— Можно ли сказать сейчас, что российское кино стало более идеологически заряженным, чем было раньше, раз Украина так боится пошатнуть свою моральную «незалежность»?

— Раньше — это смотря с чем сравнивать. По сравнению с 90-ми, конечно, да. Появился целый ряд сильных проектов. Кстати, я думаю, из 8–10 проектов содержательного и в некой степени патриотического характера в нашей студии реализовывалось как минимум два: «Кандагар» и «Матч», — чем мы очень гордимся. Свою лепту в это небольшое изменение в размере двух фильмов из 10 мы внесли.

— Понятно, что содержательные картины нужно ставить на поток, в хорошем смысле этого слова. На Ваш взгляд, когда этим начнет серьёзно заниматься государство, а не частные лица?
Вы понимаете, в чём дело: когда я говорю о наличии мирового управляющего, я ведь не шучу нисколько. И в этом смысле мы находимся как минимум в зависимости, а в каких-то сегментах ситуацию вообще не контролируем. Простой пример с кинотеатральными сетями и разговором о том, что нужно ввести квоту как минимум в размере 25–30 % российского кино. Так это было торпедировано даже при том, что решение пытались продвинуть влиятельные люди, в том числе и депутаты Госдумы. Дело в том, что практически все сети и прокатные конторы принадлежат мировым игрокам в сфере кино. И никому здесь не нужно, чтобы был российский кинематограф и чтобы что-то производилось, тем более идеологически заряженные продукты. И ничего не смогло сделать ни наше Министерство культуры, ни Министерство экономики, которое говорило, что квота необходима, чтобы мы могли поставить на поток, как вы выразились, продукцию нашего содержания. Нужно создать место для этого потока. Его же сейчас нет. Поэтому, отвечая на ваш вопрос, как поставить хорошее кино на поток, скажу, что первое — нужно отвоевать достаточное место для проката и получить эту самую квоту в том или ином виде. И она должна быть значительной. С другой стороны, нужно в разы увеличить государственное финансирование кинематографа. Если мы хотим построить индустрию, то никакого иного заказчика, кроме государства, на это не будет никогда. Мы сейчас умудряемся при минимальной существующей поддержке, при инициативах частных лиц иногда производить отдельные проекты. Но речи не идёт о том, чтобы мы восстановили кинематографическую индустрию. Если мы за 3–4 года сможем довести государственное финансирование кинематографа от $ 150 млн, которые есть сегодня, до миллиарда — увеличить примерно в 10 раз, — и при этом отвоюем себе прокатное пространство, то будут основания сказать, что у нас есть хорошие шансы для возрождения собственной кинематографической отрасли. Если мы этого не сделаем, то она ниоткуда никогда не возьмётся. Можно сколько угодно разговаривать о том, как нам важна наша культура, но культура живёт на носителях и на технологиях. Если у нас не будет такого масштаба проекта, то мы так и будем заниматься бла-бла-бла, чем с большим и меньшим успехом до сих пор и занимаемся. Хотя надо сказать, что с того же 2010 года, когда государство хоть что-то начало выделять, ситуация несколько улучшилась, правда, опять же на уровне индивидуальных проектов. Но страна никогда не выживет и свою культуру не отвоюет за счёт индивидуальных проектов. Нам нужна отрасль, нам нужна сфера, нам нужна кинематографическая индустрия.

— Недавно заходил в кинотеатр — из российских фильмов там была только какая-то совершенно тупая комедия. То есть обычный репертуар кинотеатра на сегодняшний день состоит из семи американских фильмов и одной тупой нашей комедии. Больше нечего показать?

— Существует некоторая презумпция, что, как вы выразились, дурацкие комедии окупаются. С моей точки зрения, Фонд кино и Министерство культуры поступают неправильно, считая, что кинематограф — это рыночная отрасль. По этой логике поддерживать нужно то, что может принести деньги. Мне кажется, что это глубоко ошибочная точка зрения. Потому что нигде в мире кинематограф не является рыночно-экономической отраслью. Даже в США. Потому что тех или иных форм поддержки и субсидирования Голливуда огромное количество. И американское государство очень серьёзно на это влияет и в это вкладывается. Не только на уровне государства, но и на уровне штатов. Ни один голливудский продюсер не пойдёт ни в один проект, если у него не будет заранее минимум 30 % так называемых public money (общественных денег, которые не надо возвращать. — Прим. ред.). Это та подушка безопасности для проекта, которая позволяет ему более-менее свободно себя чувствовать. Имея это на старте, он компонует public money и ещё какие-то инвестиционные средства. Только при таких условиях делаются серьёзные проекты. У нас ничего этого нет. У нас, наоборот, когда ты идёшь за поддержкой в Минкульт или в Фонд кино, первый вопрос, который тебе задают: «Ну, а сколько у вас частных денег-то?» Вы уже начали производство? Если не начали производство, не приходите. Найдите частные деньги, закопайте их, а потом мы решим, будем вас поддерживать или нет. Мне кажется, что это глубоко неправильно, и непонятно, откуда вообще такое отношение. Оно не соответствует ничему, ни логике, ни существующим мировым стандартам.

— В своей статье «Зачем нам отечественное кино и как его реанимировать» в альманахе «Однако» Вы писали, что продюсер всё же обязан привлечь к проекту частные средства в объёме не менее 30 % бюджета…

— Да, конечно, должен. Ровно тот объём частных средств, который реалистично вернуть при самом плохом сценарии. Инвестор, если он приходит с рынка, должен заработать. Понимаете, у нас ведь какая дурь есть в головах: многие люди — наши продюсеры, режиссёры, актёры, — которые хотят снять своё кино, используют социальные связи, как в хорошем, так и в плохом смысле. В хорошем — они идут к своим друзьям-бизнесменам, для которых выступали на концертах, и просят коленопреклонённо — дайте-дайте мне на моё кино. Им отстёгивают, при этом бизнесмен отстёгивает один раз и по принципу «на, но только отцепись», понимая, что ничего из этого никогда не вернётся. И вот это называется частными инвестициями. Либо другой вид «частных инвестиций», когда, используя свой высокий статус, наши продюсеры и режиссёры идут прямо к государству и говорят «дайте» помимо Фонда кино, помимо Министерства культуры, то есть больше того, что положено в бюджете. Государству ничего не остаётся, кроме как сказать каким-то «своим» бизнесменам дать вот этому на кино. Вот это почему-то называется у нас частными инвестициями. Но это полный бред! Именно поэтому нужно большое, как минимум    50%-ное государственное финансирование на старте, чтобы продюсер мог привлечь реального инвестора, который посмотрит на бизнес-план и скажет: «Даже если всё это прогорит, как минимум  50 % мы соберём, и я свои 10 % заработаю». Тогда этот банк или инвестор в проект вложится. Кино — это суперрисковое производство. Ты можешь ошибиться в какой-то детали, или сложится какая-то обстановка, которая не позволит что-то сделать, и всё. Государство должно предоставлять значительную «подушку безопасности», под которую продюсер может привлечь реального финансового инвестора, желающего на этом заработать, понимая, что в случае рисков и неудачи он свои 10 % заработает. То есть как минимум вернёт свои деньги, а если ситуация будет чуть лучше, то ещё и заработает процент. И нигде в мире по-другому не устроено. Только у нас по-другому устроено. Особенности национального кинопроизводства.

— Может ли кино попасть в прокат во второй раз?

— Это нормальная практика. Во всех странах, в которых существует кинематограф, есть залы повторного фильма. Во всех кинотеатрах ленты крутятся повторно. И кинопрокатные компании какие-то фильмы, которые они считают нужными и интересными, которые по какой-то причине на первом экране не досмотрели, показывают. В Советском Союзе тоже была такая практика, существовала сеть кинотеатров повторного фильма. Более того, был второй прокат. Прокатали какой-то фильм, а он через полгода приезжает и катается снова. Это нормально. Сейчас этому сильно мешает, конечно же, интернет и вся эта система скачиваний. Но если этим заниматься, то, наверное, не такая большая, как в Советском Союзе, но сеть повторного проката может появиться. По крайней мере, прокат вторым экраном точно может быть. Тем более если не ставить на этот второй прокат дурных коммерческих целей. Если бы некоторые кинопрокатные сети попросили у нас наши фильмы просто для второго проката за символическую плату, конечно, мы бы их предоставили. Это безоговорочно.

— Получается, без здорового протекционизма отечественному кино никуда. Назовите несколько инструментов, которые могли бы быть такими мерами?

— Как я уже говорил, с одной стороны это квоты для кинотеатральных сетей на фильмы российского производства. Второе — это обязательное взаимоотношение с кинопроизводителями, которые работают при господдержке и поддержке государственных телевизионных каналов. Обязательная квота на выкуп этих фильмов и квота на рекламное место в поддержку этих фильмов. Третье — объём государственной поддержки должен быть в разы больше, чем сейчас. Потому что с тем объёмом, который есть сейчас, мы никогда не выползем из ситуации разовых единичных проектов. Мы показываем первоклассного идеологически заряженного кино максимум один-два проекта в год. Если начать работать в этом направлении, то через два года у нас может быть один проект в месяц, и дальше можно выходить на один проект в две недели. Вот к чему нам нужно стремиться, понимаете? Четвёртое — разные экономические условия для нашего продукта и для иностранного. Например, наши продукты должны быть освобождены от НДС, а для иностранных НДС должен сохраняться. И пятое — нужна государственная сеть кинотеатров. Нужно увеличить в два-три раза объём тех сетей, которые есть сейчас. Можно сделать частно-государственное партнёрство. Но для того чтобы это запустить, опять-таки, нужен старт от государства и обещание, что через четыре-пять лет кинотеатр можно будет приватизировать. Это нормальный бизнес-проект, но никто этого не организует. Это минимум, который нужно проделать, если мы хотим отстоять наши интересы на нашей территории.

— Скажите, а такой феномен, как «28 панфиловцев», на который люди сами собирают деньги, чтобы увидеть на экране настоящий подвиг, может задать новый вектор?

— Нет. Это тип единичного проекта. Никакого тренда и перелома в ситуации он, конечно же, не создаст. Я с огромным уважением отношусь к тому, что коллеги пытаются сделать в проекте «28 панфиловцев», и всей душой его поддерживаю. Считаю, что такие проекты нужны и надо с этим экспериментировать. Только не надо утверждать, что это новый тренд и изменение ситуации в нашем кинематографе. Наоборот, это указывает на то, что ситуация в кинематографе и господдержке настолько хреновая, что люди вынуждены уходить в такой тип активности, чтобы хоть что-то сделать того содержания, которое они считают правильным.

— Если перейти в параллельную плоскость. Вы член «Зиновьевского клуба» при МИА «Россия Сегодня». Расскажите о своём участии, какую цель ставит перед собой это сообщество и насколько оно может что-то изменить?

— Всё просто. Есть наследие гениального постсоветского философа и мыслителя Александра Александровича Зиновьева. Это наследие — монументально. Оно действительно представляет собой культурно-историческую ценность. Потому что Зиновьеву, его ученикам и коллегам удалось сделать решительный шаг в направлении новой постмарксистской философии. В направлении современной социологии как знании об устройстве человеческого общества, я считаю, больше Зиновьева никто в мире не сделал. Его понимание сильно опережает время. Мне кажется, что если «Зиновьевский клуб», к которому я имею честь принадлежать, будет работать с пониманием всей глубины и содержательности этого наследия и сможет смотреть на происходящее в мире через зиновьевские «очки», давать правильную оценку текущей ситуации, прогнозы — это будет уже очень много. Потому что наследие Зиновьева, как никакое другое, позволяет это делать.

— Александр Зиновьев в своей книге «Планируемая история» описывал феномен идеологии с положительной стороны. Он писал о том, что идеология старалась привить людям лучшие качества. Но почему-то сегодня идеология вызывает у многих какое-то отторжение и неприятие. Почему так происходит?

— От безграмотности, от философской ограниченности и недостатка образования. Те, кто утверждает, что идеология не нужна, думают почему-то, что человек вообще возможен без идеологии. Это бред. Людей без идеологии не бывает. Потому что, не имея идеологии, ты не можешь совершить в своей жизни ни одного действия, никакого, даже в магазин пойти. Потому что выбор магазина уже определяется твоей идеологией. Ну, например, идеологией потребления или модой. Человек — это не физическое тело, это нам пытаются втюхать и убедить, что человек, грубо говоря, тождественен биоиду (биологическому индивиду). Нет, конечно. Потому что биоид, если проводить понятное для современной молодёжи сравнение, это «хард». А идеология, культура — это «софт». И без «софта» «хард» абсолютно бесполезен. Он может быть овощем, конечно, его нужно будет кормить, он будет ходить и ещё чего-нибудь делать, но он не сможет сказать «а» и тем более ни одного слова. Потому что слово берётся уже из культуры. И тот, кто утверждает, что возможен человек без идеологии — он либо дурак, либо подлец. Дурак в том случае, если он искренне в этом убеждён, а подлец — если он сам знает, что это невозможно, но обманывает других и убеждает, что якобы возможно. Это создаёт фантастически удобную ситуацию для манипуляций. Потому что если я сам знаю, что человека без идеологии и без культуры не бывает, но вас убедил в том, что это возможно и идеология не нужна, то я могу вами пользоваться. Я буду в «софты» засовывать свои вирусы, потому что вы не знаете, что есть «софты». Я, конечно, сильно упрощаю. Но это для того, чтобы понять, о чём идет речь. Мне кажется, Александр Александрович Зиновьев, говоря об идеологии и обосновывая её необходимость, очень точно понимал этот главный постулат, что вообще-то настоящих людей без идеологии не бывает.

— На Ваш взгляд, что́ современный русский человек будет защищать как высшую ценность и против чего бороться до конца?

— Не знаю. Понимаете, чтобы ответить на этот вопрос, нужно определить, что́ есть современный русский человек.

— А чтó есть современный русский человек, если кратко?

— Мне кажется, что современный русский человек, с одной стороны, во многом русский не в этническом смысле этого слова, а в смысле всей нашей российской истории. И он должен понимать, что вся наша история и культура — это часть «софта» современного русского человека. С другой стороны, в значительной степени русский человек — это советский человек. Советский период нашей истории сыграл огромную роль и в формировании наших людей, и в формировании вообще людей всего мира. Оценивать продвижение человеческой цивилизации, в том числе и западной, за XX век вне оценки влияния советского проекта — это глупо и бессмысленно. И, наконец, наш современный русский человек — это во многом ищущий человек. За 23 года после падения Советского Союза мы, по всей видимости, уже сумели понять или сейчас активно понимаем, что тот мир, который мы считали более развитым, более цивилизованным, более привлекательным, который и должен был стать нашим будущим — совсем таковым не является. Но именно глядя на западный мир, мы во многом рушили Советский Союз. Конечно, под их определяющим влиянием, но во многом рушили сами. К сегодняшнему дню русский человек понимает, что, по всей видимости, это был обман, и наше будущее не там, и такое не подходит нам. А какое подходит? И в этом смысле русский человек — это человек с большим знаком вопроса. Реальность, которую мы видим у себя, нас не устраивает, но мы точно понимаем, что Советский Союз уже не воспроизвести таким, какой он был. Единственное, что мы можем сделать — это взять оттуда правильно понимаемое лучшее, как и взять лучшее из истории до Октябрьской революции. Осталось определить что. Но самый большой вопрос — в чём следующий шаг? И это не только наш вопрос, это вопрос вообще всей человеческой цивилизации на земле. Ну да, западная цивилизация значительно отстаёт от нас в понимании того тупика, в который мы все вместе зашли. Разрушив в 1991 году Советский Союз, мы декларировали своё присоединение к западной цивилизации. И мы до сих пор там находимся и вместе с ними идём в этот самый тупик. Но разница заключается в том, что мы быстрее них начинаем догадываться, куда идёт этот поезд, а он идёт в никуда. Они догадываются гораздо медленнее, и им сильно мешает то, что они находятся в локомотиве, сидят за рулём. Потому что если тот, кто сидит за рулём, начинает сомневаться в правильности пути, если он не знает, куда ехать, то принято его менять. Поэтому они делают вид, что они ни в чём не сомневаются и всё хорошо. Возвращаясь к вашему вопросу, что есть русский человек, — это человек с большим вопросом. Мне кажется, что современный русский человек осознаёт этот вопрос и своё знание о незнании — что он на самом деле не знает, в чём должен быть следующий общечеловеческий шаг, а значит и его шаг, русского человека. Потому что бессмысленно рассматривать русского человека вне контекста цивилизации.

— С пониманием русского человека ясно. Тогда какие ценности он будет защищать и против чего бороться? Против движения в тупик?

— Мне кажется, он должен бороться за своё право определять свой путь, влиять на него, за своё право ставить вопросы и отвечать на них, и за своё право вот этого дореволюционного и послереволюционного культурно-исторического содержания. За право реализации этого содержания на этом пути. Это, в принципе, и есть рамки для нашего существования в мире. Мы точно должны понимать, кто мы, и должны ответить на вопрос, чего мы хотим и куда мы хотим идти. И, наконец, мы должны отстоять — если хотите, завоевать — своё право на такую позицию. На позицию, которая позволяет сказать, кто мы и чего мы хотим. В принципе сейчас мы лишены такого права.

— Лишены потому, что потеряли СССР и вместе с ним и это право?

— По целому комплексу причин. Крушение Советского Союза было ведь не просто потому, что СССР отказался соуправлять миром с США в биполярной системе. Это означало, что мир из биполярного превращается в однополярный. И что у мира появляется начальник. И эта ситуация никуда не делась. То, что мы видим сегодня — это, если хотите, попытка существующего хозяина доказать то, что он хозяин и его должны слушаться. Это суть момента.

— Если уж мы заговорили про исторические параллели. На Ваш взгляд, отказ Министерства образования от единого учебника истории — это показатель открытого государственного саботажа?

— Это то же самое, что и с кинематографом. Что мешает реализовать позицию? Казалось бы, про учебник уже сам президент сказал, но видите, ничего не происходит. Почему? Потому что такой учебник истории, написанный действительно научно и содержащий нашу          отечественную идеологию истории, был бы очень сильным инструментом. А никому не нужно, чтобы у нас был такой сильный инструмент, поэтому видите, как происходит. Это означает, что мы должны с вами понимать, в какой ситуации мы находимся, и что быстрых и простых решений не будет. 90-е имеют свою цену, и за наш отказ от собственного пути в 1991 году мы ещё не всю цену заплатили. Но платить вынуждены, и нам будет очень тяжело. Вам сейчас сколько лет?

— 24 года.

— Мне в 1991 году было 24 года. В то время была очень популярна такая идея, все с ней носились, что, отказываясь от Советского Союза, мы возвращаемся в семью народов, а главное, возвращаемся в историю. Потому что якобы СССР был таким тупиковым проектом, изолированным, бессмысленным. А сейчас мы возвращаемся в основной исторический поток. Это пример большого надувательства наших людей. СССР был лидером исторического процесса. Потому что на самом деле, пока мы имели свой проект, плохой или хороший — это мы не обсуждаем, — мы находились в истории, мы её делали, мы на неё влияли. С бóльшим или меньшим успехом, с позитивом или негативом — это отдельная история. Я обсуждаю только логическую компоненту принадлежности историческому. Имея свой проект, реализуя его, мы находились в истории, потому что мы её формировали. Как только мы от своего проекта отказались, мы превратились в часть чужого проекта и к истории не имеем никакого отношения. За этот отказ от своего пути мы, по всей видимости, ещё не заплатили всю цену, которую нам предписано заплатить историей. Потому что история серьёзно наказывает за отказ от участия в ней.

— Что же нам тогда делать с этими саботажниками?

— Расстрелять их. Я шучу. Простой способ понятен — это репрессии. Но мне кажется, что сейчас это тупиковый путь для страны. Мы несколько раз проблему собственной модернизации решали за счёт репрессий. Мне кажется, что Россия не выдержит ещё одного такого же подхода с этим методом. Хотя он и очень соблазнительный. Поэтому вопрос, который стоит перед всеми нами и перед руководством страны: сможет ли Россия провести новую модернизацию, в большом смысле этого слова, не основываясь на репрессивных методах? В этом историческая сверхзадача. Если же идти по репрессивному пути — примерно понятно, куда мы придём. И скорее всего, результат будет не очень-то удачный. Хотя, может, в какой-то момент он будет радовать. Это как вопрос, кто победил в Гражданской войне. Понимаете, в гражданской войне не бывает победителей, вообще никогда. Потому что гражданская война — это всегда война двух взглядов на некоторое будущее одного народа, в одной стране. И даже если формально одна сторона подчиняет другую и навязывает ей свое мнение, в плачевном случае значительная часть населения вынуждена эмигрировать, это значит, что мы сузили своё будущее. Обе стороны проиграли, потому что нет никогда единственно правильного решения. Если говорить сложнее, то истина всегда в коммуникации и в разговоре. И если бы белые и красные нашли способ разговора между собой, а не радовались бы победе одних над другими, тогда можно было бы говорить о победе. Но в том случае, если одна часть подчиняет другую или уничтожает её, речи о том, что страна, которая это сделала, победила — быть не может. Она просто сузила своё будущее, а значит проиграла.

— Сейчас Вы говорите про диалог, но скажите, какой разговор может быть с теми, кто выходит на Болотную? Они же не субъект для диалога, как говорит Михаил Леонтьев.

— Понимаете какое дело, они не субъект, а где субъект? Тогда нужно разговаривать с американцами. Разговор всегда возможен, нужно найти субъекта. Ну а для того чтобы разговаривать с американцами, мы должны в какой-то момент объявить, чего мы хотим. Потому что если мы вроде и согласны жить в западном мире, а нас только отдельные непринципиальные детали не устраивают, то чего тогда с ними разговаривать? Разговор возможен только тогда, когда в нём обсуждаются и отстаиваются принципы. Если посмотреть, например, на всю эту украинско-крымскую ситуацию, интересно произошло расслоение «болотной публики». Значительная часть просто отказалась дальше поддерживать «болотный процесс», не потому что чего-то испугались, а потому что просто поняли, куда это дальше приведёт. В том числе и какие-то лидеры этого процесса, и те, кто был по уши в Болотной, не боятся заявить теперь, что «Крым наш». Не боятся заявить, что они не пойдут на так называемый Марш мира.

— Вам не кажется, что Украина очень поляризировала российское общество?

— Это ерунда. У нас нет никакой высокой степени поляризации в обществе по вопросу Украины. Наоборот, у нас очень высокая степень гомогенизации общества по отношению к предмету Украины. И поскольку степень гомогенизации высока, то к меньшинству, которое какую-то другую позицию занимает, нужно относиться спокойно. Откуда это желание задушить, чтобы вот все 100 % поддерживали? Это бессмыслица, которая на следующем шаге приведёт к проблемам на порядок бóльшим. Я не согласен, например, ни с Арбениной, ни с Макаревичем, абсолютно не согласен и готов об этом говорить. Но я категорически против, чтобы их уничтожали при этом. Да, общественное несогласие с ними должно быть, но это их право — поддерживать Украину. Это право может быть даже, с нашей точки зрения, антиобщественно, но до тех пор, пока оно легально и не противоречит тем законам, которые у нас есть — они должны иметь возможность высказывать свою позицию. Вот и всё. Так должно быть, если мы не хотим в третий раз пойти по репрессивному пути.

— И последний вопрос. Что для Вас выше — личное или общественное? И как они сочетаются в Вас?

— Я вот так отвечу на ваш вопрос: мне кажется, что Маркс был прав, когда говорил, что человек есть сумма общественных отношений. Поскольку язык Маркса очень сложен и мысли его очень сложные, его во многом не поняли. Зиновьев называл представителей нашего советского псевдомарксизма — марксидами. Наши марксиды ничего из Маркса не поняли. В этом простом, казалось бы, выражении лежит очень глубокий смысл. Человек есть сумма общественных отношений, в которые он включён. Вообще сущность человека находится вне его, вот это нужно понять. Она находится в социальном, то есть в отношениях с другими людьми. Она находится в производственном, в том, где ты работаешь. Она находится в культурном, то есть в том, какие книги ты читаешь, и, соответственно, кто другие, которые читают эти книги. Она находится во взглядах на будущее и на прошлое. Там находится сущность человека, а не в нём самом. И вот здесь ваш вопрос, что в человеке важнее, общественное или личное. А я ещё добавляю: «А что в человеке личное?» Вообще-то пока ни один философ на этот вопрос не смог ответить убедительно. А что в человеке, собственно, является личным? Вот если мы в культуре на этот вопрос ответим, тогда, может быть, мы с вами ещё раз встретимся и пообсуждаем. В человеке вообще ничего нет, кроме общественного. Может ли быть? Это хороший глубокий философский вопрос.

Источник: http://volternews.ru/2014/10/dmitriy-kulikov/