Occupy Bethlehem, что значит «Захвати Вифлеем». В социальных сетях одно время была популярна фотография жительницы Аляски в красной шапке, с собаками и плакатом «Захвати тундру!».
У движения нет лидеров и типичных представителей. Большинство, конечно, составляют образованные молодые идеалисты из обеспеченных семей. Но в протестах участвовали и «синие воротнички», и члены муниципальных профсоюзов, и профессора университетов. Хватало социалистов, хиппи, знаменитостей и бомжей. Были даже банкиры. В финансировании протестов кто-то видел длинную руку известного смутьяна Джорджа Сороса, а некая Стейси Хесслер, жена банкира из штата Флорида, оставила семью и пришла в палаточный городок.
Лозунги тоже были разные. Как и на митингах в России, было много остроумных: «Свобода предпринимательства не охотничья лицензия», «Уолл-стрит, инвестируй в акции, а не в политиков!», «Плутократ, возвращайся на свою планету!» Как и на митингах в Израиле и Западной Европе, у всех этих протестов есть общая тема: они против неравного распределения доходов и бремени экономических трудностей. Они за более справедливое общество. Неважно, назывались они — «Захвати Уолл-стрит» или иначе, — люди в разных странах почему-то вдруг почувствовали, что одним все, а другим ничего. Общим стало убеждение, что население делится на 1% самых богатых, которые с каждым днем богатеют, и на 99% «остальных», кому все тяжелее сводить концы с концами.
Как говорит житель Нью-Йорка Джей-Эй Майерсон, который был среди «оккупантов» с самого начала, «американские протесты выросли из протестов во всем мире, они ими подпитывались. Демонстранты были солидарны друг с другом на разных континентах».
Почему? Почему протесты охватили как квазисоциалистические Францию и Израиль, так и капиталистическую Америку, страны с большим расслоением доходов и с небольшим? Почему протесты возникли именно сейчас, когда мировая экономика идет на поправку, а не в 2008–2009 годах, когда весь западный мир действительно испытал глубочайшее экономическое потрясение? И вообще, как устроено это чувство, которое вдруг выгоняет людей на улицу в поисках справедливости?
Поскольку проблема эта экономическая, ответы на вопросы должны знать именно экономисты. Но традиционная экономическая наука, которая ведет свое начало от Адама Смита, оказалась в тупике. Она основана на тезисе, что свободный рынок не только наиболее эффективный способ распределения экономических ресурсов, но и самый справедливый. Если же возникают перегибы, как, например, чрезмерная концентрация богатства в руках отдельных людей, то рынок должен эту ситуацию исправить. А требование экономической справедливости только нарушает работу свободного рынка.Свободный рынок — фундамент правой идеологии, и протесты на Уолл-стрит вызвали крайне негативную реакцию в правых кругах. Ньют Гингрич, претендент на право баллотироваться в президенты от Республиканской партии, так описал «Захвати Уолл-стрит»: «Все это движение основывается на положении, что мы им что-то должны. Они захватили парк бесплатно, они пользуются там туалетами бесплатно, они клянчат еду у тех, кому они не хотят за нее платить, и мешают тем, кто ходит на работу и платит налоги... Мы должны им просто сказать: «Найди себе работу, но сначала прими ванну».
Критика острая, но она не объясняет, откуда берутся протесты. Возможно, объяснение надо искать в относительно новой отрасли экономики, бихевиористской. В последние годы бихевиористы набирают силу и завоевывают академическое признание. Они утверждают, что экономика это не набор непреложных истин и механических законов, а сложнейшая живая система, в которой человеческая психология играет ключевую роль и в которой люди ведут себя скорее эмоционально, чем рационально.
Расслоение общества на богатых и бедных происходит уже давно. Но протесты стали спонтанно возникать не тогда, когда процесс набирал силу. Наоборот, 1980-е годы окрестили десятилетием алчности, и фраза «алчность это хорошо», сказанная героем Майкла Дугласа в фильме «Уолл-стрит», стала неофициальным девизом двух поколений. В то же время началась революция против налогов.
Сначала в Калифорнии домовладельцы восстали против чрезмерно высоких налогов на недвижимость, потом на популярные реформы пошли Лондон и Вашингтон. В итоге подоходный налог за последние десятилетия прошлого века был снижен в большинстве развитых стран, включая Нидерланды и Швецию, славящихся своим щедрым социальным обеспечением. В Евросоюзе к тому же упали и налоги на корпорации.
Признанные экономисты более 20 лет утверждали, что экономические битвы прошлого закончены, что свободный рынок победил, а любое государственное вмешательство — будь то перераспределение доходов, регулирование и планирование — вредно и чуть ли не аморально. Зато теперь на сайте econ4.org публикуется такое заявление за подписью нескольких сотен экономистов: «Мы поддерживаем усилия движения «Захвати Уолл-стрит» в стране и мире, направленные на то, чтобы освободить экономику от сиюминутной алчности богатого и влиятельного одного процента... Мы поддерживаем стремление создать экономику, служащую людям, планете и будущему, мы солидарны с «оккупантами» в их демократическом праве требовать экономической и социальной справедливости».
Очевидно, что на улицы людей вывела не сама объективная реальность расслоения общества и деление его на супербогатых и более или менее бедных, а скорее обострившееся ощущение несправедливости, чувство, что «так нечестно».Равенство, братство
Возьмем Израиль. Там протесты начались летом 2011-го, еще до «Захвати Уолл-стрит». Предлогом послужил дефицит недорогого жилья. Тысячи недовольных — многие из них бездомные — поставили палаточные городки сначала в Тель-Авиве, а потом по всей стране. Проблема жилья оставалась в центре внимания недолго, по-настоящему демонстрантов волновал вопрос национальной солидарности. Как писал тогда израильский писатель Амос Оз, «участники протестов не просто требуют социальной справедливости или кричат «долой правительство», первое, что они утверждают, — это «Все мы братья». На примере Израиля хорошо видно, как с течением времени менялось понятие о справедливости и как это отразилось в протестах.
Еврейское государство было основано на эгалитарных, социалистических принципах. Опорой его служили кибуцы, в которых выросли первые политические лидеры и воспитывалась военная элита. В кибуцах существовало полнейшее экономическое равенство. Это были своего рода колхозы, разве что вступали в них добровольно. Вся собственность, кроме личных вещей и одежды, была общая, так что никто не был богаче соседа.
Оз в своей статье о протестах пишет: «В свое время Израиль был более эгалитарным, чем большинство стран на свете. Не было ни безнадежной бедности, ни кичливого богатства. Ответственность за бедных, за тех, кто нуждается, ощущалась не только на экономическом уровне, но и эмоционально».
В первые десятилетия существования страны в израильской культуре равенство отождествлялось с экономической справедливостью. Но в 1980-е годы понятие справедливости начало меняться. Встал резонный вопрос: если ты умнее, работоспособнее и удачливее соседа, если ты что-то изобретаешь, строишь или создаешь, почему ты должен делиться с теми, кто не хочет или не может ничего делать? К концу прошлого века оформилось представление, что каждый должен зарабатывать по труду и его личное благосостояние должно отражать его рыночную стоимость.
Таким образом, равенство и справедливость оказались все же вещами разными. Да, экономическое равенство, которое достигается высокими налогами и перераспределением доходов, а также жестким регулированием рынка или наличием профсоюзов, справедливо для тех, кто беднее. Но несправедливо для тех, кто умнее, изобретательнее, работоспособнее, для предпринимателей, которые учреждают компании и приумножают не только свое состояние, но и национальное богатство, а также для тех, кто в результате их деятельности получает работу.
Понятие о справедливости зависело и от уровня экономического развития. На раннем этапе, пока Израиль был бедной страной на грани выживания, ограниченные ресурсы нового государства распределялись примерно поровну, и это считалось справедливым. Но когда благосостояние выросло и военная мощь страны обеспечила безопасность, израильтян перестало удовлетворять экономическое равенство. Они захотели иной справедливости: возможности получать столько, сколько реально стоит каждый индивидуум, а не делиться с другими. Миллиарды заработают единицы, но для большинства стала важна возможность разбогатеть.Успешная модель
Израиль прошел, по существу, тот же путь, что США и Англия. В этих странах в первые послевоенные десятилетия, пока они оправлялись от Великой депрессии и войны, налоги на очень богатых были по сегодняшним меркам грабительскими, доходили до 80–90% доходов. В годы правления Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана обе страны резко повернули к более «чистому» капитализму. Основываясь на учении Чикагской школы и ее основателя, нобелевского лауреата Милтона Фридмана, общество решило, что будет более справедливо, если богатые будут еще больше богатеть.
Рейган считал, что отбирать у самых умных, талантливых и работоспособных людей их доходы и передавать их государственным чиновникам и менее продуктивным членам общества было верхом несправедливости. В результате высшая налоговая ставка в США в 1982 году упала с 70 до 50%, дойдя к 1988 году до 28%. Сейчас она составляет 35%.
Поначалу ожидалось, что богатые, богатея, помогут и бедным: растущее благосостояние должно было по капле просочиться вниз. Тогда эта теория так и называлась — Trickle-down economics («экономика просачивания»). Более того, предполагалось, что, снизив налоговые ставки на богатых и состоятельный средний класс, государство повысит их работоспособность, и тем самым размер налоговых сборов увеличится. В честь изобретателя этой идеи, экономиста Лаффера, она получила название кривой Лаффера. Ничего этого, однако, не случилось, и теперь Trickle down и Laffer curve если и упоминаются, то в сугубо ироническом контексте.
Традиционная экономика хорошо объясняет, почему общество выбрало свободный рынок: потому что свободный рынок более эффективен, и, естественно, действуя рационально, общество предпочло самое эффективное решение. И действительно, последние три десятилетия были периодом бурного экономического роста и технологического прогресса, шедшего на волне предпринимательства и острой конкуренции на рынке. За эти годы буквально с нуля , из гаражей и подвалов возникли сотни тысяч стартапов, из которых в жестокой борьбе за выживание выросли многомиллиардные конгломераты. Они создали миллионы рабочих мест и в корне изменили современное общество.
Израиль, в частности, являет собой удачный пример успеха такой «предпринимательской экономики». По числу стартапов и объему котировок на рынке новых компаний NASDAQ маленький Израиль уступает лишь США. Эта рыночная система прошла через серьезное испытание в 2008 году и выжила: сейчас американская экономика опять на подъеме, а израильская и вовсе почти не почувствовала экономического спада. Тем не менее волна протестов началась именно в Израиле, а в США достигла широкого размаха. Чтобы рационально объяснить время и место обострения чувства несправедливости, экономисты обращаются к эволюционной психологии.
Часть протестующей природы
Один из основателей бихевиористской экономики, профессор Корнеллского университета и автор экономической колонки в «Нью-Йорк таймс» Роберт Фрэнк, еще в 1985 году написал книгу «Выбор своего пруда». В ней утверждается, что человеческое желание стать «большой рыбой в своем пруду» (то есть добиться определенного статуса в обществе) — это важнейший двигатель экономики. Профессор Фрэнк пишет, что основателем экономики следует признать не Адама Смита, а Чарлза Дарвина с его теорией борьбы за выживание и адаптацию видов.
Эволюционные психологи Сара Хилл и Дэвид Басс из Университета штата Техас в Остине считают, что в процессе естественного отбора человек вдобавок к стремлению поднять свой статус в глазах окружающих выработал такое дополнительное качество, как зависть.
На первый взгляд зависть может показаться чувством, мешающим в борьбе за выживание. Завистников не любят и считают слабаками. Однако зависть играет и крайне важную положительную роль. Как писал задолго до эволюционных психологов Юрий Трифонов: «Зависть — совсем не то мелкое, дрянное чувство, каким представляется. Зависть — часть протестующей природы, сигнал, который чуткие души должны улавливать». Иными словами, зависть заставляет нас внимательно наблюдать за успешными членами общества, а также выявлять и перенимать качества, которые делают их успешными. Зависть, пишут Хилл и Басс, помогает нам успешно бороться за ресурсы, поэтому мы склонны завидовать тем, с кем конкурируем напрямую. Например, мужчины чаще завидуют другим мужчинам, чем женщинам. Более того, конкуренция у мужчин сильнее, а это значит, что они более склонны к зависти.
Дорогие вещи, их редкость, эксклюзивность и элитарность посылают нам важный сигнал: мы должны больше стараться, чтобы улучшить свое положение в обществе. Поскольку эти вещи достаются тем, у кого больше денег, значит нужно стать богаче.
Однако мы завидуем тем, кто находится в нашем непосредственном кругу, кого мы видим своими прямыми эволюционными конкурентами. Возможно, при гигантской пропасти, возникшей в обществе между богатыми и бедными, мы перестаем завидовать богатым. Если я, например, с трудом кормлю семью, как я могу считать себя конкурентом, скажем, Сергея Брина, который собирается слетать туристом в космос?
Наш взгляд на наше собственное материальное положение обычно не отражает объективную ситуацию, а зависит от экономического положения наших друзей, соседей, сослуживцев и прочих людей, нас окружающих. Причем даже не от их реального положения, а от того, как мы его себе представляем. Зависть позволяет нам успешно конкурировать в обществе, стремиться достичь первенства, что, в свою очередь, определяет успешное продолжение рода. Казалось бы, такая модель должна обеспечить гармоничное существование общества. Но Роберт Фрэнк видит тут более сложную проблему. Прошлой осенью как нельзя кстати вышла его книга «Экономика по Дарвину. Свобода, конкуренция и общие блага». Он писал ее задолго до всяких протестов, но она дает интересное объяснение движению «Захвати Уолл-стрит».
Качества, которые помогают выжить индивидууму, утверждает Фрэнк, часто вредят выживанию вида. Например, у некоторых видов тюленей отдельные самцы значительно превышают самок и других самцов размером и весом. Это потому, что в конкуренции среди тюленей размер играет важную роль. В результате 4% самцов становятся отцами 88% детенышей. Это приводит к дальнейшему утяжелению самцов, снижает генетическое разнообразие и ставит целый вид в зависимость от небольшого количества особей. Каждый гигантский тюлень обладает буквально чрезмерным весом в обществе, а значит, не сумев спастись от белой акулы, становится слишком важной потерей.
Среди людей бедные, как показывает статистика, не испытывают недостатка в потомстве, но Фрэнк видит другую опасность для человеческого общества. Богатые «особи», добившись успеха, бездарно расходуют ограниченные экономические ресурсы. Тут включается цепная реакция зависти. Мы все завидуем и пытаемся подражать тем, кто чуть нас богаче. Мы покупаем более дорогие автомобили и строим большие дома. Богатые же, чтобы выделиться, тратят еще больше на машины и строят совсем огромные хоромы. «Теперь вы тратите на дом на 50% больше, чем можете себе позволить — это как раз и есть краткое объяснение, как средний класс в последние три десятилетия оказался в такой тяжелой ситуации», — считает экономист.
Иными словами, свободный рынок, вопреки традиционным уверениям экономистов, далеко не всегда способен самокорректироваться, главным образом, потому, что мы не строго рациональны. Качества человеческой натуры, которые развились за тысячи лет эволюции, заставляют нас принимать «глупые» решения.
Поняв же, почему модель свободного самодостаточного рынка не работает, можно проследить, как возникает социальный взрыв. Когда в 2008 году началась «великая рецессия», богатые на первых порах пострадали даже больше, чем бедные. Упали цены на акции, да и вся мировая финансовая система оказалась под угрозой, что нанесло очень серьезный удар по богатым. Бедные почувствовали себя ближе к богатым, пропасть между условным мной и условным Сергеем Брином вроде бы уменьшилась. Но потом, когда кризис перешел из критической фазы в вялотекущую и хроническую, богатые оказались в значительно лучшем положении. Они не только вернули все потери, но и находятся сегодня в плюсе. На Уолл-стрит, во всяком случае, цены на акции вернулись к показателям первой половины 2008 года. Безработица между тем остается на уровне 8–10%, а цены на недвижимость, на одноэтажные дома (которые составляют основной актив средней американской семьи) до сих пор продолжают падать. Таким образом, по Фрэнку, «жирные тюлени» становятся еще «жирнее», и в результате общество после кратковременной спайки расслаивается, оно слабеет.
«К прошлому году стало понятно, что виноват не кризис, а вся система, — говорит нью-йоркский блогер и участник «захвата» Уолл-стрит Джесси ЛаГрека. — Наши политические лидеры, как обычно, раздали деньги банкирам и одному проценту самых богатых, тем, кто финансирует их избирательные кампании. А остальным 99 процентам сказали: «Если хотите, можете умереть». Его соратник по протестам Майерсон уверен, что «это вопрос не экономики, а политической экономики. Анархисты, социалисты всегда протестовали против системы. Теперь же это стало массовым движением, которое поддержали члены профсоюзов, студенты, простые американцы. Они вдруг поняли, что система работает на тот самый один процент населения».
Это чувство солидарности большинства и заставляет демонстрантов выйти на улицу именно сейчас, когда после затяжного экономического кризиса общество ослаблено.Общее благо эгоистов
Баланс между эгоизмом и солидарностью необходим и недостижим одновременно. Действуя поодиночке в своих корыстных целях, мы можем создавать крайне ценное — телефоны и планшетники Apple, поисковую систему Google или интернет-аукцион eBay. Но для общего блага, и даже для выживания, этого недостаточно. «Как могут люди, чья основная черта эгоизм, работать ради общего блага?» — спрашивает профессор Фрэнк. Парадокс в том, что выработанные в процессе эволюции эгоизм и зависть способны заставить людей требовать справедливости и солидарности. На первый взгляд демонстранты «Захвати Уолл-стрит» ничего не добились. Их лозунги были очень нечеткие, их идеа лизм не был жизнеспособен. Новых палаточных городков полиция им строить уже не даст. Тем не менее влияние протестов оказалось очень велико.
С прошлой осени общественное сознание претерпело серьезные изменения. Богатство вдруг перестало считаться такой уж добродетелью. Над республиканцами, которые называют богатых, финансирующих их избирательные кампании, «создателями рабочих мест», смеются комики на телевидении, заменяя во всех популярных словосочетаниях слово rich на job creator. О безудержных тратах супербогатых с неодобрением начала писать даже крайне консервативная «Уолл-стрит джорнэл» — газета, которую читают состоятельные люди. Политическое влияние денег подвергается резкой критике, особенно в президентской избирательной кампании этого года.
Молодежь, которая сегодня протестует и требует более справедливого распределения общественных ресурсов, — это не маргиналы и не идеалисты. 15 лет назад, на пике пузыря интернетовских компаний, такие же молодые ребята, ровесники сегодняшних «оккупантов Уолл-стрит» и выпускники тех же вузов, презрительно отвергали предлагаемые им шестизначные зарплаты, создавали свои стартапы, завидовали Биллу Гейтсу и основателю корпорации Oracle Ларри Эллисону и мечтали сами вскоре стать миллиардерами. Тогда это им казалось верхом социальной справедливости.
Однако финансовый кризис 2008 года нарушил хрупкое равновесие зависти и солидарности. Когда кризис закончился и общество попыталось вернуться к привычному устройству, именно это и вызвало протест.
Оказалось, что изменилось само понятие справедливости, при котором «правильную цену» каждого определял свободный рынок. Причем в это поверили если не 99% населения, как утверждали «оккупанты», то во всяком случае очень многие, включая, например, одного из самых богатых людей на свете, финансиста Уоррена Баффетта. В какой-то мере для таких как он крайне дальновидных «жирных тюленей» это вопрос самозащиты: они видят, что общественный консенсус полностью изменился, что они потеряли престиж, перестали быть ролевыми моделями.
Какой консенсус возникнет в результате и как будет выглядеть новая экономическая система, пока еще никто не знает. Но волна протестов, прокатившихся по миру за последний год, показывает, что возврата к старой системе, скорее всего, не будет.