- Извините меня, пожалуйста. Не знаете ли вы, какая будет следующая пристань?
- Иловня.
Название звучит у нее, как мягко взятый, высокий гитарный тон. Таким прекрасным может быть человеческий голос только вечером, в чистом воздухе, на воде.
- Благодарю вас. А вы сами далеко изволите ехать?
- В Вознесенский монастырь.
Тут только Гущии улавливает, что одежда девушки слегка пахнет воском, деревянным маслом и ладаном; запах этот вовсе не неприятен. В нем есть холод, умильная тайна и влекущая суровость.
Этих тонких оттенков Гущин не постигает. Однако он человек не
злой, и ему становится жаль девушку.
- Неужели, простите меня за нескромный вопрос, неужели вы
монахиня?
Она слегка вздыхает, чуть-чуть улыбается и снизу вверх, сбоку, быстро взглядывает на Гущина. Глаза у нее большие, ласковые, серые. Белки от отблеска зари розовые, точно девушка только что долго плакала, и это придает ее взору интимную кротость. И тотчас же она опускает ресницы. Голос ее звучит полно и мягко:
- Нет! Я не монахиня, а пока только белица.
Ее зовут Аграфеной. Но она тотчас же с улыбкой поправляется - Агриппиной. Так велят в монастыре матушки. Говорят, что нет такого христианского имени - Аграфена, есть только Агриппина. А попросту - Груня как зовут дома. Какая же она Аграфена, когда ей нету и 19 лет? В монастырь пошла не своей охотой - кому же охота? Но она у матери моленная дочка. Мать очень тяжело рожала ее и в муках обещала Богу, завещала отдать в Вознесенский женский монастырь. Семья у них, слава тебе Господи, зажиточная. Отец нездешний, а из Череповецкого уезда, - Черепан. Зимою строит по заказу боляны и расшивы, а летом спускает на Шексну и на Мологу. Нынче старшую сестру выдают замуж
за ярославского огородника. Человек непьющий самостоятельный,
только рыжий и немолодой, а уж такой скупущий и въедливый, что прямо сказать нельзя! Из-за каждой копеечки торгуется, как жид. Вот теперь и послали Груню в Рыбное закупать сестре обещанное приданое, иначе рыжий и в церковь не поедет. А из Рыбного ее провожает дядя. Он совсем серый и неграмотный, хотя мастер считать. Он староста в артели грузчиков при самолетных пароходах. Да вот поглядите-ка наискось. Подле трубы.
Гущин поглядел на дядю и сразу почувствовал бессознательное
огорчение. Это был мужик необыкновенного роста и чрезвычайной
плотности - один из тех полусказочных волжских грузчиков, что
способны взнести по сходне без посторонней помощи лошадь или
пианино. Лицо у него бьшо большое, длинное и крепкое, строгого и
красивого византийского письма; такие лица и теперь еще встречаются в тех северных уездах, где к славянской крови не подмешалась
татарская, карельская и мордовская кровь. Слегка прищуренные
полукругами глаза смотрели добродушно и презрительно. Седые,
исчерна, волосы лежали на голове кудлами; седая, с серебряными
нитями борода свалялась винтообразно до середины груди. Старик
сидел на палубе, на полу, поджав под себя ноги в лаптях, глядел на
воду, курил вертушку махорки, кашлял и поминутно плевал через
борт. Правая рука лежала у него на коленях, - огромная, костистая, черная, морщинистая, точно выделанная из сосновой коры. «Он
похож на доброго разбойника Кудеяра», - подумал Гущин.
И, точно почувствовав, что разговор о нем, старик оглянулся, быстро, одним толчком поднялся на ноги, отчего стал еще необыкновеннее в своих размерах, бросил окурок за борт и, легко и широко шагая, подошел к племяннице.
- Аграфена, - сказал он, - иди вниз, чай пить. Нечего рассиживаться.
Если Грунин голос бьш похож на сладостный тон гитары, то голос дяди звучал подобно самой низкой, сиплой ноте старого, мокрого, простуженного контрабаса....
... - Вы не думайте, он не злой, - сказала она успокаивающим
тоном. - Только вид имеет такой злодейский, а сам проще овцы.
И когда выпьет - смирный-пресмирный. Песни все поет. А уж сколько может выпить - уму непостижимо. Один целую четверть - и хоть бы что. Душа в нем добрая, а за водку все готов отдать.
... - А что, если бы нам, в самом деле, Груня ... извините, что я так фамильярно ... Если бы нам попить чайку у меня в каюте? Вы не подумайте, чтобы я что-нибудь ... А?
- Ах, нет, как же это можно? Дяденька заругается ... К чужому мужчине ...
Но глаза ее сказали: «Я пойду. Будь настойчивее».
- В самом деле ... По крайности, там комары не едят. Это же общая столовая, а не каюта. Каюта отдельно. Понимаете, столовая для общего пользования.
Мысль о том, что рядом, в двух шагах, пустая каюта, которую можно запереть, и что во всем помещении второго класса нет, кроме их двоих, ни одного пассажира, эта мысль бьша нестерпимо волнующая; от нее холодело и на секунду останавливалось сердце, сладко ныло в животе и в ногах, потели и слабели руки, кружилась голова и по коже бежали щекотливые струйки. Но как приступить? Как это делается? Подсесть поближе? Взять руку? Схватить шутя за грудь? Подойти сзади, сжать двумя руками милую, скромную монашескую головку, отогнуть назад и начать целовать в губы? Пожать под сrолом ногу?
Начать с комплиментов? Заговорить о mобви? Рьщарски предложить
к ее услугам свою каюту? Нет, это все казалось невозможным, невероятным, неисполнимым. У других это выходит как-то просrо, само собою. Должно быть, есть у них какие-то слова и движения, какие-то
особые желания, каких Гущин не знает и к ним не способен. И он все
чаще и чаще делал паузы, постукивал пальцами по клеенке стола и
тянул бессмысленно: «да-а-а ... так, так, так ... угму ... да ... » Вдруг тяжелые шаги послышались на ступеньках трапа. Они спускались все ниже и ниже, и казалось, под ними гнулась металлическая лестница. Гущин оторопел, и сердце у него затрепеталось, как живой воробей, взятый рукою. Дверь открылась. Наклонив голову, чтобы не стукнуться, вошел в столовую Кудеяр, большой и несуразный, точно слон, введенный в комнату.
- Ты что же это шляешься по каютам, мокрохвостая! - загудел он своим сиплым басом, густо переполнившим салон. - Нашли месrо, где чаи распивать. Марш! Ходу наверх. Вот скажу отцу ...
Он те раскочетит.
Гущин, мучительно бледнея, привстал и, точно в обмороке, залепетал:
- Послушайте ... вы, может быть, думаете? .. Ни с какой стати ... Как честный человек ... Позвольте представиться ... Ничего подобного.
Обессилев мгновенно, он опустился в кресло и продолжал сбивчиво бормотать:
- Позвольте представиться ... Известный русский писатель.
Гущин моя фамилия ... Позвольте пожать вашу честную рабочую
правую руку ... может быть, чайку ... Милости ...
- Гунявый! - крикнул Кудеяр звериным голосом, и его прищуренные глаза вдруг страшно раскрылись. - Убью.
В смертельном ужасе Гущин закрыл глаза и втянул в себя шею.
Но Кудеяр инстинктом понял весь насекомый страх, переполнявший душу писателя, и гнев его отошел. Он сказал только, обращаясь к Груне, презрительно:
- Нашла тоже кусок г .... !
Он долго не мог заснуть. В тесном помещении было душно и жарко, противно пахло смазными сапогами, селедкой и зловонной дешевой жирной пудрой. И хотелось Гущину плакать от сознания того, что он такой бессильный, трусливый, скупой, гаденький, бездарный и глупый и что нет у него ни воли, ни желаний. Притом снились ему его недавние вагонные разговоры о себе и о писательстве, и стало ему так колюче совестно, как это бывает только ночью, в одиночестве, во время бессонницы.
Утром лакей постучал в дверь: «Подходим к Весьегонску, - сказал он и добавил со скверной улыбкой. - Хорошо ли почивать изволили?» Гущин ничего не ответил и дал ему двугривенный, который тот принял без благодарности. Наверху уже не было ни Груни, ни Кудеяра. Они сошли раньше на пристани Вознесенской.

1916