Агрессивность Тбилиси и по отношению к России, и по отношению к народам самой Грузии, стремившимся сохранить исторические и культурные связи с северным соседом, начала проявляться с самого начала существования Грузии как независимого постсоветского государства. Достаточно почитать речи сегодня полузабытого первого президента Грузии Звиада Гамсахурдиа.

Напротив, силы, выступавшие за развитие отношений с Россией, изначально были вытеснены за пределы грузинского политикума, да и социума тоже (вспомним судьбу Игоря Гиоргадзе), и полностью маргинализировались ещё в середине 1990-х. Тогда, напомним, рассуждать о российской «мягкой силе» было просто смешно, вполне прозрачно стоял вопрос о судьбе самой России как централизованного государства.

   

А когда дело дошло до механизмов влияния России в Грузии, зацепиться уже было не за что, не считая «попутчиков», действовавших исходя из корыстных экономических, а в отдельных случаях - криминально-политических интересов. Неудивительно, что в конце концов Москве пришлось рассчитывать на Бидзину Иванишвили, и справедливости ради скажем, что это был не худший вариант по сравнению с Джабой Иоселиани, Тенгизом Китовани или Эдуардом Шеварднадзе, числившимися в разное время пророссийскими политиками.

Но никаких признаков, что за последние тридцать лет в Грузии у России появилась какая-то институциональная опора, какой-то действительно широкий слой людей, устойчиво на неё ориентированных. И это вопреки тому, что  по крайней мере до 2006 года  между странами существовали крайне выгодные для Грузии экономические связи. Хотя, например, медиадива Тина Канделаки заявляла, что для «аренды значимых групп в грузинской политической элите» Россия должна давать Тбилиси больше денег, нежели США.

Но влияет ли безграничная финансовая щедрость на качество «мягкой силы»? Едва ли….

Опыт влияния

Для начала обратим внимание на то, что так называемая «мягкая сила», которая сейчас считается неотъемлемым атрибутом любой «великой державы», - порождение процессов глобализации и формирования сперва отраслевых, а затем и общеэкономических систем экономической и инвестиционной взаимозависимости, которая, в частности, использовалась для поддержания американской гегемонии в мире, опиравшейся через глобализацию на возникающие в ходе её реализации социальные, социально-экономические и социально-культурные институты. И ключевым словом в этой цепочке является слово «социальный».

Правомерен вопрос, а насколько другие страны обладают потенциалом пресловутой «мягкой силы»? До известной степени «мягкой силой» обладает Франция, сделавшая продвижение французской культуры и языка одной из основ своего глобального позиционирования. Великобритания, подрастерявшая свой имперский лоск, пока ещё тоже может рассчитывать на позитивный эффект «мягкой силы». Пытался сформировать систему собственной «мягкой силы» на основании экономических факторов и льготных условий кредитования и Китай, но решительного успеха не добился.

И только у США «мягкая сила» стала объёмной и проявилась во всех компонентах.  Это обуславливалось и экономической мощью, и развитостью социальных институтов (чего стоила только осуществлённая в период «холодной войны» глобализация американской системы образования), но ещё и наличием у Америки привлекательного «образа будущего», рассматривавшегося всеми участниками мировой политики как вполне достижимый результат.

Одни с ним полностью солидаризировались, другие - с поправками (Франция), а кто-то пытался конкурировать (СССР и отчасти Китай). Триумфальное шествие по планете американской «мягкой силы» было обеспечено безусловным доминированием США в системе глобализации, а главное, что правила игры в глобализацию до самого последнего времени определяли сами США.

Однако по мере замедления процессов глобализации начали возникать и заметные сбои в системе влияния через «мягкую силу».

В конечном счёте даже США столкнулись с очевидным кризисом «мягкой силы» в том виде, как она трактовалась для «внешнего потребителя» ещё несколько лет назад. И торговые войны Дональда Трампа являются очевидным примером провала США в  применении «мягкой силы». По умолчанию  решения, отвечающие  интересам Вашингтона, достигнуты не были и пришлось прибегать к угрозе принуждения.

Причём не только в отношении Китая, но и в отношении европейских стран, связанных с США евроатлантическими отношениями, казалось бы, высшей степенью институционализации «мягкой силы».

Ещё более наглядным примером стала ситуация вокруг Турции, когда ни один из барьеров принятия решений , применённых в отношении турецкого руководства, не сработал. Отчасти это произошло в результате ситуативного, случайного стечения обстоятельств, а отчасти стало результатом вполне логичного развития ситуации. И это при том, что система влияния США в Турции отвечала всем требованиям «мягкой силы» и в чём-то была даже избыточной, учитывая влияние Вашингтона на местную политическую и военную элиты. В результате ситуация перешла в формат торгов с элементами взаимных угроз. Проще говоря, даже США столкнулись с тем, что многие годы бывшая вполне эффективной их «мягкая сила» перестала работать или как минимум сталкивается со сложностями.

Возникает вопрос: почему?

Пространство «трофейных активов»

Напомним, что «мягкая сила» является инструментом влияния, опирающимся на определённые социальные структуры, институты и связи. В результате на «подконтрольной территории» формируется структурированное пространство, где и возникает пресловутое стремление быть частью некоего процесса. Из чего вытекает два примерно равнозначных вывода: во-первых, не бывает «мягкой силы» вообще, а в каждом случае она выстраивается на базе стандартизированных инструментов, но индивидуально - с учётом контекста, а, во-вторых, кризис «мягкой силы» отражает кризис того социально-экономического контекста, в котором она развивалась.

Поэтому, говоря о слабости или отсутствии «мягкой силы» у России на постсоветском пространстве, было бы правильно обратить внимание и на особенности этого пространства, а не только концентрироваться на слабостях внешнеполитического влияния России. Так что поговорим об особенностях.

Ключевым экономическим фактором развития значительной части постсоветских государств является эксплуатация статуса транзитного государства, что естественным образом перерастает в модель «серой зоны», приграничья крупного государства. Формирование через систему экономической взаимозависимости устойчивой экономической системы, отражающей репрезентативные и развивающиеся экономические интересы, такую модель однозначно разрушило бы.

   

А вот внешние игроки, прежде всего США и Евросоюз, да и значительная часть политической и экономической элиты постсоветских государств, рассматривавшей полученные под контроль экономики в качестве «трофейного актива», напротив, была заинтересована в сохранении социально-экономической нестабильности - для облегчения освоения этого актива.

Поэтому рассчитывать на реализацию принципов «мягкой силы» применительно к таким государствам, как Грузия, Молдова, прибалтийские лимитрофы или даже Украина, строящая государственность на основе политического национализма, просто наивно: для российской «мягкой силы» там нет не только социальной, но и экономической базы. Но и «мягкая сила» Запада базируется в этой геополитической среде на крайне непрочной основе, которая, как это, например, проявилось в Молдове, а отчасти и на Украине, может и разрушаться.

Пример Украины наиболее показателен и печален. Экономическая политика постмайданных властей направлена на разрушение узлов, через которые Россия могла бы оказывать влияние на политику значимых в экономическом плане групп украинского олигархата.

Так что промышленная и социально-экономическая деградация Украины прямо пропорциональна сокращению возможностей России несиловым образом влиять на процессы в этой стране - на этом, отчасти бесхозном, социальном пространстве.

Пока на Украине ещё оставались остатки советской промышленности и сохранялись технологические цепочки, Россия обладала возможностью оказывать влияние на политику Киева. Но как только промышленная и технологическая деградация достигла определённого уровня (что произошло, вероятно, в конце нулевых), количество начало переходить в качество, и возможности элитного влияния стали резко падать.

Такой же процесс, вероятнее всего, мы будем наблюдать и в отношении Республики Казахстан, но уже в замедленном темпе. Остаётся надежда, что ЕАЭС всё-таки перерастёт рамки классического торгового блока и сможет стать платформой для хотя бы частичной реиндустриализации общего экономического пространства. Вот тогда, возможно, мы и увидим постепенное восстановление «мягкой силы» России - поскольку реиндустриализация приведёт к восстановлению не только экономического, но и социально-экономического пространства, где будут сильны интересы, связанные с отношениями с Россией.

Напротив, развитие конструктивного взаимодействия России и стран Прикаспия, прежде всего Азербайджана, что, безусловно, тоже можно отнести к проявлениям «мягкой силы» России, связано с формированием в регионе новых узлов экономического взаимодействия, через которые реализуются возможности не кризисного влияния. Хотя до классической «мягкой силы» эта система пока, конечно же, не дотягивает. То же самое происходит и на Ближнем и Среднем Востоке, где Россия начинает впервые с 1983 года восстанавливать своё политическое влияние и симпатии к себе значимых в социальном плане групп, в том числе и элитных.

В регионе сейчас происходит относительно быстрое восстановление разрушенной «арабской весной» экономики, и Россия в силу обстоятельств оказалась внутри процесса буквально на начальных фазах. Хотя специфика региона такова, что в чистом виде «мягкую силу» на Ближнем и Среднем Востоке не удалось реализовать никому, даже Великобритании в период расцвета империи.

Впрочем, сказанное не означает, что у России нет шансов на влияние в Евразии. Парадокс в том, что потенциал влияния за пределами постсоветского пространства у России выше, чем внутри него, поскольку у партнёров за пределами Евразии отсутствуют политические комплексы, а главное,  нет задачи торговли статусом «серой зоны». Но при этом «обратного переноса» «мягкой силы» не наблюдается. Усиление авторитета России на Ближнем и Среднем Востоке не привело к повышению её влияния на постсоветском пространстве, напротив, часть политической элиты постсоветских государств (например, в ряде государств Центральной Азии) восприняла эти процессы как угрозу.

Что и понятно: усиление влияния России в дальнем зарубежье подчёркивает ущербность той социально-экономической модели, которую выбрали постсоветские национальные режимы.

Новая модель

Но учтём следующее обстоятельство: регионализация глобальной экономики разрушает или вводит в кризис старую модель «мягкой силы», но расчищает место для новой, вероятно, менее универсальной и менее мягкой системы влияния, предполагающей более жёсткие связи, обеспечиваемые в том числе использованием военно-силовых инструментов.

Именно поэтому и перестаёт действовать почти безотказный ещё в недавнем прошлом механизм американской «мягкой силы»: экономические и социальные институты глобализации, обеспечивавшие её эффективность, ещё не до конца разрушились, но постепенно деградируют. А через них «прорастают» новые институты и отношения, которые требуют совершенно иных подходов. В частности, это проявилось в Турции, где традиционная опора на абсолютно вестернизированную армию перестала работать ещё 4-5 лет назад. Однако  США этого просто не заметили...

Так постепенно происходит и в ряде арабских стран, где социальная архаизация и экономическая регионализация разрушают социальный контекст, создававшийся американцами все 1970-1980 годы.

И если говорить о формировании системы «мягкой силы» России, то следует ориентироваться не на американские образцы и  парадигмы прошлой исторической эпохи, а на новый исторический контекст. И это потребует не копирования американских методов, а нового осмысления ситуации на тех геополитических пространствах, которые для России являются приоритетными. ■

Ссылка