Далее в письме Тюдор делится и радостными новостями. Мало того, что Подмандатная Палестина могла стать “замечательной туристической страной”, так еще и разведчики обнаружили в долине Мертвого моря огромные запасы калия. Если Британия выделит ресурсы и увеличит бюджет полиции, ее трудности в регионе “сгладятся”, сообщил он Черчиллю, заверив его, что палестинцев будет легче усмирить, чем ирландцев: “Это другой народ, и вряд ли арабы, если с ними будут обращаться твердо, когда-либо решатся на большее, чем агитация и разговоры.”
Обычно иерархию финансируемого государством насилия двадцатого века возглавляют гитлеровская Германия, сталинская Россия и Япония при Хирохито. Жесткой критике подвергались также действия нескольких европейских империй: Бельгии в Конго, Франции в Алжире и Португалии в Анголе и Мозамбике. Британию редко ставят в один ряд с наиболее злостными режимами благодаря репутации порядочности, которую историк из Гарварда Кэролайн Элкинс пытается оспорить на протяжении вот уже более двух десятилетий. В своей книге “Наследие насилия” (издательство "Кнопф") она представляет собственную жесткую версию истории Британской империи, приводит подробности жизни отдельных людей, наподобие истории Тюдора. Посетив архивы в дюжине стран на четырех континентах, изучив сотни изустных историй и опираясь на работы политических идеологов и специалистов по истории общества, Элкинс проследила сюжетную линию Империи сквозь столетия и кризисы. Будучи единственной империалистической державой, которая оставалась либеральной демократией на протяжении всего двадцатого века, Британия утверждала, что отличается от европейских колониальных держав своей приверженностью обеспечению верховенства закона, свободными от предрассудков и суеверий принципами и достигнутым в колониях социальным прогрессом. Элкинс утверждает, что Великобритания применяла систематическое насилие не реже своих конкурентов, просто умело этот факт скрывала.

Спустя более чем полвека после того, как Британская империя взяла заключительный аккорд, историки все еще не способны дать комплексную оценку кровавой бойни, окутанной проповедническим лицемерием, а позже ˗ кострищем документов, запылавшем перед "последним выходом". Наиболее полное представление о наносившемся колониям ущербе дают, как правило, региональные центры. Элкинс упрямо связывает их, перемещаясь из Южной Африки в Индию, Ирландию, Палестину и далее в Малайю, Кению, Кипр и Аден, выявляя закономерность, очевидную лишь в долгосрочной перспективе. Военный и полицейский персонал колесил по Империи и распространял способы подавления, а высокопоставленные должностные лица редко этому препятствовали. Вместо этого они сполна наделяли насилие силой закона, поддерживая тем самым проявления все большей жестокости.

Поразительно, но не так давно ведущие историки приняли те образы последних дней империи, что изображались в пропагандистских кинохрониках: генерал-губернаторы в шлемах с плюмажем и накрахмаленных белых костюмах приглашают на трибуну благодарных туземцев. “Почти никаких боевых действий", ˗ писал кембриджский историк Джон Галлахер, один из представителей Старой гвардии, на чьи работы Элкинс часто ссылается в своем исследовании. Она считает, что дикая практика расстрела индийских сипаев из пушек после восстания 1857 года, убийство махдистов из "Максимов" в девяностых годах восемнадцатого века, использование концлагерей в англо-бурских войнах, массовые убийства мирных демонстрантов в Амритсаре, карательные убийства и разграбление гражданского имущества в Ирландии ˗ все это служило Британской империи разогревом. По ее словам, британские военизированные кадры, многие из которых обучались у "Головорезов Тюдора", стали исходной точкой для еще более жестокой культуры правления, которая стремилась восстановить контроль после Второй мировой войны, когда Империя нуждалась в колониальных ресурсах для реконструкции истощенной экономики и укрепления ослабевающего геополитического статуса.
Элкинс говорит, что мы неправильно понимаем распад империи, потому что старая либеральная имперская историография концентрировалась скорее на высокой политике ˗ хитростях “официального мышления”, как ее называли Галлахер с соратниками, ˗ чем на действиях исполнителей на местах. По ее мнению, поразительно не то, как мало завсегдатаи Уайтхолла понимали в неразберихе на уровне розничной торговли, а скорее, как много. Элкинс опирается на работы Удая Сингха Мехты, Каруны Мантены и других теоретиков, которые утверждали, что британский либерализм, несмотря на разговоры о всеобщих свободах, служил целям империи и рационализировал ее господство над другими народами. (Среди политически безграмотных жителей колоний необходимо было проводить строгий инструктаж, прежде чем даровать свободы.) Как утверждает автор, главная причина, по которой Британская империя смогла продержаться более двух столетий, заключается в том, что британская модель государственного насилия была упакована в красивую обертку либеральных реформ.
Добавьте к долговечности беспрецедентное мировое присутствие ˗ и пагубное наследие Британской империи становится куда глубже и туманнее, чем у любого другого современного государства. Имел ли британский либеральный империализм, учитывая масштабы десятилетиями наносившегося им ущерба, более пагубное влияние на мировую историю, чем тот же гитлеровский фашизм? Этот вопрос новая книга Элкинс ставит между строк. А не сбрасывать со счетов ее резкие выводы слишком быстро мир научился благодаря ее первой книге “Имперская расплата” (2005), получившей Пулитцеровскую премию.

Когда британский интеллектуал из Тринидада Сирил Джеймс в старости размышлял о своем нормотворческом рассказе о Гаитянской революции против французов, то упрекал себя за чрезмерную зависимость от показаний белых людей. Он полагал, что работай он немного усерднее, то смог бы раскрыть больше перспектив для гаитян. В общем и целом, понимание опыта колониальных подданных до сих пор достигается глазами белых, западных людей: управленцев, миссионеров и путешественников. “Имперская расплата” внесла свою лепту в выравнивание этого существенного дисбаланса в историографии Британской империи.

В книге исследуется один из наиболее мрачных периодов британской колониальной истории: подавление восстания подпольного кенийского националистического движения Мау-Мау в пятидесятых годах прошлого века, чье название стало впоследствии синонимом варварства. Элкинс, работавшая в качестве молодого ученого в британских и кенийских архивах, заметила пробелы в записях того периода, что навело ее на мысль о том, что подшивку могли изъять. Однако некоторые компрометирующие документы все же сохранились, и она начала собирать доказательства того, что британцы задержали куда больше 80 тысяч кенийцев, как признавалось ранее, и что среди использовавшихся против Мау-Мау тактик были чистой воды пытки. (“Возможно, за некоторыми исключениями”, говорится в одном из обнаруженных ею отчетов, арестанты “относятся к типу, который понимает насилие и реагирует на него”.) Так началась ее исследовательская “одиссея”, включая выездную работу в сельской Кении (на потрепанном Subaru по разбитым дорогам), что в итоге привело к публикации душераздирающих рассказов примерно трехсот выживших в организованной против Мау-Мау кампании.

В “Имперской расплате” Элкинс ловко переключается между изустными историями и архивными данными, чтобы описать британскую стратегию задержаний, избиений, голодания, пыток, принудительного каторжного труда, изнасилований и кастрации, призванную сломить сопротивление народа кикуйю, у которого было много причин сопротивляться, ведь британцы сначала его раскулачили, а затем, во время Второй мировой войны, вербовали за них воевать. В 1957 году один из губернаторов британских колоний сообщил своему начальству в Лондоне, что единственным способом сломить убежденных сторонников является “мощный удар”, оправдывая таким образом жестокую кампанию под названием "Операция Прогресс". Более миллиона мужчин, женщин и детей были загнаны в огороженные колючей проволокой деревенские поселения и концлагеря для перевоспитания, где царили условия, которые генеральный прокурор колонии в то время назвал удручающим напоминанием о содержании заключенных в нацистской Германии и коммунистической России.

Когда книга Элкинс получила Пулитцеровскую премию за нехудожественную литературу, некоторые ученые искренне удивились, будучи уверенными в том, что публикацией необоснованных утверждений она просто-напросто оклеветала британцев. Другие критики подвергли сомнению проведенный ею подсчет погибших и пропавших без вести представителей народа Мау-Мау: по ее словам, таковых около трехсот тысяч, но доказательств тому очень мало. Частично ее аргументация подтвердилась в 2011 году, спустя шесть лет после публикации исследования, которое помогло направить историю в новое русло.
В том году лондонские адвокаты, представляющие Кенийскую комиссию по правам человека и требующие возмещения ущерба пожилым кенийцам, пережившим пытки, представили Элкинс вместе с британскими историками Дэвидом Андерсоном и Хью Беннеттом в качестве свидетелей-экспертов. В ходе процесса сбора и истребования доказательств британское правительство было вынуждено объяснить происхождение памятки с подробным описанием воздушной перевозки документов из Найроби. После многолетних возражений правительство признало, что вывезло из Кении крупный архив ˗ а также, как выяснилось, из тридцати шести других бывших колоний. Документы прятали в секретном хранилище в Хэнслоп-парке, которое Министерство иностранных дел делило с британскими спецслужбами. Теперь же всплыли документы, которые подтвердили ключевые аспекты как версии Элкинс, так и рассказов выживших Мау-Мау. В громком деле о репарациях 5200 кенийцев, подвергшихся жестокому обращению во время восстания, получили по 3800 фунтов стерлингов, а правительство официально признало применение пыток во времена Британской империи.

“Наследие насилия”, как и предыдущая книга Элкинс, представляет собой помесь ужасающих деталей с историческим и тематическим контекстами. И здесь автор тоже иногда опирается на сомнительную статистику, включая устаревший вывод о том, что почти две трети британской общественности гордятся Британской империей. (К 2020 году, как указывает собственный источник Элкинс, их доля сократилась менее чем до трети.) Тем не менее, кое-что из того, о чем она рассказывает, рушит многие общепринятые истины, включая историю о методах политической пропаганды в межвоенной Палестине, которые вывели жестокость либерального империализма на новый уровень.
В конце тридцатых годов в Палестине шло восстание, спровоцированное возникшими в городах и селах радикальными популистскими движениями. Обездоленные сельские жители стекались в городские районы, а сионистские колонии быстро расширялись с целью размещения еврейских беженцев из Европы. Чтобы подавить восстание, полицейский аппарат, к созданию которого приложил руку все тот же Хьюи Тюдор, вырос до двадцати пяти тысяч человек, включая две армейские дивизии. (Сам Тюдор, опасаясь угроз расправы со стороны ИРА, предпочел более спокойную жизнь торговца рыбой в Ньюфаундленде.) Элкинс, основываясь на недавних работах Лале Халили, Джорджины Синклер и других историков, демонстрирует сосредоточение в этой боевой силе всей имперской тактики.

Из Ирландии пришли военизированные методы и использование бронированных автомобилей; из Месопотамии ˗ опыт воздушных бомбардировок и обстрелов деревень; из Южной Африки ˗ использование доберманов для выслеживания и нападения на подозреваемых; из Индии ˗ методы допроса и систематическое использование одиночного заключения; из северо-западного Раджа ˗ использование живых щитов для обезвреживания наземных мин. Один солдат вспоминал следующее об использовании арабских заключенных: “В случае обнаружения фугасов подрывали их именно они. Довольно подло, но нам нравилось”. Другие методы, похоже, были изобретены британцами в Палестине: ночные налеты на подозрительные общины, пропитанный нефтью песок в глотках местных жителей, клетки под открытым небом для содержания обитателей деревень, массовый снос домов. Элкинс предполагает, что, совершенствуя такую тактику на палестинцах, офицеры приобретали навыки, которые позже использовали после отправки в Аден (на юге современного Йемена), на Золотой берег, в Северную Родезию, Кению и на Кипр. Словом, Палестина стала "мастерской" силовых мер Империи.

Чтобы узаконить механизм контроля в Палестине, британцы снова переворошили империю, на этот раз в поисках способов обеспечения законной вседозволенности. Алгоритмы чрезвычайного положения предусматривали разрешение коллективных репрессий, задержаний и уничтожения имущества, а также цензуру и депортацию. Военные чиновники требовали введения в Подмандатной Палестине военного положения, но генеральные прокурор и стряпчий их просьбу отклонили. Их беспокоил прецедент передачи власти военным, и, кроме того, палестинские суды вполне могли возразить, что никакого военного положения не было. Более элегантным решением было расширить полномочия главы гражданской исполнительной власти. Приказ 1937 года предоставил ему право издавать любые постановления, “которые, по его неограниченному усмотрению, представляются ему необходимыми или целесообразными для обеспечения общественной безопасности, защиты Палестины, поддержания общественного порядка и подавления мятежей, восстаний и беспорядков, а также для поддержания поставок товаров и услуг, необходимых для жизни общины”. Таким образом, британские войска и полиция могли свободно действовать “практически без ограничений или страха судебного преследования”, пишет Элкинс. Как и в случае с арсеналом пыток и репрессий, эти путеводители по имперской безнаказанности станут шаблоном для будущих кампаний.

Защитники империи, такие как историк Нил Фергюсон, настаивают на том, что верховенство закона оказалось лучшим подарком Британии своим колониям, когда те со временем добились независимости. По мнению Элкинс, положения, которые аннулировали верховенство закона, были жизненно важным наследием. Неуверенные в себе местные лидеры, некоторые из которых были назначены Уайтхоллом, изо всех сил пытались управлять политико-территориальными единицами, где колониальная политика обострила социальные разногласия. Чтобы подавить политическую оппозицию, они с готовностью обращались к чрезвычайному законодательству колоний и юридическим уловкам. Внедрять паттерны им помогали “офицеры связи службы безопасности” ˗ внедренные в бывшие колонии агенты MI5, которые обучали прибывающие националистические кадры методам сбора разведданных, допросов и внутренней безопасности. В 1957 году, вскоре после обретения Ганой независимости, ее лидеры исключили из британских законов о превентивном заключении право задерживать граждан на пять лет без суда и следствия. В шестидесятых годах прошлого века малайзийские чиновники, опираясь на британские модели, приняли законы, разрешающие задерживать подозреваемых на неопределенный срок. В семидесятых индийские лидеры использовали заложенные в их конституцию чрезвычайные полномочия для цензурирования прессы, тюремного заключения представителей политической оппозиции, очищения городских трущоб и даже стерилизации их жителей.

Наиболее устойчивым наследие имперского насилия было именно в Палестине. Британцы закрепили свою власть на территории, выпустив долговые расписки нескольким группам: арабским элитам была предложена перспектива независимого королевства или государства; сионистам ˗ перспектива национального очага; европейским союзникам ˗ перспектива раздела. Поскольку народы этого края были натравлены друг на друга посредством изменений британской политики, грядущие циклы насилия и репрессий были предрешены. Вскоре после того, как в 1947 году голосование в Организации Объединенных Наций разделило Подмандатную Палестину на еврейское и арабское государства, израильские силы безопасности начали подражать британским методам, начиная с убийств мирных жителей до уничтожения целых деревень. В 1952 году контролируемый Британией концерн, занимавшийся добычей карбоната калия и других минералов Мертвого моря, чью огромную ценность Хьюи Тюдор восхвалял Черчиллю, незаметно перешел под контроль израильского правительства. В 1969 году, когда премьер-министр Израиля Голда Меир заявила, что такого понятия, как палестинцы, не существует, она в некотором смысле имела ввиду тот процесс уничтожения признания и прав, что Британская империя начала полвека назад.

Тем не менее, “Наследие насилия” идет дальше, чем детализация пороков империи; в нем содержится более масштабный тезис, касающийся необычайной устойчивости либерального империализма. Проверить тезис можно через его способность объяснить не только то, как существовала Империя, но и то, как она сошла на нет. И именно здесь версия Элкинс сталкивается с проблемами.

Я вырос в постколониальных штатах Кении, Сенегала и Индии, и постоянно слышал по государственному радио животрепещущие истории об “отцах нации”. Позже, столкнувшись с исследованиями, которые отражали довод Галлахера о том, что деколонизация “редко была победой борцов за свободу”, я стал смотреть на националистическое мифотворчество более холодным взглядом. Более, но не абсолютно холодным: интересно, действительно ли великий, раскачивающийся на волнах корабль империи, как выражался Галлахер, отличался таким бесстрашием, что пошел ко дну “без мучений” по собственной команде? Неужели деяния местных героев ничего не значили?
Поэтому я не мог оторваться от книги Элкинс с первых же страниц, где она говорит, что история либерального империализма ˗ это “также история требований низов”. Одна яркая глава посвящена Сирилу Джеймсу, Джорджу Падмору и другим чернокожим антиколониальным радикалам тридцатых и сороковых годов девятнадцатого века, которые в пронзительной прозе разоблачали лицемерие империи. Не обошла она вниманием и кипрских активистов пятидесятых годов, когда они сотрудничали с греческими юристами и лондонским Движением за колониальную свободу, чтобы привлечь международное внимание к британской кампании убийств и пыток. Но Элкинс считает, что, в конечном счете, эти и другие ненасильственные вызовы со стороны колониальных субъектов и их союзников по всему миру “мало повлияли на охватившее империю влияние насилия”.
Для нее все подобные усилия были обречены на провал из-за убежденности в способности либерального империализма поглощать и нейтрализовывать критику ˗ то, чего не могли сделать более хрупкие идеологии, такие как нацистский Lebensraum. Подданные британских колоний протестовали, в парламенте поднимались вопросы, проводились расследования, отчеты печатались и откладывались в долгий ящик, и, в конце концов, репрессивный потенциал проявился с умеренной силой. Либеральный империализм, по словам Элкинс, представлял собой, таким образом, самовосстанавливающуюся и постоянно расширяющуюся сеть. Когда собственная теория натыкается на стену риторики об окончательном распаде империи, сформулированной в основном с точки зрения расчетов высокой политики о том, когда отказаться от власти в пользу влияния, на страницах ее книги будто бы вернулись призраки имперской истории, которые она хотела победить.

История Британской империи в двадцатом веке ˗ это также история вынужденного отречения. К сожалению, навыки криминалиста, которые Элкинс применяет в отношении обагренных кровью когтей империи, менее очевидны, когда речь заходит о националистической тактике, которая на протяжении десятилетий помогала ослаблять их хватку. Ли Куан Ю, работавший над тем, чтобы вытеснить британцев из Сингапура, сделал прекрасное замечание, что один из способов для слабых бросить вызов сильным ˗ стать ядовитой креветкой и “жалить”. В 1930 году Ганди начал свой Соляной поход с 25-дневного марша протеста против налога из-за британской соляной монополии, ˗ блестящий эпизод контрпропаганды, который не упоминается в книге Элкинс. В результате ненасильственной массовой мобилизации, за которой наблюдала международная пресса, в Индии британцы оказались ограничены в контексте объемов применявшегося насилия.

Как уверяет Элкинс, подход Ганди были неэффективен, поскольку единственным языком, который империя действительно понимала, был язык насилия. Она подробно рассказывает о том, как сионисты вроде Менахема Бегина и членов его подпольной организации "Иргун", обученные террору последователями Тюдора, прибегали к нападениям и убийствам для изгнания британцев. Колонизированные народы Африки и других стран отказались от насилия не так быстро. Независимо от того, сколь медленным и косвенным казался в тот момент прогресс, финансовые и моральные издержки империи все равно могли нарастать сверх приемлемого.

В конце пятидесятых годов прошлого века в протекторате Ньясаленд на юго-востоке Африки (ныне Малави) Африканский конгресс применил тактику отказа от сотрудничества в знак протеста против федерации, созданной британскими правителями в Южной и Северной Родезии с преобладанием белых поселенцев. Британцы объявили чрезвычайное положение и убили около пятидесяти африканцев ˗ выжившие делали все возможное, чтобы привлечь к этим зверствам внимание всего мира. Британцев вынудили организовать расследование целесообразности чрезвычайного положения, о чем судья Патрик Девлин в итоге опубликовал доклад. Верность Элкинс квази-фуколдианской теории всеобъемлющей сети либерального империализма заставила ее минимизировать влияние этого доклада. Но и на полке он не пылился. Через несколько недель после того, как в докладе Девлина колониальное правительство обвинили в управлении “полицейским государством”, представители Ганы привели этот резкий вывод в ООН, поскольку все чувствовали приближение эпохальной резолюции с официальным призывом к прекращению колониального правления. В течение следующих пяти лет британцы покинули одиннадцать колоний, в том числе Ньясаленд.
Хотя Элкинс время от времени указывает на разнообразие и “калейдоскопические процессы” империи, поиски некой объединяющей теории заставляют ее переходить от одного существенного различия в управлении совершенно разными колониальными территориями к другому ˗ переполненные договорные порты, разреженная периферия, группы поселенцев, одни владения приобретены в восемнадцатом веке, другие ˗ в двадцатом. Она исходит из существования “колониального государства” — блюстителя порядка и распространителя насилия в различных юрисдикциях империи, ˗ и все же способность применять насилие и контролировать его вряд ли существовала как единое целое. В конце тридцатых годов, когда в Подмандатной Палестине шло арабское восстание, на Ямайке с протестами выступили работники плантаций и фабрик, чьи бананы и сахар сразу стали ценнее палестинского карбоната калия. Поначалу, как и следовало ожидать, британцы убивали участников сопротивления, но, когда протесты набрали силу, империя не стала выпускать доберманов и усмирять рабочих, но пошла на уступки. Шесть лет спустя ямайцы одними из первых получили всеобщее избирательное право. Хьюи Тюдор ˗ лишь один из героев империи; были и другие.
К тому времени, когда Элкинс перешла к изучению примера Адена, который считает конечной точкой сюжетной линии имперского насилия после 1945 года, она, похоже, устала включать одну колонию за другой в свой уничтожающий нюансы идеологический аппарат: несмотря на целый век колониальной истории, портовому городу уделен всего один абзац. Возможно, столь грандиозной теории имперской власти нет нужды опускаться до конкретных примеров.
По мере изменения природы колониального управления во времени и пространстве менялся и либерализм, чье “вероломство” является предметом ненависти в книге Элкинс в равной степени, как и сама империя. Разновидности либерализма охватывали или приспосабливались к патернализму, расизму и авторитаризму, помогая обеспечить интеллектуальное прикрытие невообразимой жестокости. Тем не менее, либеральные философии также развивали идеи автономии, индивидуальности и коллективного самоуправления, которые, в свою очередь, заложили принципы законности, взятые на вооружение антиколониальными мыслителями и активистами. На фоне снисходительности колоний к цивилизационной адекватности своих народов они стремились научить западных либеральных коллег представлять политику в подлинно универсалистских терминах.
Однако в книге Элкинс вклад таких интеллектуалов, как Тагор и Йейтс, сводится к упоминанию в качестве “рассказов о страданиях и стойкости”, а Нгуги Ва Тхионго и Иосия Мванги Кариуки ценны лишь “историями о страданиях из первых рук”. Укоренившиеся предположения не так просто стряхнуть даже именующим себя историками-ревизионистами империи, и одно из таких предположений связано с разделением интеллектуального труда. Суждение о том, чьи идеи и действия учитывались при создании истории, считается прерогативой профессиональных историков, в основном западных. Они считают, что основная роль колониальных субъектов ˗ роль свидетелей: их задача, по словам Элкинс, состоит в том, чтобы записывать “душераздирающие обвинения”, которые они с коллегами впоследствии изучают и используют в своих трудах.
Ближе к концу “Наследия насилия” Элкинс возвращается к акции по восстановлению справедливости в отношении жертв Мау-Мау в лондонских судах, описывая в качестве кульминационного момента результаты ее работы на кенийском нагорье по сбору рассказов выживших, когда она помогла раскрыть миру “изнанку либерального империализма”. Чтобы подчеркнуть, с чем ей пришлось столкнуться, она в очередной раз ссылается на слова первого лидера Кении Джомо Кениаты: “Давайте договоримся никогда не оглядываться на прошлое”. Любопытно, но она не признает тот факт, что вскоре после этих его слов правительственные чиновники и рядовые граждане Кении инициировали многолетние усилия по преодолению британской помехи и реконструкции колониальной истории страны. Воспоминания были бременем не только белого человека. Ветераны Мау-Мау и бывшие заключенные тоже собирали свое прошлое по частям, смиряясь с вынужденной ролью простых зрителей процесса формирования собственной истории. И хотя долгое время движение было запрещено правительством, в исследовании историка Вуньябари Малобы отмечалось, что к середине восьмидесятых годов прошлого века его бывшие участники занимались сбором доказательств с целью опровержения создаваемых учеными нарративов. Вскоре историков-любителей стало насчитываться почти двести групп. Им помогали бывшие британские колониальные офицеры-диссиденты, такие как Джон Ноттингем, который женился на сестре генерала Мау-Мау, помог Кариуки писать мемуары и всячески пытался связать активистов движения с профессиональными историками, включая Элкинс.
Польза методологического принципа Элкинс заключается в том, что, поскольку официальным записям доверять нельзя, подбор исторических источников должен отличаться масштабом и глубиной. Поэтому я был удивлен, увидев, что такой проницательный ученый постоянно преуменьшает влияние антиколониальных мыслителей и деятелей. Когда она в очередной раз вспомнила о своей “изнуряющей” работе в Кении, одновременно рассказывая о великой борьбе колонизированного народа за раскрытие собственной истории, мне вдруг вспомнились воодушевляющие геройские рассказы моего детства ˗ рассказы, которые, как напоминает нам Элкинс, не всегда следует воспринимать и рассматривать в комплексе. Наравне с привлекаемыми ею историками Элкинс углубила наше все еще частичное понимание садизма и лицемерия Британской империи, присоединившись к тем писателям и драматургам, которые, по ее словам, напомнили миру о том, “что альтернативные нарративы похоронены под обломками могущества”. Однако чрезмерно упрощенные теории и сами по себе имеют тенденцию хоронить другие истории. Неудобная правда заключается в том, что либеральная мысль была источником как репрессий, так и сопротивления, а потому теории имперской власти, нетерпимые к подобной двойственности, могут не выдержать того критического изучения, которого они заслуживают.

Сунил Хилнани - профессор политологии и истории в индийском Университете Ашоки. Ранее был профессором политологии и директором Лондонского института Индии при Королевском колледже. Имеет ученую ступень в области истории и политики Индии.

Ссылка