Я чувствую не просто поддержку, а колоссальное, сильнейшее сопереживание и доверие, огромную сопричастность и вовлечённость родных и близких мне людей.
Собственно говоря, до сих пор, когда я об этом думаю, я не могу это рационально объяснить. Люди действительно воспринимают беду своей донбасской родни — в самом широком смысле — как свою. И сколько бы мы не чурались пафоса, здесь приходиться сказать: я воистину горжусь своим щедрым и добрым народом.
Кто-то мне рассказал, как один украинский командир, кажется, его фамилия Семенченко, собирал по всей Украине, при помощи телевидения и всех прочих «громкоговорителей», гумпомощь ВСУ. Мне потом показали цифры их сборов, я посмеялся. Я собирал за пять часов, даже меньше, чем за пять часов, столько, сколько они собрали за месяц.
Вам, безусловно, доверяют люди. Не только как самому читаемому современному писателю (если не считать сериальную «попсу»), но и как общественному деятелю, в котором многие видят манифестанта востребованной идеи «русского мира».
На самом деле, в прошлом году по количеству проданных книг я обгонял большинство авторов и сериальной попсы тоже. Не ради бахвальства, а во славу русского читателя хотел бы отметить этот факт.
Вы не хотели бы попробовать себя в качестве профессионального политика, то есть заняться не только публицистикой, общественной работой, но, например, выдвинуться на выборную должность в исполнительную или законодательную власть?
С 1999 года я нацбол, член партии «Другая Россия». Я убеждён, что опосредованное, зачастую незримое влияние этой партии на ситуацию в стране многократно значимее деятельности тонны депутатов «в развес». Всё, что мы говорили и писали ещё в 90-е, сегодня стало повесткой дня.
Наконец, «Другая Россия» — единственная партия, у которой в Новороссии два боевых подразделения, в ЛНР и ДНР. У нас сотни людей, «левых» активистов нашей организации, отсидели в тюрьмах — за ненасильственные антибуржуазные акции.
Поэтому я никуда уходить из партии не собираюсь, выборные должности меня не интересуют, а общественной работой я занимаюсь всю жизнь и так. За так.
Заметно, что так называемая «либеральная тусовка» теряется, когда речь заходит о Вас. Они не знают, как Вас воспринимать: с одной стороны, Вы захватили все литературные премии, которые они создавали «для своих», и игнорировать это невозможно. С другой — Вы точно не работаете на разрушение России, а прямо наоборот. Как складываются Ваши отношения с «либералами»? Вы чувствуете давление с их стороны? Есть ли тот Рубикон, перейдя который, обретаешь иммунитет от всяческого давления?
Я иногда пытаюсь об этом думать, но сразу устаю. Я стараюсь доверяться своей судьбе или чему там? — звезде.
Давление? Ну, наверное, что-то такое есть, но это не давление, а постоянный шумовой фон: эти люди пишут и говорят обо мне столько глупостей и гадостей, что я понемногу начинаю гордиться собой. К тому же они совершенно низкопробно врут и постоянно подставляются в связи с этим. Если бы мне пришло в голову с ними судиться, я бы давно разбогател.
Тут одна критикесса, к примеру, утверждала в крупном печатном издании, что я кидал в неё бутылкой. Я прочитал и охнул. Какой? С подсолнечным маслом? С письмом капитана Гранта? Я её видел один раз в жизни, был совершенно трезв, сидел, замечу, за одним столиком с Машей Гайдар, и эту больную на часть головы критикессу даже позвал за наш столик. Так откуда такие фантазии? Может быть, ей хотелось, чтоб я напугал её бутылкой? Так она стала бы себя больше уважать? Я не могу расшифровать всё это, увы.
Короче, про Рубикон. С какого-то момента я чётко для себя понял: мне пофигу всё, что там по моему поводу произносится. Вот просто всё равно. Потому что в тех категориях, которыми я живу, я сам имею двадцать пятое значение. Мне важны значимость и сила моей Родины, мир на Донбассе и свобода Новороссии.
Еще я остро осознаю сущность и величие русской классической литературы, которую мы совершенно бездарно представляем собранием «исусиков», слезливых гуманистов, истериков и «общечеловеческих» невротиков, в то время, как русская литература — это Денис Давыдов, который, между прочим, взял Дрезден и въехал туда со своим партизанским отрядом, бородатый русский поэт; литература автора «Клеветникам Европы» и «Полтавы»; литература автора «Тараса Бульбы»; корнета московского ополчения и поэта Петра Вяземского; адъютанта Милорадовича; Фёдора Глинки; поручика московского ополчения Василия Жуковского; штабс-капитана Рыльского пехотного полка Константина Батюшкова; Лермонтова; Бестужева-Марлинского; участника чеченской и крымской кампаний Льва Николаевича Толстого; Гумилёва; литература автора «Двенадцати» и автора «Песни о великом походе»; патентованного империалиста и ватника Брюсова; литература громового Маяковского и беспощадного Багрицкого; литература отчаянных русофилок Ахматовой и Цветаевой и блистательных военкоров, солдат и офицеров Великой Отечественной…
Я их голоса слышу, их тени вижу — и кривлянье наших псевдогуманистов, квазидемократов, борцов с русским «крепостным сознанием» на этом фоне кажется таким нелепым, таким смехотворным. Единственный парадокс: как эти кривляки ухитрились выдать себя за наследников такой литературной традиции?
Мы по другим законам живём и ставим на другое. Это Максим Кантор и Светлана Алексиевич побежали Нобелевку получать, и ублажают слух западных фарисеев, а мы тут перебьёмся, у нас Родина есть.
Стандартный образ/архетип писателя — затворник в башне из слоновой кости, который не вовлечен в события, а отстраненно и «мудро» их наблюдает (Пимен). О Вас предположить такое немыслимо. Что тут первично: литературное чутье заставляет включить гражданскую позицию, или социальная активность провоцирует писательское мастерство?
Да ничего не мешает быть сочинителю то затворником и наблюдателем, то участником. Я полгода живу затворником, полгода «участвую». Не знаю, где тут чутьё, где активность — я не делю эти вещи.
Лучше всего я чувствую себя в деревне, в лесу, у меня тут вообще ничего не работает, кроме лампочки, в том числе телефоны не ловят… Но если я слышу, что где-то там стреляют — я, конечно, вздохну, в речке Керженец лицо ополосну и поеду.
Вас не застать в Москве, география Ваших перемещений по стране впечатляет. Вы видите воочию противопоставление Москвы и России? Насколько справедлив и верен тезис о том, что «Москва — не Россия»?
Я не москвич, я всё время там проездом, мне сложно судить. По-моему в Москве живут в огромном количестве самые вменяемые, читающие, добрые и славные люди в России.
Но сама аура этого города… Это самодовольство, самоуверенность, снисходительность другой части москвичей — иногда слишком заметны.
В России нет ни одного города, где во время присоединения Крыма или бомбёжек на Донбассе на улицу может выйти 80 тысяч человек с украинскими флагами. Ни одного. В остальных 150 крупных городах в таких митингах участвуют по восемь человек. В Москву слишком много приехало неведомо кого. Вы там почаще по сторонам оглядывайтесь, а то мало ли что.
В Санкт-Петербурге, между прочим, такого нет и в помине, в том числе и в литературной среде. Там Краснов, Секацкий, Левенталь, Аствацатуров, Носов, Москвина — все вполне себе просвещённые консерваторы, их не клинит, как московскую публику, у них всё на местах.
Кстати, когда в XIX веке столицей был Санкт-Петербург, всё было ровно наоборот. Москва была спокойна и разумна, а по Питеру, скажем, в Крымскую кампанию, бегали истерики и кричали: «Мне стыдно за Россию! Мне стыдно быть русским!»
Я когда читал об этом в разных мемуарах, то хохотал. Всё такое одинаковое из века в век.
Уверен, многие Ваши поклонники хотели бы, чтобы Вы были и оставались сугубо писателем. Они считают, что Ваша общественная деятельность, музыкальные выступления отнимают у публики новые литературные шедевры. Как тут быть? Есть ли вообще данная проблема?
Ну, если есть такая проблема, то не у меня. Люди, которые хотят, чтоб я не писал публицистику или песню «Пора валить тех, кто говорит: «Пора валить», просто хотят, чтоб я заткнулся — вот и всё. Чтоб тискал рОманы, и меня не было бы слышно.
Как будто они все мои книги читают взахлёб и в промежутках впадают в хандру, не зная, что прочесть. Я публикуюсь с 2005 года, уже 10 лет, и каждые два года выпускаю по художественной книжке. Им надо, чтоб я писал с той же скоростью, как их любимый Пелевин, который им самим надоел?
Если я так буду делать, они скажут «Ах, этот Прилепин, он так достал своими повестями, занялся бы чем-нибудь другим».
Кстати, если б Пелевин прекратил писать по роману в год и запел, это было бы правильно. Или начал рисовать, к примеру.
Виктор Олегович, нарисуйте что-нибудь. Нарисуйте Сорокина. «Портрет Сорокина кисти Пелевина», представляете? «Влас и Вип». Можно за миллион продать. Дарю идею.
