– Тут ты неестественна, – говорит одна из судей первой девушке. – Посмотри, посмотри на своё фото! Ты не смогла раскрыть свою сущность!

(Какая сущность в ванне с искусственной кровью?)

– Смотри, как неестественна твоя поза! – не унимается жюри (видимо, девочку хотят добить.) – Смотри, как ты не осуществилась! Как человек и актриса!

Девочка выбегает в слезах.

– А тебе удалось! – говорит судья другой девушке с такой же неестественной фотографией.

Девушка плачет от радости (они вообще там всё время плачут): – Я смогла это сделать, потому что взрастила зерно по системе Станиславского!

(Какое зерно Станиславского в этой ванне?)

В конечном итоге девочек становится на одну меньше.
Почти как неполиткорректных негритят.

Выбывшая влачит по коридорам общежития свой лузерский чемодан под беспощадным глазком телекамеры, пока не исчезает для мира гламурной прессы навсегда. Выращивай цыплят где-нибудь на ферме в Аризоне, неудачница! А для оставшихся приготовлен уже новый конкурс. И бездна снова открывает свой темно-розовый звёздный в блестках зев.

***
Ты помнишь, Алёша, как мы полюбили писателя, который стырил две тысячи круассанов
В парижских кафе, когда писал свой знаменитый роман?
Мы забыли название романа, забыли имя писателя,
Но помним про две тысячи круассанов, которые писатель украл и съел.
Мы тогда твёрдо решили с тобой, Алёша, что станем писателями,
Будем тырить круассаны и описывать свой богатый внутренний мир
Языком Пруста и Кафки, Набокова и Бунина,
И того писателя, который тырил круассаны, к сожалению, мы не запомнили его имя.
Но в нашем с тобой отечестве, Алёша, нельзя так просто стырить круассан,
Потому что здесь нет свободы и за всё приходится платить.
По этой, в том числе, причине в России нет писателей мирового уровня.
Русские писатели мирового уровня живут далеко за пределами отечества
И я абсолютно уверен, они, да, да, воруют круассаны!
Не потому что голодны или порочны в самой своей сути,
А потому что это культура, традиция, духовная потребность и стиль.

(Виталий Пуханов)

...Недавно я писал колонку в другое издание, и там у меня был героем Аркадий Штейнберг. Поэт, переводчик, художник, два раза отсидевший в сталинских лагерях. Материала я набрал много, не всё вошло в тот текст, ну что ж, значит, пригодится для этого.

Например, Штейнберг рассказывал, как в 1959 году ему смогли достать билет на первую Американскую выставку. Она как раз была в Сокольниках, это место мне не чужое.

«Он отправился прежде всего в павильон искусства, где оказался единственным посетителем, прочие толпились близ технических чудес. Неторопливо ходил от холста к холсту, разглядывая то, что и в репродукциях тогда мудрено было раздобыть, например, Поллока. И вдруг к нему подошёл дежурный милиционер и, извинившись, спросил: не художник ли он? На утвердительный ответ попросил разрешения походить с ним по выставке, у него, мол, несколько вопросов есть, а спросить некого. Вопросы были с виду наивными, но по существу неожиданно дельными. И Штейнберга этот странный блюститель порядка заинтересовал необычайно. Он, конечно, захотел утолить любопытство – и услышал историю замечательную. Милиционер впервые тут дежурил в день открытия. Публика нахлынула, битком набилась, но, увидев лишь картинки, да непонятные, быстренько очистила помещение и больше не появлялась. Милиционер остался один. И от нечего делать стал разглядывать: что это он охраняет? И возмутился – какие-то линии, пятна, чёрт-те чего, дурят американцы нашего брата, издеваются, да я такого за день намалюю, сколько захочу! Нормальная, в общем, реакция рядового советского гражданина-милиционера. Удивительное произошло после: он не только сказал, но и попробовал сделать. После дежурства, по пути домой завернул в писчебумажный магазин, купил альбом для рисования и школьную акварель. Поужинал, чаю попил. Потом раскрыл альбом, кисточку в воду макнул и… ничего не получилось. Я, говорит, просидел два дня, и ничего, только бумагу перевёл. И подумал, что, наверно, чего-то не понимаю в этих американских картинках, и хорошо бы дождаться какого-нибудь художника, чтобы с ним об этом поговорить…
“Я про этого милиционера, – закончил Штейнберг, – вспомнил года три спустя, когда Хрущёв ходил по Манежу и учил художников тому, что такое искусство”».

Тут сразу вспоминается приговский «милицанер» – у него много их было. Обратите внимание, в этом конкретном тексте – «милицанер» гуляет в парке. Чем чёрт не шутит, может именно в Сокольниках?

***
Милицанер гуляет в парке
Осенней позднею порой
И над покрытой головой
Входной бледнеет небо аркой

И будущее так неложно
Является среди аллей
Когда его исчезнет должность
Среди осмысленных людей

Когда мундир не нужен будет
Ни кобура, ни револьвер
И станут братия все люди
И каждый — Милиционер

1978

(Дмитрий Александрович Пригов)

Итак: гремит своим чемоданом выбывшая с шоу красавица, сидит сокольнический милиционер (милицанер по-приговски) и рисует «как у Поллока», а умный Аркадий Штейнберг даёт свои обоюдоострые советы и характеристики.

Например, юной диссидентке Ире Каплун, когда той КГБ не воспрепятствовал, наконец, её поступлению в институт, Штейнберг сказал: «Прекрасно! Научитесь хорошо делать какое-нибудь дело. Пока у вас хорошо получается только одно – сидеть».

И непонятно до конца, куда направлена ирония: на государство или на бунтующее лицо. Скорей всего на государство, конечно. Потому что Лимонова, который ещё не эмигрировал и однажды в гостях у Штейнберга стал рассказывать о своих эпатажных выходках, хозяин дома предостерёг: «Эдик, у государства нет чувства юмора».

***
Мои друзья с обидою и жаром
Ругают несвятую эту власть
А я с индийским некоим оттенком
Всё думаю: А мне она чего?

Мешает что ли мне детей плодить
Иль уток в речке разводить
Иль быть философом своим
Мешает власть друзьям моим

Не власть корите а себя
И в высшем пламени вставая
себе скажите: что она!
Я – человек! Вот судьба злая!

Куда б не толкся человек
везде стоит ему ограда
А власть – подумаешь беда
она всегда была не рада

(Эдуард Лимонов)

Но больше всего мне нравятся его слова о Бродском. Штейнберг прочёл большую пачку текстов Бродского в начале шестидесятых и сказал: «Бродский – это такой Фишер в поэзии. Он решил стать чемпионом мира по стихам». И опять не понять: это плюс или тут есть маленький ироничный минус?

***
Августовские любовники,
августовские любовники проходят с цветами,
невидимые зовы парадных их влекут,
августовские любовники в красных рубашках с полуоткрытыми ртами
мелькают на перекрёстках, исчезают в переулках,
по площади бегут.
Августовские любовники
в вечернем воздухе чертят
красно-белые линии рубашек, своих цветов,
распахнутые окна между чёрными парадными светят,
и они всё идут, всё бегут на какой-то зов.
Вот и вечер жизни, вот и вечер идёт сквозь город,
вот он красит деревья, зажигает лампу, лакирует авто,
в узеньких переулках торопливо звонят соборы,
возвращайся назад, выходи на балкон, накинь пальто.
Видишь, августовские любовники пробегают внизу с цветами,
голубые струи реклам бесконечно стекают с крыш,
вот ты смотришь вниз, никогда не меняйся местами,
никогда ни с кем, это ты себе говоришь.
Вот цветы и цветы, и квартиры с новой любовью,
с юной плотью входящей, всходящей на новый круг,
отдавая себя с новым криком и с новой кровью,
отдавая себя, выпуская цветы из рук.
Новый вечер шумит, что никто не вернётся, над новой жизнью,
что никто не пройдёт под балконом твоим к тебе,
и не станет к тебе, и не станет, не станет ближе
чем к самим себе, чем к своим цветам, чем к самим себе.

(Иосиф Бродский)

Господи, какое же прекрасное у Бродского это стихотворение. И сейчас уже август, и каждое лыко в строку.

А ещё я подумал, когда много читал про него и самого его, что в Штейнберге есть какое-то настоящее толстовство или, если можно так сказать, настоящее христианство (я не знаю, был ли он крещён, да это и неважно). Даже там, где кажется это стихийное христианство должно закончиться – ибо есть же место для мести в человеке, есть же какой-то небесный закон справедливости, есть право на мысль «и всё-таки я победил». Но вот что пишет Вадим Перельмутер в своих воспоминаниях:

«Он вышел летом пятьдесят второго, кончился срок. Опыт подсказал, что попытка возвратиться в Москву может обернуться третьим арестом. Штейнберг остался в Ухте – «вольнонаёмным». Семь с лишним месяцев спустя умер Сталин.
Шестого марта, с нерассветшего ещё утра развешанные по всему посёлку тарелки репродукторов хрипели похоронными маршами. И Штейнберг ушёл в лес – по не тронутому таянием снегу, за несколько километров. Траурное эхо доносилось и туда. А он прислушивался к себе, пытался понять: что чувствует. Восемь лет он засыпал и просыпался с мыслью о том, что на двадцать восемь лет моложе Сталина, что переживёт его. Это случилось. Но радости не было. Так он узнал, что не умеет радоваться смерти. Ничьей».

***
Благословляю полдень голубой,
Благословляю звёздный небосвод –
За то, что он простёрся над тобой
И лишь тобою дышит и живёт.

Благословляю торные пути,
Пробитые сквозь дебри бытия:
Они меня заставили прийти
Туда, где пролегла тропа твоя.

Благословляю все плоды земли,
Благословляю травы и цветы –
За то, что для тебя они взросли,
За то, что их не оттолкнула ты.

Благословляю подневольный хлеб,
Тюремный склеп и нищую суму,
Благословляю горький гнёт судеб –
Он звал меня к порогу твоему.

Благословляю бег ручьёв и рек,
Разгон струи, летучий блеск волны –
За то, что в них глаза твои навек,
Как в ясных зеркалах, отражены;

И каждого холма зеленый склон –
За то, что он тебе под ноги лёг,
И самый прах земной – за то, что он
Хранит следы твоих усталых ног.

Скитания без цели, без конца,
Страдания без смысла, без вины,
И душный запах крови и свинца,
Саднивший горло на полях войны.

Весь этот непостижный произвол
Благословляю – с жизнью наравне –
За то, что он меня к тебе привёл,
За то, что он привел тебя ко мне.

(Аркадий Штейнберг)

Под стихотворением стоит дата: 13 сентября 1948. То есть он еще заключенный, во второй раз.

И написано это одной женщине, про которую глухо в воспоминаниях говорят, что она была его самой сильной любовью и что он её встретил в лагере. А потом новая пересылка и их несвободные пути разошлись.

Это же удивительно: благословить всё, несмотря на горький гнёт, на тяжелую судьбу, на тюремный произвол, всё напитать каким-то невымышленным светом, суметь и успеть этот трудный мир поблагодарить. И написать совершенно прозрачное, хрустальное, какое-то пушкинское стихотворение.

Или, например, ещё это, совсем короткое.

***
Я не был никому врагом,
А это очень плохо,
Особенно когда кругом
Враждебная эпоха.

Вот оно, истинное христианство, и неважно уже, был Штейнберг христианином или нет.

_____