и это тот редкий случай, когда мама его ограничивала в этом!
Папа страшно много работал. После его кончины оказалось, что у него осталось 300 дней неиспользованных отпусков. Писал он по ночам, да и маме так же приходилось. У нас всегда поздно ложились, и мы с сестрой стали полуночницами. Ни одна строка моих книг не написана раньше 22 часов, а вот в 3 ночи –большинство. Помню, засыпаю за своей перегородочкой, а у папы горит свет в кабинете, он скрипит ручкой, ищет нужную книгу в своей огромной библиотеке.
…К столетию Русско-турецкой войны 1877-1878 годов мама подготовила двухтомную публикацию документов с большой вступительной статьей. Затем появилась еще одна ее книга «Россия и национально-освободительное движение на Балканах 1875-1878 гг.». В ней она проанализировала русскую прессу и представила на фоне русско-турецко-славянских отношений и дипломатической борьбы конца 1870-х гг. общественную полемику в России по этим вопросам.
– Возвращаясь к книге Лидии Ивановны «Россия и отмена нейтрализации Черного моря 1856-1871», какие еще темы и аналогии могут быть особенно интересны и важны для нас сегодня?
– Ещё занимаясь темой восхождения Пруссии, мама увидела, какое важное место для России занимает задача отмены «нейтрализации» Черного моря – этот термин в Парижском трактате иезуитски именовал ограничение прав России как черноморской державы – Россия не могла держать флот и обязана была срыть береговые укрепления. Это была центральная тема и главная цель А.М. Горчакова, для достижения которой он предпринимал титанические усилия. Всё это, личность Горчакова маму глубоко заинтересовало. И папа очень поддержал, подсказал, где поискать документы, ведь он был блестящий архивист, консультант МИД по документам первой половины XIX века, он даже для любого выступления на конференции искал в архиве ранее неизвестный документ.
…В настоящий момент мамина книга обрела действительно счастливую судьбу. Она очень востребована, ибо погружает в очень знакомую атмосферу откровенного желания западноевропейских партнеров вывести Россию из круга принимающих важные решения. И это все как в зеркале отражается в XXI веке! Крымское поражение породило надежды у влиятельных соперников, полагавших, что с ослабленной и деморализованной Россией можно не считаться, как приходилось после русского триумфа на Венском конгрессе. Венская система перестала существовать.
В положении России после Крымской войны можно увидеть немало общего с ситуацией вокруг Российской Федерации, пережившей на рубеже XX-XXI веков пренебрежение ее интересами со стороны партнеров, стремящихся закрепить и даже умножить потери России. Аналогии очевидны и в вытеснении России с Балкан, и в неслучайных чеченских войнах, явно спонсированных силами извне с целью, как и в Кавказских войнах XIX века взорвать и даже отторгнуть Кавказ, и в возрождении во многих аспектах Восточного вопроса.
Неудачная для России Крымская война примечательно совпала по времени с закатом дела Шамиля и приближавшейся русской победой. Сложность и масштаб задачи А.М. Горчакова добиться отмены условий Парижского трактата, катастрофичность вытеснения с Черного моря для удержания Кавказа и всего стратегического региона очевидна. И об этом лучше всего говорят открыто постулируемые цели Англии, далеко не все из которых ей удалось достичь. Наиболее радикальные лондонские круги, в частности, лорд Пальмерстон открыто ставили цель отторжения от России Крыма и Кавказа и создания марионеточного государства «Черкессия». «Таймс» писала, что «граница России на Кавказе должна проходить к северу от Терека и Кубани». Предполагалось отторгнуть от России все Закавказье – Грузию, Армению, Мингрелию, Имеретию, передать Ирану и Турции все части, вопреки Гюлистанскому и Андрианопольскому договору.
В стремлении использовать против России кавказских горцев участники крымской коалиции сразу нашли общий язык. И это повторилось во время чеченской эпопеи 90-х! Турецкое и англо-французское командование пытались установить связи с горцами. В «совете союзных держав» было решено с помощью Османской империи и Шамиля комбинированным ударом – с фронта и тыла – разгромить русские войска на Кавказе и отбросить их за Кубань и Терек. К горцам были отправлены тысячи османских и английских эмиссаров с воззваниями, и письмами, призывавшими к «священной войне» против России, была оказана и военная поддержка. Все было так же и на наших глазах! Помните как Ванесса Редгрейв, познания в истории получавшая в молодости не в университете, а в задымленных мариуханой богемных компаниях, носилась под ручку с Ахмедом Закаевым? Имелся свой «ахмедзакаев» и после Крымской войны: в 1862 году в Лондоне и Париже появился некто Измаил-Баракай-Ина-Дзиаш, представитель «Черкессии», «присвоивший», как говорят документы того времени, «себе исключительную роль дипломата», и который по возвращению на Кавказ заявил, что «Европа расположена оказывать нам помощь».
Вопрос о «независимой Черкессии» пытались ставить на Парижском конгрессе, вырабатывавшем итоги Крымской войны, хотя Кавказ вообще не был причиной и темой Крымской войны. Примечательно, что именно после падения Севастополя английские уполномоченные по переговорам немедленно заговорили об отторжении от России Закавказья и Северного Кавказа, что противоречило всем признанным трактатам по региону, что и заявил русский переговорщик граф Орлов, блестяще отбивший все атаки. Поражение английской дипломатии по северокавказскому вопросу на Парижском конгрессе вызвало бурю негодования в Англии. Британский парламент обрушился с обвинениями на Министерство иностранных дел, некоторые ораторы протестовали против ратификации Парижского мира и настаивали на продолжении войны.
…Раскрытие темы книги, внешне весьма конкретной, требовало изучения по дипломатическим документам самого широкого спектра международных тем и вопросов, понимания приоритетов внешней политики других держав в их противоречивом взаимодействии. В панораме международных отношений эпохи в книге предстает целенаправленная системная работа в недрах российского внешнеполитического ведомства, впечатляющая широтой охвата и способностью понимать суть, степень важности и взаимосвязь, казалось бы, совершенно разных приоритетов внешней политики европейских держав. Впечатляет тонкое политическое чутье русских дипломатов в оценке как возможных, так и бесперспективных направлений. Впечатляет и соединение настойчивости, последовательности усилий с виртуозной осторожностью и искусным прощупыванием позиций, что и позволило выстроить выдающуюся дипломатическую конструкцию.
Без единого выстрела за 14 лет Горчаков добился цели. Кстати он чуть ли не ультиматум поставил: подаст в отставку, если в течение недели не получит разрешение на рассылку его циркуляра о том, что Россия не считает себя более связанной условиями Парижского трактата. Он сказал, что нельзя упустить время, ибо согласие Пруссии, получившей от России также поддержку в обмен, недолговечно: «Я знаю цену благодарности во внешней политике!».
Уровень российской дипломатии и широта кругозора настолько впечатляет! Неудивительна ее характеристика как «непобедимой», с досадой данная Ф.Энгельсом в письме Вере Засулич: «…эта дипломатия - самый опасный враг, как вам, так и нам. Это пока непоколебимая сила в России… И как только у вас появятся сторонники и надежные люди в рядах дипломатии… ваше дело выиграно». Ну вот, в 90-е появились…
Развернутая картина европейской политики после поражения в Крымской войне очень назидательна для понимания преемственности и неслучайности современного давления на морские рубежи России после крушения СССР. Но я верю в сохранившиеся традиции блистательной русской дипломатии, я вижу настойчивость и преданность национальным интересам сегодня, и это вселяет уверенность в бесперспективности очередного давления на Россию с целью, как и полтора века назад, не допустить восстановления Россией статуса великой державы.
– А каков сейчас у наших дипломатов уровень, на ваш взгляд?
– Я знаю много наших дипломатов, в том числе высокого ранга, это очень образованные, очень сильные люди, блестящие специалисты в своей области. Это во времена министра Козырева был «революционный набор», попадали в МИД случайные люди, типа активистов у Белого дома 1991 года. Но этот набор быстро иссяк, МИД вернулся к проверенной кадровой политике.
– Книгу Лидии Ивановны не переиздавали с 1989 года. Но специалистам она, так я понимаю, хорошо известна?
– Конечно. Например, когда отмечалось в 1998 году 200-летие А.М. Горчакова, прошла серия больших конференций, Лавров выступал, имя великого дипломата, наконец-то, подняли на должную высоту. И почти все доклады содержали ссылку на книгу мамы! Она также автор брошюры о Горчакове.
– Такое складывается впечатление, что книга стала своего рода научным завещанием Лидии Ивановны Нарочницкой – ветерана Великой Отечественной войны, прекрасного историка XX века, мудрой русской женщины со Смоленской многострадальной земли…
– В последние годы жизни мама тяжело болела, чего только у нее не было. И инфаркты, и диабет и перелом шейки бедра… Сказалась война и оккупация. Но всё же она дожила почти до 92-х лет. И это в основном заслуга Екатерины. Хотя я постоянно бывала у мамы, ночевала часто, на даче, когда мы ее перевозили,действительно много с ней была, но все же именно сестра жила с ней и героически и преданно несла тяготы.
Когда мы поняли, что она уходит, позвали знакомого батюшку на дачу, он приехал и причастил её Святых Христовых Таин. На следующий день мы привезли её с дачи в Москву, вызвали скорую, врач предлагал увезти её в больницу. Я ему ответила: «Для чего? Чтобы вы мне сказали на утро, что мамы нет?» Он промолчал, показав видом, что, скорее всего, так и будет…
Мама скончалась, в самом буквальном смысле, у нас с сестрой на руках, говорить подробно об этом не хочу и не могу – это слишком интимное и великое глубочайшее переживание, незабываемое, стоит у меня перед глазами. А вот наш духовник и наставник, митрополит Тихон, тогда отец Тихон сказал нам: «Вас Господь удостоил великого счастья и чести – вот так проводить свою маму». Вот так на самом деле и надо, чтобы уходили люди – в окружении своих любящих детей, с молитвой...
А книга мамы, мы с сестрой уверены, будет интересна и полезна не только дипломатам, но и самому широкому кругу читателей, небезразличных к истории.
