Реакция либеральных идеологов на эти перемены резко колеблется между упорным отрицанием происходящих существенных изменений и предчувствием конца света. Хотя ЕС вряд ли способен на решительный поступок, наследники старого режима — Эд Милибэнд, Клегг, Мандельсон и сам брюссельский "хозяин" — подали голос, требуя приостановить, а по сути и вообще отменить итоги Брекзита. И даже сейчас, когда на президентских выборах в США чаши весов опять застыли в равновесии [оригинал статьи опубликован 7 ноября, за день до голосования в США. — Прим. ред.], многие держатся за былую веру, что либеральный статус-кво еще может быть восстановлен. Но избирательная кампания Трампа уже уничтожила двухпартийный консенсус о свободной внешней торговле, и в случае его победы партийная система, к которой принадлежат и его республиканские оппоненты, и Хиллари Клинтон, уйдет в историю. Либералы опасаются такого исхода, но догадываются, что он вполне реален, и возмущаются избирателями, отвергшими их просвещенное руководство. Неожиданно "глупость масс" пришла на смену "благоразумию толп" в главенствующем отныне языке вежливости. Однако мало кто задается вопросом, что в самом господствующем либерализме привело его к столь сокрушительному поражению.
Праздничное шествие либерализма сходит на нет, но либералы не могут продолжать существование, не веря, что они на стороне, как им угодно думать, исторической правды. Но беда в том, что единственное будущее, которое они способны себе представить, — это простое продолжение недавнего прошлого. И в этом между левыми и правыми либералами различий нет. Будь то сидящий в Сити "либеральный мейнстрим" Джорджа Осборна или идеологи тэтчеризма, ошарашенные Брекзитом и кипящие от негодования на эту помеху на пути к утопии свободного рынка, или же социал-демократы — эгалитаристы, настаивающие на перераспределении или "предраспределении" (predistribution), — вся эта публика смотрит на расплывшуюся картину настоящего.
Сегодняшние либералы резко расходятся во мнениях, как следует распределять богатство и ресурсы рыночной экономики. Но никто из них не ставит под сомнение тип рыночной глобализации, сложившийся за последние три десятилетия. Джордж Оруэлл, отрецензировав в 1943 году стопку "прогрессивных" книг для газеты Tribune, поделился наблюдением: "Меня поразило, с каким автоматизмом люди продолжают повторять фразы, модные до 1914 года. Две наиболее излюбленные из них — “уничтожение разделяющего нас расстояния” и “исчезновение границ”". По прошествии более 70 лет те же самые пустые формулы снова в ходу. В настоящее время либеральное мышление может функционировать лишь постольку, поскольку оно отгораживается от реальности.
Неудивительно, что при этом идут разговоры о вступлении в постлиберальный период. Достоинство идеи постлиберализма в том, что отступление от либерализма мыслится не как мятеж невежественных масс против просвещенных элит, а как результат недальновидных поступков самих либералов. Существует огромное различие между сформированным в мае этого года британским правительством, осторожно нащупывающим разумный способ обхождения с глобализацией, и мечтами Трампа о глобализации в одной отдельно взятой стране. И совсем уже другое — усиление антилиберальных сил по всему европейскому континенту.
Но признание того, что мы живем в постлиберальное время, отнюдь не означает, что мы должны отказаться от ценностей свободы и толерантности. Напротив, нам поручена задача обеспечить сохранение либерального образа жизни. Но величайшее препятствие на пути к этой цели, более серьезное, чем резкое неприятие нашего дела со стороны заклятых врагов либерализма, — это сама либеральная идеология, усматривающая в государственной власти главную угрозу свободе. На самом деле, у либеральных сообществ есть будущее только в том случае, если Гоббсова протекционистская роль государства будет немедленно восстановлена. Приведение в равновесие требований свободы и безопасности не обещает быть легким. Существует множество конфликтующих свобод, между которыми требуется сделать политический выбор. Но без требования безопасности и свободе быстро наступит конец.
***
Ничто не иллюстрирует упадок либерализма ярче, чем метаморфоза Лейбористской партии. Иногда принято понимать восхождение Корбина к власти как возвращение к троцкизму начала 1980-х.
[...]
Утверждение, что захват Корбином Лейбористской партии привел к возникновению рудиментарного либерализма крайнего толка, выглядит несколько странным. Он и его сторонники никогда не прекращали нападок на неолиберальную экономику — а под это общее понятие, кажется, попадает любая рыночная экономика в мире, — последовательно становясь на сторону тираний в своих антивоенных кампаниях, всегда нацеленных исключительно против политики западных правительств. Может показаться, что лейбористы при Корбине полностью отказались от либеральных ценностей, и некоторые даже поговаривают о новом левом фашизме.
Но это чересчур легкий путь к пониманию произошедших в партии изменений. Лейбористы Корбина — такие же криптофашисты, как и троцкисты. В некоторых аспектах эта партия, при поддержке Корбиным неограниченной свободы передвижения, воплощает собой гиперболизированную версию либерализма последнего поколения. В других аспектах она являет то, во что нынче превратился либерализм. Он всегда существовал в многообразии форм, но в последние десятилетия либеральное мышление пережило глубокую, радикальную мутацию. Из философии, нацеленной на теоретическое обоснование образа жизни, основывающегося на практике терпимости, он превратился в строй мышления, для которого враждебность по отношению к такому образу жизни сделалась главенствующим свойством.
"Инклюзивное" отношение Корбина к "Хамасу", "Хезболле" и ИРА вписывается в леволиберальное мировоззрение, поддерживающее антиколониальную борьбу в рамках более общей политики сохранения идентичности. Такое присвоение чужой культуры не кажется странным, так как в основном звучит в стенах университетов, которые сами всё более маргинальны в современном мире. Но в таком присвоении чужого опыта получает выражение то, что теперь воспринимается как один из либеральных принципов, — право каждого утверждать собственную идентичность, как они ее понимают; особенно если ее можно представить как идентичность угнетенного меньшинства и утверждать ее теми средствами, которые будут сочтены необходимыми. Если на пути такого утверждения стоит свобода слова, от нее можно отказаться. Если потребуется террор, да будет так. Произошел фундаментальный сдвиг в либеральном мышлении.
Один из признаков нового либерализма — придание правам человека (во всяком случае в избирательном употреблении) первостепенной значимости. В той или иной форме доктрины прав человека существовали на протяжении столетий, и концепция всеобщих прав просто получила словесное воплощение в Декларации ООН 1948 года. Но права человека заняли центральное и первостепенное место в либеральной мысли только в 1970-е годы, с появлением легалистских философских концепций Джона Ролза и Рональда Дворкина, утверждавших, что свобода может быть кодифицирована в виде устойчивой системы взаимоограничивающих свобод, которую можно регулировать судебными решениями. Выступая от лица правых либертарианцев, Фридрих Хайек со своими конституционными предложениями по ограничению демократии говорил о чем-то подобном.
Но защита свободы не есть лишь вопрос ограничения деятельности правительства. Урезание участия государства в экономике и общественной жизни может привести к уменьшению свободы людей; этот факт признавали либеральные мыслители предшествующего поколения. Мейнард Кейнс понимал, что свободная торговля предоставляет потребителям широкий выбор возможностей. Но понимал он также и то, что свобода выбора обесценивается, когда происходит быстрое и масштабное уничтожение источников дохода, и отчасти по этой причине отказывался делать из свободной торговли священную догму. Ему никогда не приходило в голову, что свободу можно сводить к списку прав.
Переход к либерализму, основанному на правах человека, имел разрушительные последствия для многих политических областей. Воинствующая идеология прав человека сыграла свою роль в некоторых из крупнейших внешнеполитических катастроф последнего времени. Гибельные военные авантюры эпохи Блэра – Кэмерона потерпели крах не из-за того, что их организаторы не распланировали должным образом свои действия после вторжения. Они провалились, во-первых, из-за того, что, свергнув деспотические режимы Саддама Хуссейна и Муаммара Каддафи, их инициаторы разрушили государственную власть в Ираке и Сирии, создав зоны анархии, в которых смогли свободно действовать джихадисты. Но главная причина их провала в том, что невозможно навязать права человека обществам, которые никогда о них не слыхивали и в которых большинство людей могут вообще не желать иметь эти права.
Любое предположение, что либеральные ценности не являются всеобщими, вызывает приступ праведного гнева. Либералы просто не могут не верить в то, что все человеческие существа втайне жаждут стать такими же, какими либералы воображают самих себя. Но это вера, а не факт. Вера в то, что либеральные ценности являются предметом всеобщего благоговения, не основана на эмпирических наблюдениях. И эти ценности уже не столь незыблемы даже в тех частях континентальной Европы, где еще буквально несколько лет назад они казались непреложными. На большей части земного шара их едва признают.
Принадлежность либеральных ценностей конкретному образу жизни стала центральной темой очерков, собранных в моей книге "Постлиберализм" (1993). Современный либерализм — поздний продукт иудейского и христианского монотеизма. Именно из этих религиозных традиций — в большей мере, нежели из греческой философии, — выросли либеральные ценности терпимости и свободы. Эти ценности считались всеобщими потому, что люди верили в их богоустановленность. Большинство либералов сегодня придерживаются секулярного мировоззрения и тем не менее продолжают считать, что их ценности обладают значимостью для всего человечества.
Никогда не было ясно, почему все должно быть именно так. В стандартном ответе ценности Просвещения призваны на борьбу с ценностями релятивизма, но при этом как-то забывается, что релятивизм вырос из Просвещения. Другие ответы обращаются к теориям социальных наук, утверждающим, что только либеральные сообщества могут быть современными. Наибольшую известность получили идеи Фрэнсиса Фукуямы; но все эти теории утверждают, что глобализация порождает по всему миру средний класс, требующий политической свободы, как когда-то в XIX и XX веках ее якобы требовала буржуазия.
В действительности же европейский средний класс связывал свою судьбу с авторитарными режимами столь же часто, сколь часто он поддерживал свободу и демократию. То же самое происходит в глобальном масштабе и сегодня. Большая часть среднего класса в России, кажется, успешно сочетает консюмеризм с национализмом, а в Китае большинство, похоже, желает лишь повышения уровня благосостояния и свободы своей частной жизни. В США, с другой стороны, бесконтрольная глобализация разрушает средний класс.
Если бы либерализм, господствующий в умах последнего поколения, был бы фальсифицируемой теорией, его бы давно уже отбросили. Невозможно установить связи между прогрессирующей глобализацией и распространением либеральных ценностей. Либералы сопротивляются подобному выводу, потому что это лишает их жизнь смысла. Для них либерализм — это суррогатная религия, обеспечивающая устойчивую иллюзию, что их ценности выражают смысл истории.
Эти рассуждения могут показаться весьма далекими от повседневной политики, но у них есть важные практические выводы. Либеральные общества не могут в своем выживании зависеть от истории. Они должны защищать себя, но для этого необходимо ослабить культ прав человека. Права человека могут иметь ценность в качестве символических барьеров против наихудших зол, таких как геноцид, рабство и пытки. Но когда права человека не обеспечены государственной властью, они не имеют никакого веса; и даже хуже того: они побуждают людей верить в то, что их защитят (как в Сребренице и сейчас в Алеппо), тогда как власти, которая могла бы их защитить, не существует. Права человека не могут служить лекалом для построения мирового порядка. Когда их используют для обоснования фанатичных военных кампаний, тогда под угрозу попадает тот образ жизни, который как раз и призван защищать права человека.
***
Отвращение, которое население испытывает к сложившимся элитам, вызвало некоторые любопытные ответные реакции. Постоянно слышны разговоры о том, что в ходе референдума о членстве Британии в ЕС в этом году в результате эмоционального неприятия мнений экспертов в утиль, якобы, был сдан и здравый смысл. Однако, насколько нам известно, те, кто претендует на особые прозрения в области экономики или политики, не выступили тогда с какими-либо серьезными заявлениями. Многое из того, что выдается за экспертное знание, состоит из спекулятивных и дискредитировавших себя теорий, таких как субкейнсианские идеи, поддерживающие накачивание экономики деньгами на постоянной основе и представление о том, что глобализация выгодна в долгосрочной перспективе всем. Когда раздраженные либералы говорят о триумфе эмоций над здравым смыслом, они имеют в виду, что избиратели игнорируют речи тех, кто раньше наставлял их лидеров, а ныне превратился в интеллектуальные развалины, и вместо этого реагируют на факты и личный опыт.
Чего британские избиратели точно не делают, так это не отказываются от того общества, в котором живут. По мнению некоторых критиков либерализма, необходимо отречься от индивидуализма в экономике и культуре. Таково послание книги Джона Милбэнка и Адриана Пабста "Политика добродетели" (The Politics of Virtue). Книга выдвигает неомедиевистское видение органического сообщества, не чуждое Хилэру Бэллоку и Г.К. Честертону, которых Милбэнк и Пабст одобрительно цитируют. Постлиберализм этого толка представляется мне тупиком в политике. Большинство британцев не хотят жить в органических сообществах. Они не испытывают ностальгии по воображаемому прошлому и не выказывают особой нежности в отношении клаустрофобной камерности неизменяющихся, гомогенных жилых районов. Они хотят того, что Томас Гоббс называл "удобной жизнью" (commodious living), — другими словами, удобства современной экономики — без хронической незащищенности, создаваемой необузданными силами рынка. Они не отвергают рыночный индивидуализм — они требуют его обуздания. Они желают жить в общей культуре, но вместе с тем рады тому, что она вмещает в себя различные убеждения и стили жизни.
В постлиберальном обществе свобода и терпимость обретают защиту под эгидой сильного государства. C экономической точки зрения, требуется перестать думать, будто первоочередная цель государства — продвижение глобализации. В будущем об успехе или неудаче правительства будут судить по тому, насколько оно способно обеспечить процветание и совладать с вызываемой глобализацией дестабилизацией. Ясно, что для этого нужен тонкий баланс настроек. Иначе есть опасность, что деглобализация может постепенно вырваться из-под контроля.
Новые технологии скоро разрушат установившиеся модели труда и жизни, какие бы усилия ни предпринимали правительства. Потребности населения невозможно удовлетворить полностью, но те партии, которые не будут ограничивать свободу рынка в интересах социальной сплоченности, обрекут себя на забвение. Тот тип глобализации, который сформировался за последние десятилетия, отныне не имеет политической перспективы.
Бессмысленно ожидать, что либералы постигнут суть происходящего. Ведь на их глазах распадается не только либеральный порядок, но и представление об их собственном месте в истории. Бывшие когда-то авангардом человеческого прогресса, они оказываются бессильными зрителями, взирающими на происходящее помимо их воли. Тем не менее, они настаивают на том, что выход из кризиса либерализма очевиден. Для него нужно все то же самое, что и раньше, но только в больших количествах — вливание более насыщенного раствора идеализма, непреклонная решимость обновить либеральные проекты прошлого. Они даже и помыслить не могут, что любой из этих проектов — например, свободная мировая торговля или свободное перемещение труда через национальные границы — нуждается в ревизии, а без того он окажется выброшенным на свалку. Единственный изъян предшествующей политики им видится в ее недостаточном либерализме.
Несокрушимая уверенность, смешанная с нарциссической тревогой, была определяющей чертой либерального мышления издавна и остается таковой до сих пор. Но сейчас чувствуется уже совсем иное настроение либералов. Единственное, что действительно осталось от либерализма, — страх за будущее. Когда мир, каким либералы его якобы знали, исчезает на глазах, у многих из них возникает соблазн удалиться в воображаемые миры, о которых грезят некоммерческие организации левого толка и призраки которых они заклинают на своих академических семинарах… Это равнозначно отказу от политической борьбы, и возможно те, кто представляет правящий либерализм, вопреки самим себе, просто идут к пониманию, что их время подошло к концу.
