Правила жизни Эдварда Сноудена

Бывший сотрудник АНБ и ЦРУ, 50 лет

Я инженер, а не политик. Внимание мне не нужно.

Все в моей семье так или иначе работали на федеральное правительство, и от меня всегда ожидали того же — что я последую их примеру.

Я ехал на работу, когда услышал по радио, что первый самолет врезался в башню. Тогда я был открыт всему, что говорило правительство, и верил, что они руководствуются лишь благородными целями и что война в Ираке будет именно тем, чем они обещают — освобождением угнетенных. Я хотел записаться на эту войну добровольцем, потому что хотел исполнить свой долг.

Мы постоянно слышим фразу «национальная безопасность», но когда государство начинает следить за нашим общением, фиксируя его без веских подозрений, юридического основания и без какой-либо видимой цели, мы должны задать себе вопрос: они и в самом деле защищают национальную безопасность или они защищают свою собственную?

«1984» Оруэлла я читал довольно давно и вопреки распространенному мнению не считаю, что сегодня мы живем в изображенном Оруэллом мире. Описанные им технологии кажутся мне старомодными и начисто лишенными воображения. Там говорилось о микрофонах, спрятанных в кустах и о камерах, которые смотрят на тебя, когда ты смотришь телевизор. Но веб-камеры есть сегодня практически в каждом доме, и все мы покупаем мобильные телефоны, которые по своей сути — те же микрофоны для слежения, только носим мы их совершенно добровольно. Поверьте, сегодняшний мир гораздо более непредсказуем и опасен, чем тот, который описал Оруэлл.

Если спросить людей о моем решении рассекретить PRISM (программа Агентства национальной безопасности США, негласно собирающая данные пользователей социальных сетей и сервисов. — Esquire), то окажется, что 55% американцев одобряют мои действия. Если вдуматься, цифра эта совершенно невероятна — ведь правительство постоянно твердит о том, что я главный суперзлодей планеты.

В девяти случаях из десяти аналитикам совершенно не важно, что именно было сказано по телефону. То, что их интересует — это метаданные, потому что метаданные не могут врать. Даже невинный поиск результатов спортивного матча в Гугле способен многое о тебе рассказать. Так, вы владеете английским. Возможно, американец. Интересуетесь этим видом спорта. Посмотрим, из какой точки мира вы этот запрос отправили. Отправили ли вы его, находясь в поездке? Или отправили, сидя дома? Где вы сейчас? Когда просыпаетесь? Когда ложитесь спать? Какие телефонные номера сейчас рядом с вами? Вы сейчас с кем-то, кто не является вашей женой? Или вы сейчас там, где вас не должно быть?

Вопрос, который я ставлю, очень прост: почему конфиденциальность нашей личной информации в интернете должна отличаться от конфиденциальности того, что мы храним в ящике стола? Не может быть никакой разницы между цифровой информацией и информацией физической, но США и многие другие страны стремятся эту разницу узаконить.

Услышать от Дика Чейни (бывший вице-президент США. — Esquire), что ты предатель — это высшая честь, которой может быть удостоен американец.

Патриотизм для меня определяется желанием человека служить стране, что сильно отличается от желания служить правительству. Ты не можешь считать себя патриотом, если просто поддерживаешь того, кто сейчас у власти, но ты патриот, если делаешь что-то для того, чтобы жизнь твоих соотечественников стала лучше.

Несмотря на то что переговоры каждого человека в Америке перехватываются, это не помогло предотвратить взрывы на Бостонском марафоне — а ведь русская разведка предупреждала ФБР о связях этих людей с террористическими группами. Но мы даже не стали брать их в разработку; просто быстро взглянули, кто они такие, и вернулись обратно к своим компьютерам — просматривать почту обычных граждан.

Вопрос не в том, что еще мы можем узнать о методах правительства. Вопрос в том, что мы будем с этим делать.

Ричарда Никсона выкинули из Вашингтона за прослушку одного лишь номера в отеле (Уотергейтский скандал, когда после обвинений в наблюдении за офисом демократов президент Никсон вынужден был подать в отставку. — Esquire). Сегодня мы прослушиваем каждого американского гражданина, но до сих пор никто не привлечен к суду.

У нас есть право на революцию. Но революция — это не всегда оружие и борьба, это еще и революционные идеи.

Я не считаю себя героем, потому что все, что я сделал, я сделал в собственных интересах. Я не хочу жить в мире, где нет конфиденциальности, а значит, нет места для интеллектуального развития и созидания.

Когда они обыскали самолет Эво Моралеса (президент Боливии, самолет которого был досмотрен в Австрии. — Esquire), думая, что найдут там меня, первое, что я подумал: ух ты, разведка здорово облажалась. А потом: неужели они пошли на унижение президента, представляющего миллионы людей? Одну за другой они совершали такие ошибки, что в какой-то момент я даже подумал: возможно, у меня появился тайный союзник в правительстве.

Я совершенно не ожидал, что в итоге окажусь именно здесь, в России. У меня был билет до Кубы, а потом до Латинской Америки, но я застрял в Москве, потому что Соединенные Штаты решили аннулировать мой паспорт, оставив меня взаперти в московском аэропорту. Я не выбирал Россию, но я приспособился к ней, и мне удается жить здесь привычной американской жизнью — более или менее.

Я лучше буду человеком, лишенным гражданства, чем человеком, лишенным голоса.

Я всегда открыто заявлял о том, что не одобряю последних российских законов, направленных на ужесточение цензуры в интернете.

Мой русский совсем не так хорош, как можно подумать — я все еще учусь. Но не просите меня демонстрировать мой уровень. Последнее, чего бы я хотел — это блуждающие по интернету ролики, где я говорю по‑русски.

В Москве меня чаще всего узнают в компьютерных магазинах. Я могу зайти в супермаркет, и даже если буду выглядеть в точности, как на фото — никто меня не узнает. Но я могу зайти в компьютерный магазин, нацепив шляпу и сделав все для того, чтобы не выглядеть так, как обычно, и кто-нибудь сразу скажет: Сноуден?

Я был шпионом практически всю свою взрослую жизнь, так что и сейчас не хочу быть в центре внимания. Известность для меня — это самый изощренный вид проклятия.

Если однажды я проснусь в Гуантанамо закованным в цепи, я смогу пережить и это.